И вот они прошли покатой безводной равниной, встретив лишь одинокого волка, пересекли лессовую долину, местами покрытую камнями самой причудливой формы, спустились ниже, ощутив заметное потепление, и вышли на южный берег Лобнора. Берега его в тростниках еще были скованы льдом, по первые предвестники близкой весны — утки и лебеди уже показались. Только людей нигде не было видно. Не зная, кто приближается — друзья или враги, лобиорцы попрятались в тростниках.
Только потом, узнав, кто пришел, в пустую деревню вернулись хозяева и вынесли гостям теплый хлеб. Он изумительно пах и до боли напоминал о доме.
Почти до конца марта они пробыли здесь. Пржевальский продолжил исследование озера, глубже изучил нравы и быт лобнорцев. Трудная жизнь местного люда, его непрестанная изо дня в день борьба за существование вызывали в душе Николая Михайловича и понимание, и самый горячий отклик. Несколько иными глазами смотрел он теперь на этих людей, чем почти десять лет назад, когда впервые пришел на Лобнор. Тогда главным, пожалуй, чувством, которое он испытывал, глядя на них, было удивление. Теперь же таким чувством стало сочувствие.
Люди эти просты, миролюбивы, доверчивы и, как правило, обладают на редкость отменным здоровьем. Многим за девяносто лет, и они совершенно здоровы. Их правитель Кунчикан-бек — «Восходящее солнце», по словам Николая Михайловича, «человек редкой нравственности» и добрый до бесконечности. Ему было тогда 73 года, по он был в полной силе и смотрел на подданных как на своих детей. Поборов никаких не требовал, разве только просил иногда дров принести да помочь посеять хлеб, а осенью собрать урожай.
Как не вспомнить тут алчных джеты-шаарских и ала-шаньских князей… Выходит, и правда чем человек беднее, тем добрее?..
Кунчикан-бек не требовал от жизни многого, ходил в рваном халате и в наличности имел всего четыре с половиной рубля, которые приберегал для уплаты податей.
Хорошо путешественникам жилось на Лобноре. Отдохнули, набрались сил, дождались весенних утиных стай, самозабвенно охотились, не в силах ни утолить, ни преодолеть свой азарт. Однажды дуплетом Пржевальский убил восемнадцать уток. Такого и сам он не мог припомнить за всю охотничью жизнь.
И конечно, удивительные, волнительные утренние зори вдали от берегов, в тростнике… Крики цапель, кряканье гусей, осторожно вытягивающих длинные шеи… Гукает громко выпь, доносится откуда-то звонкий голос водяного коростеля… Затаив дыхание, слыша гулкие удары своего сердца, подкрадываются охотники к добыче на расстояние выстрела…
Потом отдых, тепло от лучей едва поднявшегося солнца, расплывающееся по всему телу, приятное прикосновение утреннего ветерка, легко прошелестевшего тростниками… Каково-то сейчас в Петербурге… Огромный город встает после сна, улицы быстро наполняются громкими криками, грохочут по булыжным мостовым обитые железом колеса телег… А здесь другая совсем жизнь, и звуки совсем другие…
В конце апреля, сделав переход по пустыне почти в сто километров и не встретив по пути ни одного колодца, путешественники достигли подножия гор, служивших оградой высокого Тибетского плато. Пользуясь правом первооткрывателя, Пржевальский называет новую цепь Русским хребтом.
Могуч, грозен хребет. Более чем на четыреста километров тянется он, поднимая самые великие из своих вершин на высоту более шести тысяч метров. В сиянии вечных снегов стоит он неприступной стеной, отделяя высокое нагорье от низкой котловины Тарима. Пржевальский исследует этот хребет, впервые наносит его на карту, описывает животный и растительный мир этих гор.
Теперь экспедиция двигалась к западу вдоль подножия хребта, и вскоре путники отметили свою шестую тысячу верст. Почти шесть с половиной тысяч километров прошагали они от Кяхты. А достигнув конца Русского хребта, встретили еще один, тоже неизвестный, покрытый голубыми ледниками и вечным снегом. И снова высоченные, внушающие восхищение вершины, пронзающие небо. Пржевальский назвал этот хребет Керийским по имени ближайшего оазиса Керия.
Другие люди жили в оазисе, совсем непохожие на приветливых и открытых лобнорцев. Богдоханские власти успели настроить их против русских, объявляя по улицам, что замышляют они недоброе. На стенах домов были вывешены распоряжения, запрещавшие продавать гостям продовольствие. Однако отношения с начальством постепенно наладились после того, как местный амбань со всей пышной свитой, какую смог только собрать, посетил начальника русских.
Сам он следовал в двухколесной телеге, запряженной мулом, а сопровождали его важные чиновники. Сзади же шествовал военный отряд. Солдаты несли развернутые знамена, медный бубен, по которому нещадно колотили ладонями, и большой красный зонтик, назначение которого в военном отряде Пржевальский так и не смог разузнать. Вооружение бравых солдат составляли ржавые пистонные ружья, секиры, а также трезубцы.
Николай Михайлович попотчевал высокого гостя чаем, рассказал о научных целях своей экспедиции, попросил помочь нанять лошадей, купить съестное, отвести помещение под временный склад. Неизвестно, удалось ли выдержать дипломатический топ во время беседы, поскольку велась она через двух переводчиков: сначала Абдул Юсупов переводил с русского на тюркский язык, а переводчик хозяина — с тюркского на китайский, однако понимание все же было достигнуто.
На следующий день состоялся ответный визит. Русских гостей встречали с военными почестями — устроили три оглушительных взрыва, огласили окрестности музыкой, режущей слух. Ну и в фанзе, конечно, знаменитый китайский чай, который подносил сам амбань.
Простые люди тоже постепенно оттаяли. В городе русских останавливали, угощали абрикосами и всякой снедью, которая под рукой оказывалась. Заметив, что гости приветствуют, прикладывая ладонь к козырьку фуражки, многие стали отвечать таким точно образом, хотя, естественно, и без фуражек, и женщины тоже. Казаки не могли сдержать улыбок, наблюдая женщин, вот так отдававших им честь.
То же самое было и в деревне Полу, что расположилась в предгорье Керийских гор. Сначала при приближении экспедиции жители, запуганные умышленно распространяемыми слухами о грабежах и всевозможных насилиях, чинимых русскими, попрятали женщин и все самое ценное в горах, а потом, увидев искреннее расположение гостей, преобразились и стали приветливыми. Трудно же преодолевать недоверие и подозрительность…
Отсюда, из Полу, Пржевальский рассчитывал отыскать дорогу в Тибет. Местные жители, с которыми путешественники успели уже подружиться, рассказали, что если идти вверх по ущелью, в Тибет пройти можно. Дорога эта, однако, очень трудная. Когда-то ею ходили золотоискатели, да и сами тибетцы спускались по пей, возя на продажу лекарства. А потом тропа была заброшена, ее давно завалили камни, и теперь пройти скорее всего невозможно.
Вместе с двумя казаками Пржевальский пошел на разведку. С великим трудом преодолев верст двенадцать, не более, перебрались они через горную речушку, то вброд, а то по камням, и здесь, в пустынном ущелье, где и лошадей накормить было печем, заночевали. На другой день попытались пройти дальше немного, наткнулись на остатки моста над глубоким обрывом, и Пржевальский, трезво оцепив обстановку, понял: даже если до этого места караван и сможет добраться, то дальше уже ни за что не пройти.
Пришлось возвращаться, так и не найдя дороги после этой трудной разведки…
Оставалась еще одна возможность — двинуться к западу вдоль подножия снежных гор и поискать другую дорогу.
Пошли дожди. Одежда на путниках не просыхала, набрякшие влагой тюки сделались непомерно тяжелыми, и лошади уже с трудом их несли. От непрестанно при бывающей воды речки, большие и маленькие, вздулись и стали для путешественников трудным препятствием.
Труднее всего приходилось в ущельях. Некоторые на них достигали глубины в триста и более метровой их отвесные склоны были совершенно неприступны. На дне ущелий неслись стремительные мутные потоки, скрывая скользкие камни, делавшие переправу опасной. Иногда даже и при не слишком сильном дожде сверху, с гор, приходил высокий грохочущий вал воды, бешено несущийся, перетирающий в прах мелкие камни и легко смывающий огромные валуны. Жуткая, внушающая трепет картина открывалась тогда глазам путешественников…
Пржевальский был мрачен, говорил неохотно, отдавая лишь самые необходимые приказания. Полная неясность впереди и такое же полное отсутствие на этом пути хотя бы ничтожной научной добычи, по которой можно было бы составить описание края. Птицы попадались редко, к тому же они в это время линяли и не годились для чучел, Животных вообще никаких не было видно, а растения, несмотря на лучшую для их цветения пору, встречали лишь изредка. Даже и глазомерную съемку было делать немыслимо трудно: ветры наносили из пустыни густую, постоянно висящую завесу пыли, а высокие горы хребта скрывались за плотными тучами. Едва только возникал в тучах просвет, Пржевальский спешил засечь нужные вершины и ждать нового оконца в небе, чтобы продолжить и завершить наблюдения.
Как же надоели эти нудные затяжные дожди… Никакого спасения от них и никакой надежды, что они когда-нибудь кончатся…
День за днем продвигался вперед караван. Медленно переставляя ноги, тащились верблюды, усталые лошади шли, понурив головы, и только люди, преодолевая усталость, скопившуюся за два с половиной года, держались бодро. Что угодно вынесет русский человек и к чему угодно привыкнет… Вот и песня лихая уж грянула…
Все ближе и ближе ведет дорога к России.
Неподалеку от оазиса Сампула, цветущего и самого обширного из всех, что путешественники встречали до этого, случилась одна неприятная история, в которой никто из них повинен не был, но которая оставила в душе Николая Михайловича крайне неприятный осадок.
Началось все вполне безобидно и даже интересно. По пути к оазису в одном из селений жили люди, сильно отличавшиеся от местных народов — блондины и рыжеволосые. Николаю Михайловичу захотелось поближе познакомиться с этой этнографической загадкой, и он решил заглянуть в селение. В провожатые вызвался сам каким — правитель Сампула.