Волны народного гнева одна за другой накатывались на российскую землю. Царь приказал остановить их штыками и пулями…
Пржевальский в это время молод совсем, ему только-только исполнился двадцать один год, и кажется, он не вполне еще понимает суть происходящих событий. Обложившись книгами, занимаясь по десяти часов в сутки, готовится он в академию. Осень он встречает с уверенной, окрепшей надеждой.
А денег нет. Хоть и недалек Петербург, а добраться до пего все же надо. И жить в нем тоже надо на что-то. Не хотелось Пржевальскому одалживаться в полку, да и нужных денег вряд ли бы могли ему дать любящие повеселиться товарищи, но нашлась одна добрая душа, ссудила 170 рублей с тем, чтобы через месяц он вернул на сто рублей больше. А что сделаешь? Пришлось согласиться.
И вот он уже в академии, этот широкоплечий молодой офицер, смуглый, как его мать, и с такими же, как у нее, чуть вьющимися черными волосами. Только над правым виском серебрится ранняя прядь седины. Взгляд голубых глаз прям, открыт, независим. Он беден, у него по-прежнему пустовато в карманах, не всегда есть на что пообедать, но он полон сил и стремления превзойти все науки и добиться осуществления плана.
Память у него была изумительная. Показывал такой фокус товарищам: брал книгу, незадолго до того прочитанную, предлагал кому-нибудь раскрыть ее где угодно и прочитать на выбор несколько строк. А дальше уж читал по памяти сам страницу за страницей четко, почти не сбиваясь.
Учился прилежно, но не выставлялся, не проявлял понятного усердия, а все остальное время, частенько и ночь, просиживал над книгами о Дальнем Востоке и Лани, читал труды всемирно известных путешественников, ботаников и зоологов. Очень хорошо понимал этот молодой человек, что академия не может дать ему знаний, без которых потом невозможно никак обойтись, если уж он определил для себя путь открывателя новых земель.
Как странно, что тогда уже он ясно осознавал, что хотел, несмотря на юность свою, на такую далекую, казалось бы, недостижимую цель…
И все же из академии его чуть не выгнали. Была практика после первого курса, его направили в Боровичский уезд неподалеку от Новгорода. Где-то здесь, как раз в этих краях, родился Миклухо-Маклай. Пути его и Пржевальского пересекутся еще несколько раз и потом уже навсегда разойдутся.
За время практики Пржевальскому предстояло сделать геодезическую съемку, да только ему не до съемки сейчас. В лесной чаще раздаются крики вальдшнепов, возле озер и болот крякают утки — разве может равнодушно слышать их голоса сердце охотника!
Забросив планшет, позабыв о существовании теодолита и нивелира, с дробовиком в руках, надев высокие болотные сапоги, бродит молодой охотник по мхам и травам. Часто вспоминалось ему в это время родное Отрадное…
Попрактиковался он тогда с ружьем превосходно, было что вспомнить. Спохватился как-то, бросив взгляд на планшет, почти пустой первозданно, а уж все, пора возвращаться. Попытался было доделать работу хоть кое-как, да, так и не окончив, оставил. Спасла его только блестящая сдача устного экзамена по геодезии.
Пошел второй и последний курс академии. Теперь пылится на стенке ружье, Пржевальский с пером в руке за столом, заваленным книгами. Методично, день за днем пишет он первый свой труд «Военно-статистическое обозрение Приамурского края». О тех местах он прочел все, что мог найти в библиотеках, — книги, журнальные и газетные статьи. Он учился анализировать, сопоставлять, делать свои выводы.
Окончив работу, Пржевальский послал ее в Географическое общество. Это был уже второй шаг к намеченной цели, и Пржевальскому хотелось, чтобы его оценили.
Может быть, ему повезло, что «Обозрение» попало в руки Петра Петровича Семенова-Тяп-Шанского, а может, так и должно было случиться: Семенов, сам еще тогда молодой, хорошо помнил и понимал, как это важно для молодого человека — поддержка на первых порах, потому и взялся читать рукопись никому не известного Николая Пржевальского.
И вот, поглаживая окладистый бакенбард, Семенов пишет свой отзыв: «Работа основана была на самом дельном и тщательном изучении источников, а главное, на самом тонком понимании страны». Как же обрадуется Пржевальский, прочитав эти слова! Ведь если сам Семенов, великий открыватель и путешественник, разбивший теорию Гумбольдта о вулканическом происхождении гор Центральной Азии, если уж он оценил!
Но Пржевальский узнает об этом не сразу. После окончания академии его направляют в Варшаву взводным офицером в только что открывшееся юнкерское училище и одновременно с военной должностью преподавателем истории и географии.
Нет худа без добра: в Варшаве можно пополнить свои знания об Уссурийском крае и Азии. Теперь он поручик — в том же звании, до которого только и смог дослужиться отец.
Времени даром он не терял. Каждый день был уплотнен до предела. Вставал в четыре утра и нередко, боясь упустить и минуту, в одном белье садился за стол, где его ждали «Картины природы» Александра Гумбольдта и девятнадцатитомное «Землеведение» Карла Риттера.
Путь к пустыням и горам Центральной Азии лежал через лесные дебри Уссурийского края. Он вполне ясно давал отчет себе: чтобы добиться права на экспедицию а Азию, нужно доказать другое право — называться исследователем. Берега Амура и Уссури — вот где он должен испытать себя и доказать, что способен работать самостоятельно.
Вот тут-то он и узнает об отзыве Семенова на его «Обозрение», Семенов обещает Пржевальскому рекомендательные письма, другую поддержку, без которой в дальних краях вряд ли ему обойтись, только денег на экспедицию не обещает и просит понять, почему. По той же причине: надо сперва доказать, что он может организовать и провести экспедицию.
И еще одну, очень для него важную новость узнает горячий, нетерпеливый Пржевальский: за работу по Приамурскому краю его избирают в действительные члены Географического общества. В то самое общество путешественников, оказаться в котором он давно втайне мечтал.
Он снова подает рапорт по инстанции с просьбой перевести на службу в Сибирь, ждет в нетерпении, то сомневаясь, то вновь оживая надеждой, и уже почти не верит себе, читая приказ: «Штабс-капитан Пржевальский Н. М. причислен к Генеральному штабу с назначением для занятий в Восточно-Сибирский военный округ…»
Вот как будто бы и начинается то, к чему он столько готовился… Впрочем, как посмотреть: возможно, все это началось значительно раньше.
Долго, однако, не был он в Петербурге. Пржевальский хорошо знал и любил Москву, но город на Неве был ему все же ближе. Не было в нем вот той иногда ошеломляющей разницы с городами Европы, которую непременно ощущаешь в Москве. Но зато самобытна она и хороша…
А в Петербурге он впервые увидел Семенова-Тяп-Шанского. Сначала не слишком уверенно, но по мере рассказа загораясь и увлекаясь, Пржевальский изложил ему свой план экспедиции в Центральную Азию, Семенов молча кивал, внимательно слушая, согласился — да, Россия должна закрепить свои научные успехи, достигнутые в первых экспедициях в районы Центральной Азии. Сначала закрепить, а потом и расширить сферу исследований. Англичане давно уже рвутся в Центральную Азию, с другой стороны, подобные попытки предпринимали и немцы, а нам сам бог велел — у пас-то, считай, под боком она. Нельзя допустить, чтобы пас опередил кто-нибудь.
Семенов, прощаясь, пожелал удачи в уссурийской экспедиции, если, разумеется, Пржевальский сумеет ее снарядить. Уже потом как-то сказал про него: «Из талантливого молодого человека может выйти замечательный путешественник». Кажется, Пржевальский так и не узнал никогда, какое впечатление он произвел тогда на Семенова.
Захолустный деревянный Иркутск обескуражил Пржевальского. Так и написал о нем позже: «Иркутск — гадость ужасная…», но начальником Восточно-Сибирского округа здесь был генерал Б. К. Кукель, к которому в кармане Пржевальского лежало рекомендательное письмо от Семенова. И что, пожалуй, не менее важно, Кукель занимал еще пост председателя Сибирского отдела Русского географического общества.
Пржевальский верил, что ему удастся убедить генерала в необходимости экспедиции по Уссурийскому краю, а уж все остальное будет зависеть от него самого.
Генерал встретил штабс-капитана приветливо. Расспрашивал о Петербурге, лежащем будто за тридевять земель от Иркутска, о новостях в Географическом обществе и о Семенове тоже расспрашивал. Кукель обещает на два года отправить его в экспедицию.
Пржевальский счастлив в преддверии первой своей экспедиции. Целый месяц он копается в местной библиотеке Географического общества, приводя ее в порядок по просьбе Кукеля, а заодно и пополняя знания о природе Уссурийского края. Одновременно он снаряжает будущую спою экспедицию и ищет спутника, готового разделить с и нм тяготы странствий.
Он выбрал мальчика, сына ссыльной, шестнадцатилетнего Колю Ягунова, усердного и серьезного не по годам. Коля был неплохо знаком с топографией и через некоторое время вполне добротно стал препарировать. Он быстро привязался к Николаю Михайловичу, и Пржевальский платил ему тем же.
Ну вот теперь, кажется, все и готово: компас, маршрутные карты, термометры, ружья да четыре пуда дроби для них — в дороге придется самим кормить себя. Можно трогаться в путь.
За три дня до отъезда Пржевальский торопливо, волнуясь, пишет письмо другу Фатееву: «На меня выпала завидная доля и трудная обязанность — исследовать местности, в большей части которых еще не ступала нога образованного европейца. Тем более что это будет первое мое заявление о себе ученому миру, следовательно, нужно поработать усердно».
Что уж там говорить… Ничего волей случая не выпадало ему. Сам всего добивался. Сам отыскал свою звезду и поверил в нее. Свет ее отныне будет освещать его путь.
В конце мая 1867 года началась первая большая дорога. Вместе с Ягуповым и Николаевым добрался на почтовых он до Байкала, переправился на пароходе на другой берег, пересек все Забайкалье и в Сретенске, городишке, рассыпавшем свои дома по берегу Шилки, вновь пересел на пароход, идущий к Амуру.