— Они могли ехать автобусом, как все. Но я подумал, что в машине будет удобнее. Обычно приходится долго ждать после демонстрации, пока все соберутся. А я хотел, чтобы мы вернулись пораньше. На восьмом месяце ноги сильно устают. Они выехали немного попозже. Гили позвонила мне с дороги — мы хотели встретиться на перекрестке около Ашкелона и дальше ехать одной машиной. Я просил, чтобы позвонила от Кисуфим, но она позвонила раньше. Как знала.
— Мы как раз договаривались о том, где я буду их ждать, и тут она вдруг сказала: «Ой, что это? Что это?..» и я услышал грохот. Так, оказывается, слышно, когда стреляют по машине. Вы знали? Микрофон-то закреплен почти на корпусе, над ветровым стеклом, и пули очень хорошо слышны. Очень. Я не знал, но сразу понял, что это. Просто сразу. Я понял и одновременно не понял. Потому что не хотел понимать. Я начал кричать в трубку: «Что с тобой?! Гили! Гили!» А там были крики. Девочки кричали: «Папа! Мама ранена! Папа!» А я… я… — у него задергался подбородок.
— Не надо… — сказал Берл.
— Они звали меня, я слышал, и ничего не мог сделать. Ничего. Я был в сорока километрах от них. А тех зверей было двое, у них были автоматы и гранаты. Они сделали подкоп к дороге из ближней линии своих домов. Длинный, метров на триста. Они ждали одиночную машину. И этой машиной оказалась машина с моими девочками. Так решил Господь… — он вытер слезы. — Почему — только Он знает…
— Сначала они тяжело ранили Гили… или убили сразу, не знаю, потому что я слышал только девочек. Машина остановилась, и тогда они подбежали вплотную, сменили магазины и расстреляли детей в упор, с расстояния в один метр, и я все это слышал, все слышал…
— Йохевет еще не было года… она еще не сделала ни одного шага по земле, понимаете? Вы знаете, как выглядит годовалая девочка, после того, как в нее выпустили десяток пуль с расстояния в один метр?!.
Томер Екутиэль прошел в кухню и сунул голову под кран.
— Вот так, Коля, — сказал Берл, просто, чтобы что-то сказать. — Вот так.
Колька поднял руку, останавливая его. Он стоял, слегка наклонив голову и будто вслушиваясь во что-то.
— Я так и не предложил вам ничего попить… — хозяин выключил воду и теперь озирался в поисках чего-то — то ли полотенца, то ли стаканов и питья. «Теперь он, наверное, все время так, — подумал Берл. — Все время что-нибудь ищет. И не находит… Разве можно когда-нибудь найти то, что он потерял?»
— Это ничего, — задумчиво проговорил Колька. — Ничего… Я вот думаю… можно посмотреть ее комнату?
— Конечно, конечно… — закивал Екутиэль. — Это наверху. Комната Вики под крышей. Я вам покажу…
— Нет, нет… — перебил Колька. — Я сам… я найду… я сам…
Он медленно пошел вверх по лестнице. Хозяин вытер мокрое лицо подолом футболки и сел на диван, смахнув с него газеты и куски упаковочного материала.
— Садитесь, ээ-э… — протянул он, видимо, разыскивая в памяти имя гостя. — Извините… не могли бы вы… напомнить…
— Мики.
— Да-да… садитесь, Мики. Пусть он пока побудет там, наверху. Я ведь оставил их комнаты, как есть. Не стал ничего трогать. Потому что — зачем? Мне ведь все равно ничего из этого больше не понадобится. И никому не понадобится.
— Когда вас… гм… — Берл замялся, ища подходящее слово.
— Перевозят? — помог ему Екутиэль. — Сегодня, ближе к вечеру.
Он помолчал, рассматривая свои руки, потом обвел взглядом гостиную. Это был взгляд хозяина, гладко скользящий по знакомым до мельчайшей неровности стенам, слегка спотыкающийся — вот, руки так и не дошли… — о столь же знакомые трещинки и ему лишь одному известные изъяны. Через открытую балконную дверь виднелся сад с молодыми еще плодовыми деревьями, кусок газона, свернувшаяся кольцами змея поливочного шланга и детский трехколесный велосипед. За окном шевельнулся разомлевший от жары сквознячок, сдул с куста бугенвилии несколько красных сухих лепестков, лениво покрутил их между картонными коробками и снова, высунув язык, улегся на коврике у входа.
— Вот… — сказал Екутиэль, указывая на лепестки. — Бугенвилия… мусор.
Берл не понял, что он имеет в виду, но на всякий случай кивнул. Хозяин хлюпнул горлом и откашлялся. Он явно хотел о чем-то рассказать, но сразу не смог и справился только со второй попытки.
— Соседи… соседи всегда говорили, что не стоит сажать бугенвилию, особенно у входа. От нее ведь всегда столько мусора. Сами видите: вот и вот… вечно сыпет то лепестками, то листьями. Не наметешься. Повсюду лепестки, лепестки, лепестки — на дорожке, на газоне, в гостиной… все время. Я как-то, давно еще, сказал Гили: «давай, вырубим этот куст… или пересадим… зачем тебе столько мусора?» Знаете, что она ответила? «Томер, это не мусор, это цветы. Нам с тобой все эти годы, как молодоженам, под ноги цветы бросают, а ты еще чем-то недоволен?» И я подумал: «А ведь действительно так…»
— В этом вся Гили. Она всегда умела увидеть цветы там, где многие видели один лишь мусор. «Как молодоженам»… мы так с ней и жили — как молодожены, и не только из-за этой бугенвилии. Она была необыкновенной. Она была королевой, Мики. Мне так повезло, так повезло… — подбородок у него снова задрожал. — Извините.
— Тяжело было собираться? — спросил Берл, чтобы сменить тему. — Столько надо всего упаковать, правда? Не зря говорят, что один переезд равносилен трем пожарам.
Томер Екутиэль поднял голову и посмотрел на Берла так, будто увидел его впервые.
— Это не переезд, — сказал он. — Это вырубание, господин Мики. Даже не выкорчевывание — вырубание. Я не говорю, что никто не уезжал из Гуша прежде. Конечно, уезжали. Люди перемещаются поближе к работе, к учебе, к внукам, разводятся, делят имущество… по-всякому случается. Но когда решаешь сам — это совсем иначе. Сначала долго готовишься, иногда даже бессознательно, отвыкаешь от всего этого… и наоборот, привыкаешь к мысли о переезде, да еще двадцать раз меняешь решение, сомневаешься… ну, вы понимаете. И это неспроста — тем самым человек как будто сам себя окапывает со всех сторон, аккуратно, тщательно, чтобы корни не повредить. Понимаете? Он не просто переезжает — он сам себя пересаживает, как дерево.
— А кроме того, у него всегда есть возможность вернуться, если вдруг выяснится, что он все-таки слишком много оставил в этой земле… такое, без чего не выжить. Но даже если он в итоге не возвращается никогда — одна такая возможность уже придает ему сил. Он как бы знает, что где-то все это есть, вот это… — он обвел рукой гостиную и сад за окнами. — Комнаты, в которых он жил, потолки, в которые он глядел, деревья, которые он сажал, запахи, звуки… все это. Даже если это уже принадлежит другому… это есть!.. есть!..
— А нас вырубают, господин Мики. Топором и бульдозером… — Екутиэль вздохнул. — Многие здесь меня осуждают за то, что я согласился. У нас ведь, знаете, почти никто не собрался. Люди продолжают жить, как жили… будто ничего не происходит, будто никто завтра не ворвется в дом, чтобы выволочь их оттуда силой. Если вы сейчас пройдете по соседям, то не увидите никаких ящиков и коробок. Увидите, как они сидят за столом всей семьей и обедают. А в духовке печется пирог, на стенках висят фотографии, собака дремлет на ковре, и в хозяйственной пристройке шумит стиральная машина. И точно так же будет завтра, когда ворвутся.
— И они правы: тот, кто верит, тот обязательно надеется до последней минуты. Пока не схватят за руки, за ноги, чтобы тащить в автобус. А я вот, как видите… — он снова вздохнул. — У меня просто нету сил. Я очень устал… очень… я не могу. Может, потом мне станет еще хуже… я имею в виду — от того, что согласился… может, нужно было бы напрячься именно сейчас, чтобы потом страдать поменьше… но я не могу напрячься, понимаете? Нету сил…
Томер Екутиэль спрятал лицо в ладони и замолчал. Молчал и Берл. Какой ответ он мог дать этому человеку, чем помочь? Не было таких слов на земле и помощи такой тоже. Через балконную дверь он вышел на террасу, прикрытую от солнца решетчатым навесом с вьющейся по нему виноградной лозой, и дальше, по газону, в ухоженный сад. Здоровые молодые деревья доверчиво качнули ветвями навстречу гостю. Это лимон, а вот клементина. Слива отработала свое весной, три месяца назад и теперь отдыхала, а вот высокий гранат трудился вовсю, согнувшись чуть ли не до земли под тяжестью незрелых еще плодов. Им бы еще набирать солнца, воды и таинственных земных соков, им бы еще тяжелеть, краснеть скуластой гладью щек — до конца сентября, до сбора урожая благодарными людскими руками… Но нет, не дожить им до сентября… ни им, ни наивному в своем усердии дереву, ни старательной сливе, ни жестколистому лимону, ни пушистой клементине. Все умрут через несколько дней под бульдозерным ножом, умрут без стона, без крика… разве что вздохнут напоследок, перед тем как упасть на усыпанную обломками землю, на вывороченный гусеницами газон…
Берл поднял глаза, увидел в окне второго этажа Кольку и помахал ему рукой. Колька смотрел прямо на него, лицо его было удивительно спокойно, даже бесстрастно. Он не ответил Берлу; скорее всего, он просто не замечал его, как не замечал сада, домов вокруг, армейских грузовиков на обочине главной улицы. Здесь, в комнате Вики, время текло в другом измерении. Здесь и в самом деле все осталось нетронутым с того теплого июньского вечера, когда она, с сожалением отбросив книжку, выбежала на нетерпеливый зов матери. Колька будто слышал, как Геля кричит снизу, от машины: «Вика, ну, теперь тебя ждать? Все уже сидят!» Кричит по-русски, чтобы было понятно и ему, Кольке.
И Вика отрывается от книжки, ищет, чем бы заложить, и, не найдя, просто кладет ее, раскрытую, обложкой вверх, чтоб потом долго не искать, и сбегает по лестнице, на ходу выкрикивая веселые оправдания: мол, я уже давно готова, только вас и ждала, так что не надо с больной головы на здоровую. А Геля притворно хмурится и, садясь за руль, ворчит, что, мол, могла бы и помочь матери, чем сидеть у себя, уткнувшись в книжку, а девчонки привычно ссорятся, кому из них сидеть впереди, потому что никому не хочется утирать нос и поднимать упавшую соску самой мелкой, и только самая мелкая сидит молча, вращая круглыми Гелькиными глазищами, до поры до времени довольная всем и всеми, без исключения.