Английское правительство и турецкий султан сразу же поддержали Якуб-бека, надеясь впоследствии с его помощью отломить от России и Западный Туркестан. Русское же правительство, до крайности заинтересованное и экспедиции по столь горячим местам, выделило для ее осуществления целых двадцать четыре тысячи.
Пржевальский о таком только мечтал! Теперь, имея нужные деньги, он мог взять двух помощников — Пыльцову-то одному тяжело приходилось. Подумав о сыне своей соседки по Отрадному — о молодом прапорщике Звенигородского полка Евграфе Повало Швыйковском, решил его взять. Николай Михайлович знал его еще с тех времен, когда тот был мальчишкой, и полагал, что он будет надежным товарищем. К тому же очень уж просился Евграф…
Вторым своим помощником Пржевальский наметил и восемнадцатилетнего Федю Эклона, сына служащего академического музея. Ну и, конечно, решил взять испытанных Чебаева и Иринчинова.
А Пыльцов неожиданно до глубины души его огорчил. Взял да и женился на сводной сестре Николая Михайловича. Тут же вышел в отставку и только виновато поглядывал, когда Пржевальский ему расписывал те края, куда предлагал двинуться вместе. Ну просто как в романе все получилось!
Впрочем, бог с ним, с Пыльцовым… Хороший он человек… Должно же когда-то на семейную жизнь потянуть… Не все же такие, как сам он, старый бродяга… Дикий зверь, отвыкший от ласки.
Незадолго до отъезда Пржевальский собрал в Отрадном обоих своих помощников. Заставлял подолгу бродить но лесу, охотиться, учил бегло стрелять из револьверов и штуцеров. Непременно это умение в пути пригодится. А вечерами, когда возвращались с охоты, обкармливал до отвала обоих своими любимыми усладеньками и заедочками. И столько выпивалось при этом кисло-сладких запивочек, которые Макарьевна носила из бездонного погреба, что Евграф и Федя становились недвижными.
Николай Михайлович, насильно заставляя их есть и пить, поглядывая на обоих, только посмеивался… Пусть поедят и попьют вволю — в горах и в пустыне вспоминать потом будут.
Ну вот и прощание… Опять слезы в глазах у матушки, опять Макарьевна подносит к покрасневшим глазам угол передника… На два года уходит бог знает как далеко сын Николай…
Полтора месяца пути по разбитым, расхлябанным русским дорогам от Москвы через Урал, через бескрайние степи в Семипалатинск. Здесь повстречался он наконец с Чебаевым и Иринчиновым. Радостной улыбкой озарилось широкое лицо возмужавшего Чебаева, светились искренней теплотой узкие раскосые глаза Иринчинова…
Оставив за спиной три речные переправы и горный хребет, экспедиция вступила на обширное высокое плато Юлдус, раскинувшееся в самой сердцевине Тянь-Шаня. Еще недавно здесь жили люди, теперь же на всем огромном пространстве не встретить ни единой кибитки. Разграбленные дунганами кочевники разбрелись кто куда, оставив края, богатые живностью. Нет-нет встретится здесь медведь — бурый и чалый, архары, теке — горные козлы, волк, выслеживающий марала, промелькнет пламенеющий лисий хвост…
Почти три недели провели путники на Юлдусе — поохотились вволю, начали счет добытым шкурам в коллекцию. И все бы было прекрасно, если бы не одно обстоятельство, до крайности огорчившее Николая Михайловича. В конце сентября ему скрепя сердце пришлось отправить в Кульджу и далее в полк на обычную службу Евграфа Швыйковского. Молодой человек оказался совершенно неспособным к какому-либо делу.
Пржевальский все-таки тепло относился к нему и в книге об этом путешествии сказал о причинах возвращения Швыйковского вскользь. Жалея его, сказал что-то неопределенное о болезни Евграфа…
К счастью, был еще Федя Эклон. Усердный, понятливый юноша скоро сделался превосходным помощником. Но, конечно, и о Пыльцове Пржевальский и в то время не раз вспоминал. Очень не хватало его, особенно по первому времени.
Спустившись по южным отрогам Тянь-Шаня и пройдя бесконечно длинное и узкое, словно труба, ущелье, путешественники вошли в йэттишарский город Курлю. Здесь их уже ждали: Якуб-бек обещал ведь гостеприимство и помощь…
Вскорости по прибытии экспедиции в город эмир прислал к русским одного из своих приближенных — Заман-бека, личность во многих отношениях интереснейшую. Родился он в Нухе на Кавказе, был некогда русским подданным и даже состоял на службе. Потом он попал в Турцию, а уж оттуда султан направил его как человека, знающего военное дело, к Якуб-беку. И вот Заман-бек на хорошем русском языке сообщает Пржевальскому, что будет сопровождать его до берегов Лобнора.
Эта новость Николая Михайловича покоробила. Стало ясно, что эмир приставляет к ним верного человека для наблюдения, возможно, и с какой-нибудь другой, особенной миссией.
По-прежнему не желая показывать город, русских повели окраиной, какими-то пустынными окольными путями, горячо уверяя при этом, что лучшей дороги из города нет. На каждом шагу притворство, на всякий вопрос неясный или ложный ответ. Путешественников окружало постоянное недоверие и подозрительность.
Нет, положительно при подобном отношении невозможно вести какие-либо исследования…
Однако, приглядываясь к Заман-беку в дороге, Пржевальский видит как будто, что тот в известной степени тяготится своим положением, превосходно понимает отношение русских к нему и по мере сил старается сгладить ответное с их стороны недоверие. Положение осложнялось тем, что еженедельно от эмира являлся гонец, долго беседовал с Заман-беком о чем-то и потом исчезал.
Как-то Пржевальский спросил о нем Заман-бека. «О, не беспокойтесь! — отвечал тот. — Эмир всего-навсего хотел узнать о вашем здоровье…»
На Лобнор их повели самой трудной дорогой. Тоже, вероятно, от желания позаботиться о здоровье гостей. Почти девяносто верст до долины реки Тарим по дороге, сплошь покрытой скрежещущей под ногами галькой и острым гравием. Ударили морозы под двадцать градусов, и при этакой-то погоде они должны были переправляться через две, правда, небольшие реки.
Иринчинов поругивался, поглядывая зло на попутчиков: ведь можно же было и обойти эти реки… А так ничего не выиграли, а трех верблюдов лишились…
И только один человек помогал во всем разобраться, хоть что-то узнать, и этим человеком был Заман-бек. Он плохо знал язык местных жителей и, кроме того, не смел показывать открытого расположения к русским, по при всякой возможности стремился им помогать. Кто бы мог подумать, что таким окажется приставленный бек…
И все-таки и сам Заман-бек больше мешал просто своим присутствием, а его свита и вовсе досаждала чертовски. Внимательные глаза, расспросы обо всем, что бы путешественники ни делали. В дороге люди из свиты Заман-бека, как правило, скакали впереди каравана, пели во все горло песни, азартно травили зайцев, пуская на них ястребов. Даже и вечером покоя не было: собравшись группой человек в двадцать, они дружным хором во всю мочь читали молитвы. Вьючный скот и баранов подручные бека забирали у местного люда даром столько, сколько им было нужно для русских и для себя.
Пржевальский не мог спокойно смотреть на этот неприкрытый грабеж, настойчиво требовал уплаты денег за взятых баранов, и всякий раз без успеха. Однажды он попытался насильно вручить сто рублей за баранов — гораздо более того, что они стоили, — за одного давали 65–90 копеек, но даже и этого ему не позволили. Тогда он сказал, что отдает деньги просто так бедным людям, чем немало удивил местного владыку, поспешившего тут же заявить, будто у него и вовсе нет бедных людей.
Нет так нет… Как будет угодно. И, осознав бесплодность своих попыток, Пржевальский махнул рукой.
На Тариме, куда они пришли в начале декабря, случилась история, которая едва не закончилась плохо. Река была неширокая, но глубокая, быстрая, и переправа через нее оказалась коварной.
Сначала все шло хорошо, но уже у противоположного берега лодка ударилась о бревно, и Пржевальский вместе с одним из казаков рухнул в воду. Быстрое течение сразу же увлекло их за собой. Казаку удалось ухватиться за лодку, а Пржевальский, отягощенный теплой одеждой, двумя ружьями, висевшими за спиной, и, сверх того, наполненным патронташем, сумкой, скоро почувствовал, что долго продержаться не сможет. И, как на грех, помочь ему некому было…
Хорошо, берег был близко, кое-как сумел самостоятельно выбраться, растерся спиртом, напился горячего чая и немедленно пошел быстрым шагом на охоту, чтобы хорошенько согреться.
Продолжая путь берегом Тарима по Лобнорской пустыне, путешественники встретили неизвестную реку, не показанную на картах, переправились через нее и вскоре наткнулись на развалины древнего города.
Посреди голой, гладкой, как стол, равнины высились оплывшие башни, разрушенные стены. Отчего-то очень волновали Николая Михайловича вот такие развалины…
В задумчивости прохаживаясь по улицам, где некогда царила бурная жизнь, пытался он представить ее со всеми страстями, радостями и горестями. И нет теперь ничего… Могильная тишь… Только ветер гуляет здесь…
Позже, уже вечером, находясь еще под впечатлением увиденного и собственных мыслей, при этом возникших, он записал в дневнике: «Все прошло бесследно, как ми-раж, который один играет над погребенным городом…» Пытался расспросить местных жителей, узнать что-ни-будь об умершем городе, но никто не мог ничего сказать. Даже и преданий не сохранилось…
Зато именно здесь он услышал о появлении в этих отдаленных краях русских староверов. Лет пятнадцать назад забрались они в эту азиатскую глушь в поисках Беловодья — земли обетованной — тихой, уединенной, богатой зверьем и птицей. Сначала русских было всего десять человек, но двое из них ушли и через год вернулись, ведя с собой человек полтораста.
Пришельцы основательно расположились в этих местах, пообстроились, пообвыкли, кажется, но потом все же ушли и исчезли бесследно.
Слушая рассказы о них, Пржевальский думал: «А ведь это первые европейцы, которые пришли на Лобнор… Пе ведали они, что открыли новую землю… Шли за счастьем, а что нашли, неизвестно…»
Караван путешественников с каждым днем приближался к цели. Таинственное ускользающее озеро становилось все ближе и ближе. Со жгучим нетерпением ждал Николай Михайлович той минуты, когда увидит его.