— Мама! Что ты делаешь? Это же фашист!
— Фашист! — подтвердила мама. — Но он — живой!
Потом, кода я в школе учил A.C. Пушкина, то на строчке «И милость к падшим призывал» я вспоминал того военнопленного.
В последующие годы вся семья собиралась за столом: бабушка, дедушка, мама, папа, тетки, дядя, все дети. Квартира была на первом этаже. Окна нараспашку. С утра во двор приезжали подводы с бидонами молока. Возчики оглашали матом весь колодец двора. Лошади шумно мочились и роняли «яблоки» на асфальт.
Сейчас я вспоминаю наши семейные застолья как самое большое счастье. Все любимые, все живые и все вместе. На столе только молодая картошка с укропом и молодым чесноком, таз (буквально, таз) с нарезанным салатом из помидоров, огурцов и зеленого лука. Взрослые пили «Кагор» и «Вермут». Детям по чуть-чуть, чтобы могли чокнуться. Но как было весело! А когда запевала мама! И все подхватывали. Сейчас смешно и трогательно вспоминается это. В связи с обострившимися национальными проблемами. А тогда это было естественно: евреи поют украинские песни.
Падомью Латвия. Советская Латвия
В 1947 году отца перевели служить на Балтийский флот в город Лиепаю. Либау — так называли этот город немцы, Либава — называл Петр I. По-латышски «лиепа» — липа. Думаю, что определило это название количество лип.
Только что кончилась война. Ушли немцы. Советское пребывание перед войной было недолгим. Латыши на ту пору лучше знали немецкий, чем русский. Нас они не любили. Между собой называли «криеву цука» — русская свинья. Жизнь была небезопасная. В лесах еще прятались айзсарги — лесные братья. То тут, то там возникали кровавые конфликты.
Папе выдали ордер на помещение. Квартирой это было трудно назвать. Бывший магазин с разбитыми витринами, хозяин которого сбежал с немцами от греха подальше. У моего папы были золотые руки. В течение недели он зашил досками выбитые витрины, засыпал щебенкой пустоты, залез на столб и подключил электричество. И началась наша жизнь в Лиепае. В 1948 году я пошел в школу. Школа была не близко от дома. В детстве я был страшный трус.
Это шло, как я теперь понимаю, от избытка воображения. Мама утром провожала меня. Мы шли мимо старого парка с огромными деревьями, размахивающими ветками с облетающей листвой. Уже страшно. Мы подходили к высоченному костелу со вторым по величине органом в Европе. Снаружи костел был сложен из грубо обтесанного гранита. В темноте под раскачивающимися от ветра фонарями костел причудливо менял свою форму. Просто кошмар. Здесь мама останавливалась. И говорила: «Дальше сам». Мне оставался один квартал. Я пробегал немного, поворачивался и кричал:
— Мама! Ты здесь?!
— Я здесь! — отвечала мама.
Я пробегал дальше. И снова:
— Мама! Ты здесь?
— Я здесь! — кричала мама в ответ.
И так до поворота к школе. Я кричал, мама отзывалась.
Сегодня я бы многое отдал за то, чтобы на мой крик: «Мама! Ты здесь?», мама ответила: «Я здесь».
Школы
Мы несколько раз переезжали с квартиры на квартиру. И мне приходилось менять одну школу на другую. Во второй класс я пошел в школу, где половина учеников были русскими, а другая половина — латышами. На переменках латыши обстреливали нас каштанами, ну и мы в долгу не оставались. Но на бытовом уровне, во дворе дружили. Я быстро научился говорить по-латышски. Мы врастали в новую среду, да и латыши понимали, что советская власть у них надолго. Во втором классе пришла первая любовь. Не помню ни имени, ни лица. Помню только чистенькие ручки с белыми кружевными манжетами школьной формы.
В классе был строгий порядок: ряд мальчиков, ряд девочек, ряд мальчиков, ряд девочек. Когда мы с ней поняли, что друг без друга нам никак нельзя, мы попросили классную руководительницу Елену Александровну посадить нас вместе. Нужно отдать должное учительнице. Оценила серьезность наших намерений и перед всем классом объявила, что с сегодняшнего дня такой-то и такая-то будут сидеть вместе. Мы выдержали насмешки одноклассников, и месяца два длилось наше недолгое счастье. Потом ее отца перевели на Тихоокеанский флот. Да, я забыл сказать, что я был страшный плакса. Вот тут мы и дали волю слезам. Мы обнимались на глазах у всего класса, когда она зашла попрощаться. Наши одноклассники молча сочувствовали. Теперь я понимаю, что чувства и взрослых и детей похожи, только у детей сердца поменьше. Где моя первая любовь, сколько у нее внуков? Была ли она счастлива в жизни так, как те два месяца во втором классе?…
Урок милосердия
Уже в младших классах были замечены мои артистические наклонности, поэтому однажды пионервожатая поручила мне выучить огромное, трудно произносимое стихотворение и прочитать его со сцены в очередную годовщину со дня смерти В. И. Ленина. Я отнесся очень ответственно. Стихотворение выучил, но очень при этом волновался. Когда начался вечер, пионервожатая поставила меня за кулисами.
— Стой, репетируй. Когда тебя объявят, я тебя выведу на сцену.
Я стоял в темноте кулис и, зажав уши, повторял еще и еще свое проклятущее стихотворение. Я ничего не видел и ничего не слышал. Я был поглощен собственным волнением и ожиданием выхода на сцену. Я не представлял, сколько прошло времени. Но где же пионервожатая? Я осторожно выглянул из-за кулис. На сцене было темно, как и за кулисами. Вообще везде было темно. Никого. Тишина. Никакого концерта. Я осторожно спросил в темноту: «Есть кто-нибудь?»
Никто мне не ответил. Никого не было. Я заревел. Заревел так громко, что в зале раздался знакомый голос школьной технички.
— Кто здесь?
— Я.
— Ты чего здесь делаешь?
— Я должен читать стихотворение про Ленина.
И тут она меня окончательно убила:
— Так концерт давно кончился!
Я заревел в полную силу. Как же так? Я переживал, волновался — и все зря?
И тогда техничка — добрая душа — сказала: «Не реви». Куда-то побежала, включила свет в зале, села в первый ряд и сказала: «Читай!»
Я без запинки прочитал ей стихотворение, в конце моего выступления раздались аплодисменты. Мне аплодировала эта добрая женщина. Я, счастливый, оделся и побежал, окрыленный, домой. Чтобы запомнить эту техничку на всю жизнь.
Детство
Когда я вспоминаю детство, меня самого удивляет, сколько информации удерживает моя память.
В первую очередь, конечно, болезни. Болел я часто и всерьез. Прикосновение маминой ладони к горячему лбу. Безропотное глотание лекарств. В классе четвертом тяжело болел, застудил почки. В школу не ходил. Телевизора тогда не было. Смотрел в окно. Слушал радио: «Театр у микрофона» и «Клуб знаменитых капитанов» и читал. Читал много. Но больше всего запомнилась та весна. Из нашего окна была видна крыша сарая, примыкавшего к дому, и ветки яблони, которые лезли в окно. Невозможность выйти на улицу побуждала к более острому восприятию того, что за окном. А за окном набухли почки, раскрылись, появилась листва. А когда однажды утром яблоня расцвела, восторгу моему не было предела.
На ту же весну пришлась смерть Сталина. Мама поставила портрет Сталина в траурной рамке на тумбочку, три дня плакала и обед не варила. И мы три дня ели баклажанную икру, купленную в магазине, с черным хлебом. С тех пор не люблю ни баклажанную икру, ни Сталина.
А летом мы поехали к бабушке, в Киев, и все вместе сняли комнату под Киевом, в поселке Мотовиловка. Почему-то запомнился магазин — сельпо, — куда мы ходили за продуктами. Там было все: от гвоздей до масла. И там же стоял огромный гипсовый бюст Л. П. Берии. Его никто не покупал. Однажды утром мы обнаружили осколки этого бюста у дверей сельпо. Продавщица выразила свое отношение к врагу народа. В Москве его расстреляли, а в Мотовиловке кокнули молотком. Вчера он стоял на мавзолее, а сегодня лежат на земле белые осколки бывшей славы.
Воспоминания о Лиепае
Последняя квартира в Лиепае, в которой мы жили, находилась в военном городке всего в пятистах метрах от моря. Попасть в военный городок можно было только по пропускам, перейдя через мост, построенный еще Петром I. В двенадцать часов ночи он расходился двумя половинками до самого утра, давая возможность проходу кораблей. Поэтому в юности, как бы ни загуливал, но до двенадцати надо было, как Золушке, вернуться домой. В тыкву бы не превратился, но коротать ночь на другом берегу не хотелось.
Школа была тоже неподалеку от моря. Зимой мы никак не реагировали на близость моря, но весной наступало томление духа, и тогда мы запирали ручку двери класса на стул, открывали окно, и весь класс дружно уходил с уроков. Маршрут был привычный: шли на дамбу. Дамбу построил для нас тоже Петр I. Тысячу восемьсот метров тянулась бетонная дамба, завершаясь маяком. Одного урока хватало, чтобы дойти до дамбы, урок — чтобы постоять на ней, и урок — обратно. Наказание было неминуемо, но усидеть в классе, когда мы юные, а за окнами весна, было невозможно. И все повторялось.
А наши экстремальные игры! А хождение с мальчишками на «минку»! «Минка» — поле, где проходили бои и где, если хорошо покопаться, можно было найти замечательные игрушки: патроны, орликоны, термитки… Все это собирали, укладывали в костер и отбегали подальше. Лежа в траве, слушали, как музыку, разрывы наших игрушек. Иногда это кончалось печально. Однажды, ныряя у разбитого пирса, мы нашли ящики со снарядами. Нам с трудом удалось открыть эти ящики и по одному поднять снаряды на берег. Нашелся умник, который знал, как раскрутить снаряд при помощи долота и молотка. Он сидел на песке, зажав коленями снаряд и, постукивая молотком по долоту, отвинчивал заржавевшую головку снаряда. Мы, безголовые, сидели вокруг нашего вожака, с восхищением глядя на эти манипуляции.
Добычу делили честно. Внутри была связка плоского, как макароны, пороха. А на дне лежал шелковый мешочек с бездымным порохом. Я ничего лучшего не придумал, как принести связку пороха домой. Я был движим самыми благородными мыслями. Маме трудно было разжигать печь сырыми дровами, а порох ей будет очень кст