Мое безучастное молчание его не смутило. Он старался сохранить ту степень уверенности, которая, по его расчетам, должна давать ему преимущество в предстоящем разговоре. Я продолжал молчать. Меня устраивал этот немой обмен мнениями.
— Ваша помощь тут ни при чем. Вы пришли говорить о деле. Не будем терять времени.
Какую-то секунду зять выбирал, на что лучше сесть: на стул или табуретку, выбрал стул. Беспокойно похлопал себя по карманам. Натолкнулся на мой взгляд, понял, что курить нельзя, придется терпеть, согласно кивнул — жаль. Говорил он негромко. Больничная атмосфера, столик с лекарствами. Я был еще слаб. Он подстраивался под обстановку. На лице его уже нет той бодрости, видимо, тоже устал.
Какой-то единой мысли в разговоре не было. Полунамеки, полуощущения. Обо всем понемногу. На работе без изменений. Кого-то не устраивает его принципиальность. Зависть мешает людям здраво смотреть на жизнь. Его книга не дает начальству покоя. Настало время делать окончательный выбор. Либо литература, либо работа. Впрочем, не все зависит от него.
Он сделал паузу, ждал моего вопроса. Я бы с удовольствием отмолчался, но раз уж он пришел, надо говорить. «От кого же еще?» — «От вас». Такого ответа следовало ожидать. Он парадоксален. Это его почерк. Главное, породить недоумение у собеседника. Как он любит говорить, — обнажить нерв разговора, появится потребность что-то уточнить, прояснить. Разговор завяжется сам собой.
Он заслонял мне свет. Я попросил его сесть чуть боком. Трудно говорить с человеком, когда не видишь его лица. Моя просьба ему не по душе, но я больной, он уступил. Вынул пачку сигарет, опять вопрошающе посмотрел на меня. Молчаливого предупреждения недостаточно. «Нет, здесь не курят».
Он извинительно кивнул, бросил сигареты в портфель. Обхватил колено двумя руками, чуть раскачивается на стуле, собирается с мыслями. Теперь по его сценарию должен был говорить я.
— Мы, кажется, замолчались. — Кладу руку на одеяло прямо перед собой. Так удобнее лежать и думать удобнее. — Видимо, вы поясните ваше утверждение?
— Разумеется.
Похоже, он был чем-то расстроен. Наверное, я несправедлив к нему. Следовало бы расспросить. Он нуждается в сочувствии. Как бы я ни отмахивался — он мой стихийный зять. Родня.
— Я полагаю, вы меня поймете правильно. Я не только муж вашей дочери, но еще и юрист. Мы чрезвычайно рады вашему выздоровлению. Если быть честным — мы натерпелись страху. Не знаю, что говорят вам врачи, но мы с Ирмой были уверены — вы выкарабкаетесь. В такие минуты в мыслях достаточный хаос, они отрывочны и нелогичны. Но… Я глава семьи. Я должен быть готов к любым последствиям. — Видимо, на моем лице проскользнуло нетерпение. Он спохватился: — Да-да, прежде всего дело. Вы любите повторять эти слова. Я с ними согласен, — он с шумом выдохнул воздух. Хотел или так получилось, на слова воздуха не хватило, и он произнес их очень тихо: — В вашем возрасте следует иметь завещание.
— Завещание? — не то переспросил, не то повторил я. До меня еще не дошел смысл сказанного. Да и говорил он сдавленным голосом, я мог не расслышать. — Зачем?
Разговор ему давался с трудом, но он не намерен был отступать:
— У вашей жены были дети от первого брака. Могут быть осложнения.
— Но я не собираюсь умирать.
Он отвернулся к окну.
— Умирать никто не собирается. Сие не в нашей власти, — сказал спокойно и даже торжественно.
— Вы считаете данный момент наиболее подходящим для вашего разговора?
— Нет, разговор такого рода всегда не уместен. Сейчас он более естествен, чем когда-либо.
— Я… Мне стало душно. Вы жестокий человек.
Он резко обернулся, едва не сбив стул. Я увидел округлившиеся злые глаза.
— Вам было бы приятнее, если на моем месте очутилась бы ваша дочь?
— Что вы хотите от меня?
— Я уже сказал: вы должны написать завещание.
— Почему именно сейчас? Позовите врача наконец. Я хочу знать, в чем дело?
— Успокойтесь. — Он провел рукой по лицу, рука застыла на подбородке. — Через дней десять вы оправитесь окончательно. Вам ничего не грозит. Просто я вам напомнил, что подобного юридического документа в вашем доме нет. — Стихийный зять отогнул рукава халата, стал было стягивать его, спохватился, что делает это преждевременно, зло хмыкнул, похоже, даже выругался. — Ладно, я пошел. Выздоравливайте.
Мне не хотелось его отпускать просто так, оставлять безнаказанной его дерзость, но я был слишком слаб, каждое слово давалось мне с трудом. Я уже не обращал внимания на испарину.
Горячая волна вновь накатывалась на лицо, пот выступал, у корней волос, под глазами. Губы же, наоборот, оставались сухими и горячими.
— Постойте! — Я не слышал собственного голоса. Зять обернулся, стоял насупившись, хотел понять, послышалось или в самом деле его остановили. — Я никогда не писал завещания. Какие-то подробности… Мне нужна ваша консультация.
Зачем я позвал? Разумнее было прогнать. Еще разумнее — вытолкать, дать пинка. Можно и пригрозить. Много чего можно. Где силы взять? Он отвечал через силу. Вроде как жалел меня:
— У вас есть какое-то состояние, вещи, недвижимость. В случае… — Он осекся. Никак не мог откашляться. — Кому и что вы завещаете. Ну и… ваше последнее желание, просьба. Все.
Мне хорошо была видна стенка, дверь. Там, в больнице, не существовало контрастных цветов: белый или почти белый. Нас разделяют не более шести шагов. В конце концов он моя единственная возможность получить хоть какую-то информацию. Его нелюбовь ко мне гарантирует откровенность.
— У вас есть какие-то советы?
Он вздохнул. Своим требованием вызвать врача я его изрядно напугал. Осторожность, с которой он приходил в себя, впечатляла. Я не ошибся, он вздохнул еще раз, ужимка, похожая на смешок, дернула щеку.
— Чего вы на меня взъелись, не пойму? Я хотел как лучше. Советовать мне вам нечего. Могу лишь просить.
— Просить? Забавно. Чем же я могу вас осчастливить?
— Ваши архивы, дневники… Так или иначе мне с ними возиться.
— Вы хотите, чтобы право распоряжаться моими записями я передал вам? Но вы же профан, вы там ничего не поймете.
— Сложности будут, конечно, но для пользы дела… — Он опять не договорил, посмотрел на свои руки, ботинки. Халат был слишком велик, и ничего, кроме рук и ботинок, угадать было невозможно. — Для пользы дела, понимаете, для пользы дела.
— Не понимаю.
Его губы дернулись, странно повели себя брови, лоб, и даже в глазах проскользнуло беспокойство. Лицо сжалось, словно человек приготовился чихнуть или расслабиться.
— В подобных ситуациях масса осложнений. Я — юрист, помогать людям выпутываться из них — моя работа. Ваши материалы, конечно, несовершенны, но как фактологическая основа они представляют определенный интерес. Наше общее желание — использовать архивы, дневники для будущих книг. Работа с материалами подобного рода сопряжена с массой условностей. Помимо чисто объективных: согласование написанного с различными ведомствами, существуют еще и субъективные — друзья, бывшие коллеги. — Он посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Лицо как лицо. Чуть апатичное, утратившее интерес к происходящему. В глазах — усталость. Обычные губы. Нижняя слегка прикушена, виден кровоподтек. И не поймешь: еще одна маска или попросту кончился грим? — На правах зятя я мог бы войти в круг ваших знакомых, сложились бы какие-то отношения. Они должны привыкнуть к мысли, что вы доверяете мне. И не чинить в будущем препятствий.
— Препятствий?! В чем?
— Ну я не знаю. Существует же журналист, который знает о ваших дневниках больше, чем знаю я. Он даже говорил, что помогал составлять эти дневники.
— Это ложь.
Левая щека зятя дернулась.
— Вы не раз давали мне понять, что мое присутствие в вашем доме, когда вы принимаете своих друзей, не желательно. Смею вас заверить: это опрометчиво.
— Возможно, — согласился я. — Не понимаю только, какое это имеет отношение к завещанию?
— Прямое. — Зять берет стул, садится на него верхом прямо напротив меня. — Ирма — человек чрезвычайно добрый, порядочный. Возможно, в силу этого достаточно наивный. У вас есть друзья. Вы их цените. Они вхожи в ваш дом, занимают видное служебное положение. Они бесспорный авторитет для Ирмы. Но согласитесь, никому не известно, как они себя поведут после…
— Вы хотите сказать, после моей смерти?
— Именно так. Я уже не говорю об общительности Ирмы. Круг ее знакомых… Ей-богу, добрую половину из них я и в лицо никогда не видел. Кто эти люди? Что у них за душой? Ирма впечатлительная, поддается внушению.
— Оставьте в покое мою дочь. Какой у нее характер, я знаю без вас. Ирма достаточно умна, чтобы не напороть глупостей. Чем и как она распорядится в будущем — это ее дело. Чего ради я должен устраивать дележ имущества?
— Вы зря нервничаете. Дневники и недвижимость — вещи сугубо разные. Вы помните, я вам говорил про журналиста, его фамилия Курепов. Я его видел в вашем доме. Он очень настойчив. Ему нужны какие-то материалы. Он говорит, что ему обещано. Кем обещано, когда обещано?!
— Мной. — Я с трудом разлепил губы. Какую-то секунду он бессмысленно смотрел на мой полуоткрытый рот.
— Вы не сделаете этого. Он возьмет у вас лучшие материалы. Это же очевидно, он профессионал.
Я чувствовал, что мне не выдержать его напора, я был еще слишком, слаб, прикрыл глаза.
— Профессионал, дилетант. Какое это имеет значение. Он мой друг.
— Друг, — нервно повторил зять. Он не мог справиться с охватившим его волнением, ежеминутно вставал, садился, снова вставал. — Друг, — еще раз как-то бормотливо повторил он, обхватил колени руками и стал их нервно потирать. Теперь он говорил очень тихо, приходилось напрягать слух, чтобы слышать его. — А я кто для вас, я?! Вам пора думать о вечном, а вы базарите благополучие семьи. — И вдруг, словно получив дополнительный импульс энергии, он сорвался на сдавленный крик: — Я не хочу, чтобы кто-нибудь — и мне наплевать, в каком он звании — генеральском, адмиральском, хоть сам Иисус Христос, — спекулировал вашим именем, призывал на помощь тени прошлого, оказывал давление на Ирму и получил доступ к бумагам. Они должны иметь дело со мной. Слышите — со мной! Вы только послушайте, что они предлагают: передать дневники в военный музей, им надо пополнить ряд экспозиций в институте истории. Но для этого им надо самую малость — ознакомиться с дневниками, выявить их характер, и уж тогда они посоветуют точно.