«Шаги в некуда», — прочел я.
Он тотчас забыл о своей книге, вновь заговорил напористо:
— Мне рассказал о ваших дневниках один журналист, — и тут же назвал фамилию моего знакомого. — Вот я и подумал, раз есть такие материалы, почему бы их не запустить в дело. Или вы хотите выступать в соавторстве с кем-то другим?
Он уронил почти на самый край стола голову, опять сунул руку в портфель, так и смотрел на меня снизу вверх, стараясь угадать мои мысли.
— Глупо, — сказал он очень раздумчиво и спокойно. — Ну зачем, зачем нам еще кто-то? Это, если хотите, бесхозяйственно. С какой стати деньги, которые могут остаться в нашей семье (в пылу он не заметил, что назвал семью нашей), надо отдавать кому-то постороннему.
Я не знал, что отвечать ему. Мои записи были моими записями, только и всего. Моим исцелением.
— Ну зачем же вас утруждать.
— Я понимаю, понимаю, — торопился он, — вам нужны гарантии. Сейчас я покажу, сейчас… — Он достал несколько отпечатанных на машинке листков бумаги и, суетно шелестя ими, все время заставлял меня прочесть отчеркнутые абзацы. Когда я отказался это сделать, он затравленно улыбнулся мне и стал читать сам, вслух.
«Автор рукописи достаточно одарен, его можно похвалить за точный глаз, острый слух. Эти качества профессиональной состоятельности обнадеживают».
— Это про меня, понимаете, про меня, автор рукописи я. И еще, еще, — спешил он, захлебываясь слюной. — Вот здесь, здесь и здесь я отчеркнул ногтем.
Мне надоел этот взвинченный разговор, я почувствовал слабость, и мне казалось, что, если я закрою глаза, мне станет легче.
— Я верю, верю. Только зачем вам? И как вообще возможно судить о предмете со слов постороннего человека. Мы воевали вместе. Ему близки эти воспоминания. А для вас они череда необязательных слов.
Он просительно прижал руку к груди.
— Пять, десять страниц на ваш выбор. Я гляну одним глазом и верну. Неужели для вас ничего не значит чужое мнение?
— Оставьте, вы там ничего не поймете.
— И не надо, — обрадовался он. — Я вам предлагаю соавторство. Неужели вы не понимаете, соавторство. Вот тут, тут. — Он схватил верстку своей книги и, тыча пальцем в первую страницу, не отпуская своими глазами моих глаз, частил: — Наши фамилии будут стоять рядом.
Видимо, утомление отразилось на моем лице, он ответно обмяк сам, усмехнулся грустно.
— Боитесь довериться мне.
Он даже не обратил внимания на мой протестующий жест.
— Боитесь… Я не слепой, вижу. Ну а напрасно. Нам надо привыкнуть друг к другу. И потом… — он опустил глаза. Края губ судорожно дернулись, обозначился большой рот, лицо стало шире, круглее. И, словно подчинившись этой изменчивости лица, я отчего-то подумал о его фамилии — Мурахтанов. Она представилась жесткой, ударяющей. И лицо, если разглядеть его ближе, округлившись, не стало добрее. Он дал мне внимательно разглядеть себя, затем добавил: — Мы должны породниться. Разве не так?
Он не сказал ничего особенного, и вкрадчивость голоса можно было понять как уважительность, осторожность. Однако меня покоробило это настойчивое «должны». Он цепко держал меня за запястье. Я почувствовал властность его горячей руки, свою я отдернуть уже не мог.
— Ну же, генерал, не упорствуйте. Ничего особенного — полистать ваши записи. Разве это невыполнимая просьба? — Он говорил убежденно, смотрел прямо перед собой. В его взгляде, манере держаться проявлялись свойства странные. Я чувствовал себя незащищенным. Мне претило все сказанное, но оборвать разговора я не мог. По сути, я молчал, говорил только он, впрочем, это не имело значения. Без моего ведома, пуще того, без моего участия я превратился из слушателя в собеседника. Временами я ловил себя на мысли, что мое присутствие — малозначительная деталь, по существу, оно его не интересует. Он прошел сквозь меня, оставил позади мою растерянность, мою неприязнь к нему. И весь остальной разговор шел с позиции якобы существующего согласия, моего активного участия во всех его замыслах.
Почему я уступил? Я не безвольное существо, не рохля. Меня трудно убедить, еще труднее переубедить. Скорее всего подумал об Ирме. Не будешь же сидеть уподобившись попугаю, повторять одно и то же: «Ничего не хочу слышать».
В его поведении была бесспорная логичность. Он продумал все до мельчайших подробностей. Столик на самом виду, посередине зала. Встать и уйти незамеченным — невозможно. Соседи то и дело оглядывались на нас.
— Отчего вы так усердствуете? Я ведь не глухой, можно вполголоса говорить, услышу. — Заулыбался, зубы оскалил. Зубы крепкие, ровные, много зубов: — Вы молчите, устали, наверное, вот я и стараюсь. За вас и за себя — двойной расход энергии.
Генерал потер подбородок.
— Экое неудобство. Раньше носил бороду. Никак привыкнуть не могу к выбритой коже. Чужой подбородок, и все тут. Не смотрите на меня так. Я себя сам уже и жалел, и осуждал. Не в сострадании дело. Мое положение тоже было не из легких. Дочь в девках засиделась. Она хоть и виду не показывала — самолюбие, марку держит, но я-то вижу: нет уже в дочери былой уверенности, уходят годы. Укажи я юристу на дверь, иначе говоря, поступи согласно собственным ощущениям, неизвестно, чем все обернется, кому придется раны зализывать.
Не знаю уж, какие они чувства друг к другу питали, но телефон в квартире трезвонил без конца. Сначала она: «Не звонил ли Мирон?» Чуть позже он: «Будьте любезны Ирму Валентиновну». Юрист меня ни в чем не убедил. Незримо в нашем разговоре участвовала дочь, я уступил ей. В предложенную затею я верил слабо. В конце концов мое согласие ни к чему меня не обязывало. Пусть полистает, поймет, какая там неразбериха — откажется сам. «Ладно, — говорю, — попробуем. Несколько тетрадей я вам покажу». Ожил, мне руки жмет: дескать, был уверен, дескать, всегда почитал. Если можно, он заедет завтра. И заехал. Двумя тетрадями не обошлось, где две — там пять, где пять — там десять. У меня было такое впечатление, что он у нас поселился. Являлся чуть свет, уходил за полночь. На это время даже отпуск оформил. За месяц из трех ящиков разобрали один. Работа изнурительная, нескорая. Без меня он шагу ступить не мог. Каждое сокращение — разъясни; неразборчивую запись — прочти. Ни прогулок, ни отдыха, работали как машины. Ему, может, и надо. А мне-то зачем себя надрывать?
Как-то вечером, почувствовав нездоровье, я не выдержал. «Хватит, — говорю, — Мирон Васильевич, давайте прервемся. Не вижу смысла в сумасшедшей гонке». У него лицо передернулось: «Как так хватит? Мы еще одного ящика толком не разобрали. Я отпуск свой на это дело положил. Мне нужен материал для первой книги».
От столь наглых слов меня взорвало.
«Какой такой книги? Вы одним глазом собирались глянуть. А что получается?» — «А ничего, — говорит, — не получается. Я ваш хлам ворошу. Вы мне должны благодарны быть». — «Так не ворошите, прошу, этим меня только обяжете». Испугался, сукин сын, извинения стал просить: дескать, тоже устал, нервы разыгрались. Тут я ему и напомнил про дочь, про общественные нормы. Я отец, меня волнует судьба моей дочери, вы каждый день в моем доме. Настало время оформить ваши отношения.
Ноздри его носа чуть заметно дрогнули, губы вытянулись, и все лицо заострилось, он словно бы принюхивался ко мне: «Это что же, ультиматум?»
Конечно, я солдат особого рода, но все-таки солдат. Эмоциональная рыхлость мне не присуща. Однако дерзость этого человека озадачила даже меня. Ответить утвердительно на его вопрос я не мог. Это унизило бы достоинство моей дочери. Ответить отрицательно — значит расписаться в собственном бессилии. Мне надлежало проявить характер, и я его проявил. «Если дочь сочтет нужным прогнать вас, она сделает это сама. Вы так часто напоминали мне о своем желании породниться, что я недоумеваю по поводу вашей нерасторопности».
Поверьте, в тот момент я думал не о себе. Меня угнетала уступчивость моей дочери, ее неспособность воспротивиться, разглядеть агрессивность этого человека.
Да, я не любил его, но было бы ошибкой считать, что я упорствовал в своей нелюбви. Напротив, я старался убедить себя в его достоинствах. Умен, практичен, настойчив. Я множил эпитеты, однако мое расположение к нему никак не желало проклюнуться сквозь скорлупу яйца и превратиться в нечто осязаемое. Мне бы не хотелось так думать, но я отчего-то так думаю — юрист испугался скандала. (В его понимании, я намерен был устроить скандал.) Юрист женился на моей дочери. Отныне я всем должен был говорить: это мой зять…
Глава IXБОЛЕЗНЬ(Продолжение рассказов Заварухина)
— Привычный распорядок жизни нарушила моя болезнь. Сначала просто грипп, затем просто бронхит. А спустя две недели — просто двустороннее воспаление с отеком легких. Кашель сотрясал меня, испарина выступала тотчас, и мне казалось, легкие не выдержат и разорвутся. Я считался тяжелым. Дочь пускали ко мне ежедневно. Думал ли я о смерти? Вам хотелось бы задать этот вопрос. Но вы тактичный человек, предпочитаете сносить муки общения со мной молча? Я ценю вашу выдержку. Давайте-ка еще по рюмочке коньяку, а?
Генерал прищелкнул сухими пальцами, выпил, зажмурился, поддел десертной вилкой ломтик лимона, долго разглядывал его на свет, затем аккуратно положил на язык и долго сидел, не открывая глаз, причмокивал, соединяя два аромата в один, и даже постанывал от удовольствия.
— Поначалу я был плох, лежал в полузабытьи, и любая мысль сопрягалась с невероятным усилием, на которое у меня не было ни духу, ни сил. Со временем мир окружающий обрел для меня оттенки реального. Еще долго слабость была моим основным ощущением, но я уже думал, мог слушать и даже говорить. И вот тогда появился он. Принес курносый кулек с фруктами. Халат был ему велик. Он носил туфли на высоком каблуке, я это заметил именно там, в больнице. Юрист был среднего роста, однако широкая кость делала его фигуру какой-то квадратной, нежели приземистой. Желание казаться выше, чем ты есть на самом деле, рассмешило меня. Он заметил улыбку, посчитал ее добрым предзнаменованием, придирчиво оглядел палату. Хотел спросить, а может, делал вид, что хотел спросить, всем ли я доволен, внимательны ли ко мне? Возможно, нужна его помощь? Он готов, я могу на него рассчитывать.