И все небо для нас — страница 24 из 47

И почему никто не предупреждает, что взрослым быть так проблематично?

– Все будет холошо, – как мудрый учитель, изрекает Мила, подходит ко мне и обнимает, прижавшись щекой к моему животу. Шмыгаю носом и поглаживаю сестру по светлой голове. Волосы слегка влажные, нагретые лучами солнца.

– Не злись, Вела. Я люблю тебя.

Огонек злости в груди тухнет, осыпаясь пеплом. Может, у сестры и появилась большая семья, но я ей куда ближе, чем все остальные. Я никогда не брошу ее, а она не бросит меня, потому что мы – сестры. И мы должны оберегать друг друга, поддерживать, когда одной плохо, радоваться, когда другая счастлива. Вот они, настоящие семейные узы. Жаль, что до этого момента я их не ценила. И, черт возьми, извиниться в тысячу раз сложнее, чем обидеть.

– Мил, – мягко отстраняю сестру и встаю перед ней на колени, чтобы заглянуть в глаза, – прости меня. Я расстроилась и из-за этого накричала на тебя. Ты ни в чем не виновата.

– Я знаю, – сестра кивает и сдержанно улыбается.

Обнимаю Милу крепко-крепко. Кажется, мир вокруг только что стал немного лучше.

* * *

День за днем я избегаю общения с родственниками и провожу все время с Гордеем. Мы снимаем ролики, болтаем о всякой ерунде, пока на наших лицах очищающие маски. Потом я ухожу домой и оказываюсь в удушающей атмосфере внутрисемейных недомолвок.

Ирма старается улучшить всем настроение, но Семен плохо поддается дрессировке. Если с Тамарой мы с сестрой сумели найти общий язык, то с ним говорить непросто. Дядя при нем замолкает, тушуется. Плечи у него сникают, улыбка не появляется, а в глазах будто меркнет свет.

Невыносимо жить в таких условиях. Я решаю сделать хоть что-то и подгадываю момент, когда все, кроме меня и деда, заняты на улице. Он сидит за столом в кухне и читает книгу. Сажусь напротив него и наблюдаю, как его глаза за стеклами очков перебегают со строки на строку. Читает он быстро, даже зависть берет.

– Если хочешь что-то сказать, говори, – не отрывая взгляда и не поднимая головы, заявляет Семен.

– Ты и с мамой себя так же вел?

– Как «так же»?

– Как абьюзер.

– Кто? – Дед хмуро смотрит на меня.

– Скажем так: как нехороший человек.

Семен захлопывает книгу и кладет ее на стол. А ведь у него даже привычки как у меня. Или у меня как у него? Тоже постоянно захлопываю блокноты.

– Что ты знаешь обо мне и о моей семье, чтоб так со мной разговаривать?

– Ты запер маму в ее комнате и несколько месяцев не выпускал, – подстегиваю его раздражение своим острым языком. – А потом, когда она уже устала от вас с Тамарой, подговорил сделать аборт. Мало того, ты сам записал ее в клинику!

– Так и было, – неохотно подтверждает дед.

– Это правда, что папа был студентом-геодезистом?

– Да.

– И то, что его завалило в шахте, – тоже?

– Да.

– Если думать холодной головой, то человек, которого вы с Тамарой ненавидели, умер. Почему вы пристали к маме с абортом?

Семен вздыхает и потирает пальцами переносицу. Его глаза больше не выглядят злыми. Теперь он кажется измученным. Замечаю вместо прямой осанки легкую сгорбленность. Мы зерка-лим друг друга: он опирается на локоть, и я опираюсь; его плечо чуть ниже другого, и мое тоже.

– Потому, Вера, что Наде только исполнилось двадцать. Если бы они поженились, то она стала бы молодой вдовой и жила бы с этим горем, вынужденная растить тебя в одиночку.

– Это ты сейчас так говоришь, но тогда-то вы не знали о трагедии! А еще вы могли бы ей помочь, приглядывая за мной.

– И все же двадцать лет не тот возраст, когда нужно рожать детей. Надя была слишком юна и неопытна. Ей пришлось бы бросить университет, погубить себе жизнь…

– Но благодаря вам с Тамарой она и так бросила университет и загубила себе жизнь, – хлестко отвечаю. В глазах скапливаются слезы. – Она всю жизнь болела, и это из-за вас. Потому что вы не любили ее! Потому что вы, самые близкие ей люди, ее отвергли!

Распалившись, стучу кулаками по столу. Дед вздрагивает.

– Вы разрушили не только мамину жизнь, но и папы! И мою. Я вас ненавижу! – Срываюсь с места и вырываюсь на улицу.

Огибаю дом, перепрыгиваю через забор и бегу сквозь кукурузное поле. Солнце слепит и печет голову. Нос забит, приходится дышать ртом. На лужайке, посреди подсолнечного поля ложусь животом на землю и утыкаюсь носом в руки.

Вот бы эти люди просто исчезли из моей жизни!

* * *

Отказываюсь от ужина, поднимаюсь в комнату и прячусь от всех под одеялом. Сегодня я больше не хочу никого видеть и слышать. Дурные мысли не дают покоя. Ненависть к родителям мамы, жалость к себе и Миле то и дело вызывают слезы.

– Спокойной ночи, Вела, – шепчет сестра.

Она старается пройти к своей кровати как можно тише, но все равно шумит.

Слабо улыбаюсь и пытаюсь заснуть.

Сон то приходит, то уходит, и в конце концов я встаю в туалет. Выхожу из ванной комнаты и замечаю свет внизу. Тихонько спускаюсь, чтобы подсмотреть. Может, кто-то забыл выключить лампу, когда уходил? Или Ирма с Тихоном пьют чай?

Ожидания разбиваются тяжелыми от напряжения голосами деда и бабушки.

– Ты ей расскажешь? – спрашивает Тамара.

– Расскажу что? Нечего рассказывать. Ты и так уже все разболтала.

Опускаюсь на ступеньку и вслушиваюсь в диалог.

– Я хотела как лучше…

– Ты всегда хочешь как лучше, только отдуваюсь за твои хотел-ки почему-то я! – Дед повышает голос, а бабушка шикает на него.

– Тихо, детей разбудишь. Мы и так доставили Ирме лишние хлопоты.

– Она знала, на что шла, когда выходила за Тихона.

– Не будь к нему так суров.

– Что мне теперь, уголовника жалеть?

Со свистом втягиваю воздух. Зажимаю рот руками, надеясь, что они не услышали…

– Ты же знаешь, что наш сын не такой! И он никогда не был уголовником, его никто не судил! – впервые голос бабушки становится жестче.

– Тома, ты всегда жалела детей, когда нужно было наказывать.

– Однажды я послушалась тебя и наказала свою дочь. И куда ее это привело? В могилу, Семен! Моя девочка в земле! И она не увидит, как Вера выйдет замуж, как Люся выступит на выпускном. Все из-за того, что ты всегда всех третируешь!

– Значит, это я виноват? – Удар по столу. Он что, точно так же ударил кулаками, как я сегодня днем?.. – Что еще скажешь? Давай, а то я много нового в последнее время о себе узнаю!

– Ты хоть любил Надю? По-настоящему? – голос бабушки словно падает в пропасть.

Пауза тянется так долго, что меня охватывает дрожь.

– Я до сих пор люблю ее. То, что она умерла, ничего не меняет.

– Тогда почему ты не скажешь Вере правду?

Сердце учащенно колотится.

– Потому что мне страшно, Тома.

От признания деда у меня сжимает горло.

– И чего же ты боишься?

– Того, что она никогда нас не простит.

Всхлип. Бабушка плачет, а дед нашептывает ей ласковые слова.

– Пойдем спать, родная. Утро вечера мудренее. – Скрипят отодвигаемые стулья.

Дергаюсь, едва не сломав позвоночник в пояснице, и, как девочка из японских фильмов ужасов, «пауком» взбираюсь вверх по ступеням.

Когда свет внизу выключается, тихонько выдыхаю.

Под глазами чувствуется скопившаяся усталость. Сон затягивает, едва забираюсь в кровать.

* * *

Все утро слежу за дедом и бабушкой. Они ведут себя как ни в чем не бывало: бабушка хлопочет по дому, разговаривая с Ирмой и Тихоном, а дед читает книгу. Его слуховые аппараты лежат на тумбе поблизости.

Сегодня я не иду к Гордею. Сегодня у меня другая цель. Я знаю слабое место противника и собираюсь бить туда до тех пор, пока рана не закровоточит. Только так можно узнать всю правду.

Вечерами дед курит трубку на веранде, сидя в кресле-качалке. Мила обычно крутится рядом, а я каждый раз прогоняю ее, чтобы не нюхала табак. Проговариваю ей, как мантру, что курить вредно, а то еще вдохновится дурным примером. Подхожу к веранде, открываю дверь и грозно заявляю:

– Мила, если ты сейчас не зайдешь в дом, то «Милку» не получишь.

– Не-е-ет! – С криками сестра несется к холодильнику.

Пока она занята растаскиванием вкусностей по тайникам, выхожу на веранду и закрываю за собой дверь с москитной сеткой. На улице прохладно, на небе висит яркий полумесяц. Пейзажи двора и полей умиротворяют.

– Ты когда-нибудь жалел о том, что маму не вернуть? – спрашиваю, не глядя на деда.

От неожиданности он давится дымом из трубки и заходится в кашле. Стою на месте и не думаю шелохнуться.

– Сотни раз, – сквозь слезы от першения в горле отвечает Семен, – если не тысячи.

– Не хочешь рассказать мне об отце?

– Тома ничего не сказала?

Неопределенно пожимаю плечами. Разные люди передают одну историю по-разному. Может, у него будет больше деталей?

– Я уже сказал, что он был студентом и что его завалило в шахте…

– Ты не говорил. Это я спрашивала, а ты лишь подтверждал.

– …больше мне сказать нечего.

Его молчание надувает мою злобу, как пузырь жвачки. В этот раз он громко лопается.

– Какой же ты противный человек, – выплевываю я. – Никогда тебя не прощу. Слышишь? Ни-ког-да!

Захожу в дом, случайно хлопнув дверью. На меня обращаются удивленные взгляды родственников.

– Рука соскочила, – хмыкаю и иду к лестнице.

– Верочка, милая, ужин скоро будет готов, – говорит в спину Ирма.

– Я не голодна, извини, – отвечаю, не оборачиваясь.

* * *

На самом деле аппетит никуда не пропал, просто мне стыдно перед тетей. Время от времени помогаю ей, чем могу, но что-то невидимое мешает полностью ей довериться. Наверное, я просто уродилась с таким же скверным характером, как у отца мамы. От одной мысли о сходстве с ним становится плохо.

Слышу за дверью чьи-то шаги, поворачиваюсь в кровати и накрываюсь одеялом с головой. Пол противно поскрипывает. Совсем не так, как когда заходят Ирма или Тихон. Как-то иначе.