– Вечером остановимся в гостинице, – говорит Алена. – Номер возьмем один с двумя кроватями.
– Хорошо. А когда мы будем в городе? – спрашиваю.
– Завтра днем, полагаю. Если ничто не помешает.
В нашем номере есть балкон, где я сижу весь вечер, делая зарисовки черной и синей ручками. Луна над крышами кажется похожей на кольцевую лампу Гордея, увеличенную раз в сто. Ее свет отбрасывает блики на черепицу соседней крыши, утопающую в прохладе вечера. Ветер поддувает с совершенно неожиданных сторон, отчего по коже бегут мурашки.
– Я принес мороженое, – Дей протягивает мне упаковку с эскимо в шоколадной глазури и орешках.
Он садится на пол балкона и откусывает лакомство, хитро глядя на меня. Опускаю шуршащий фантик на деревянную палочку и держусь за обертку, чтобы мороженое капало внутрь, а не на пальцы.
– Вкусно. Спасибо.
– Что рисуешь?
– Пейзаж.
– А нарисуй нас с тобой.
Задумчиво разглядываю набросок:
– Это будет долго.
– Так у нас полно времени.
В этом он прав. Доедаю мороженое, выкидываю фантик и палочку и прижимаюсь спиной к балконной стене. На мне серое платье, кеды и джинсовая куртка. На Гордее – черная футболка с кармашком, на котором нашивка с крупным красным сердцем. Одна из его любимых футболок. Он купил ее из-за качественного хлопка, а позже сам добавил нашивку. Несменные летние джинсовые шорты снова на нем. Странно, что такой модник, как Дей, может носить некоторые вещи дольше одного дня. Его волосы распущены и заправлены за уши, спадают на плечи и чуть ниже. В уголках его губ остались следы шоколада.
Улыбаюсь и скетчу нас, сидящих друг напротив друга, согнувших одну ногу в колене, а вторую вытянувших навстречу другому. Гордей прислоняется спиной к стене, как я, поворачивает голову вбок и смотрит на яркую луну. Его лицо и волосы кажутся еще более бледными, чем обычно. Летний загар превращает его в совершенно другого человека, но Дей нравится мне любым.
– Я спать, детишки, – Алена появляется в балконном проеме. – Не учудите ничего, хорошо?
– Хорошо, – хором отзываемся мы, но хитро переглядываемся, как только она ложится на кровать.
Хоть у нас и была тысяча шансов остаться друг с другом на ночь, мы никогда ими не пользовались. Не потому, что стеснялись или опасались, что взрослые нас застукают; просто ни к чему торопить события. Ни я, ни Гордей не хотим, чтобы один поспешный поступок изменил то светлое чувство, что зреет между нами, как семечко в подсолнухе.
Когда солнце поднимается, озаряя окрестности золотисто-розовым, а птички щебечут, отдаю Гордею альбом и с удовольствием потягиваюсь.
– Отлично вышло, – он протягивает мне руку.
Беру его пальцы и сжимаю; перебираюсь к противоположной стене и прижимаюсь к Дею, прислоняясь головой к его плечу. Закрываю глаза.
– Давай посидим так немного, ладно? – прошу я, зевая с закрытым ртом – одна из моих суперспособностей, – и проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь от запаха кофе и свежих круассанов. Сонно моргая, лениво выбираюсь из-под руки Гордея и верчу головой. Он тоже просыпается, щурясь от солнечного света.
– Проснулись, детишки, – Алена отпивает кофе и смотрит на нас с доброй улыбкой. – Берите завтрак, пока не остыл.
Мы с Деем поднимаемся друг за другом и плетемся к столу. Сажусь, не глядя на Алену.
– Долго не спали? – спрашивает она.
– Часов до пяти, – отвечает Гордей.
– Вы так мило обнимались, даже не хотелось вас будить.
– Мам…
– Да ладно. Как будто я не вижу, как вы влюблены.
Мы с Гордеем быстро переглядываемся.
– Ешьте уже, круассаны очень вкусные, – Алена двигает тарелки с круассанами ко мне и Дею, потом ставит перед каждым по чашке кофе.
Я вдруг осознаю, что впервые ночевала вне стен дома дяди, без сестры и в незнакомом месте. Беру круассан и вгрызаюсь в слоеное тесто с малиновым джемом. Жизнь подслащается.
Окна машины открыты. Автомобилей мимо кладбища проезжает немало, но сворачивают к нему единицы. Мы выбиваемся из общего потока. Неподалеку мужчина торгует цветами – живыми и искусственными – и венками.
Едва я выхожу из машины, как ко мне приходит осознание. За маминой могилой никто не ухаживал целый год. Как там она?
Обиделась на всех за то, что ее не навещали? Или дала нам с сестрой время привыкнуть к новой жизни?
Покупаю цветы, любимые мамины ромашки, и букет гвоздик. Возвращаюсь в машину. Под моим руководством Алена находит место, где похоронена мама. Мы с Гордеем надеваем перчатки, берем инструменты и выкапываем сорняки. Протираю памятник тряпкой с чистящим средством, Алена отмывает ограду. Убираем сорванные сорняки в большой черный мусорный мешок.
Теперь, когда могила мамы выглядит ухоженно, склоняюсь к подножию памятника и кладу ромашки. На фотографии мама улыбается, но выражение ее глаз такое же печальное, какое я привыкла видеть всю свою сознательную жизнь.
Алена трогает меня за плечо и негромко говорит:
– Мы подождем в машине.
Киваю, вслушиваясь в отдаляющиеся шаги. Когда мы с мамой остаемся наедине, рассказываю, как мы с Милой сильно по ней скучаем; как дядя и тетя приняли нас в семью, какой чудесный у них родился малыш; как дедушка и бабушка, казавшиеся чужими, раскаялись в своем гневе.
– Я узнала о папе, – говорю напоследок, стирая подступившие слезы и улыбаясь. – Он тоже похоронен на этом кладбище.
Вытаскиваю из рюкзака фотографии и вставляю каждую в отдельную рамку, четыре на три. Ставлю одну рядом с цветами. Долго смотрю в глаза мамы на фотографии; целую пальцы и притрагиваюсь ими к двухмерной маминой щеке.
– Пока, мам.
В поисках могилы мы делаем несколько кругов. Держу распечатанную копию, которую мне подготовил Гордей, и хмуро разглядываю одни и те же высокие сосны. Мне начинает казаться, что я никогда не найду могилу папы.
Алена подъезжает к пожилой женщине с рюкзаком на спине, бодро шагающей вдоль дороги:
– Не подскажете, где похоронили шахтеров?
Женщина уточняет детали, подсказываю Алене с заднего сиденья. Наконец нас направляют на верную дорогу.
– Спасибо, – благодарим втроем одновременно.
– Вас подвезти? – предлагает Алена.
– Нет-нет, я хочу прогуляться. Езжайте-езжайте.
Отмечаю привычку незнакомки повторять слова, ее сине-фиолетовый платок и чуть сгорбленную фигуру из-за тяжелого рюкзака. Вскоре мы оказываемся в нужном месте. Его трудно спутать с чем-то другим: ограждений нет, могильные памятники выполнены в одном стиле, дата смерти у всех одна.
С трепетом в груди беру из рук Гордея букет красных гвоздик, вытаскиваю из рюкзака рамку с фотографией и на ватных ногах перехожу от памятника к памятнику. Между ними в щелях разросся мох. Могилы выглядят аккуратно. За ними ухаживают. Наконец глаза выхватывают нужное имя: «Северинов Евгений Осипович». Останавливаюсь напротив и смотрю в его глаза.
На фотографии – то самое изображение, что я принесла в рамке, только увеличенное и обрезанное. Мамы здесь нет. Во рту чувствуется горечь.
– Ты в порядке? – спрашивает Гордей.
Киваю, присаживаюсь на корточки и кладу цветы к подножию памятника. Кто-то оставил пачку конфет «Птичье молоко». Интересно, кто?
Собираюсь поставить рамку.
– Не ожидала снова вас повстречать, – говорит та самая незнакомка в платке с рюкзаком.
Она всматривается в лица Алены, Гордея, а потом встречается взглядом со мной. Она стоит, а я сижу на корточках с рамкой в руках. Ее глаза округляются, и она прикладывает морщинистую ладонь к губам.
– Батюшки, – вырывается у нее. – Да у тебя же Евгеши-ны глазки!
17
Год назад я бы не поверила, что встречу у могилы отца его маму. Бабушка зовет нас в гости. Пока мы едем, никто ничего не говорит. Бабушка рассматривает меня, изредка моргая и промокая подступающие слезы платком.
У нее двухкомнатная квартира с коврами на стенах и полу. Все поверхности чистые, пыли нет, в воздухе витает слабый запах мяты. Мебель стоит старая, но прочная и добротно лакированная.
– Садитесь-садитесь, – расставляя на белую проглаженную скатерть тарелки, щебечет бабушка.
Никто не слушается: все снуют из кухни в гостиную и обратно, помогая хозяйке накрывать на стол. Она разогревает пирожки в микроволновке, и дом наполняется ароматом выпечки и капусты. Чашки для чая белые, фарфоровые. В вазочке на столе лежат конфеты, среди которых «Птичье молоко». Когда мы садимся, беру одну и верчу.
– Евгеша их очень любил, – замечает бабушка, глядя на меня с теплой улыбкой, и грустно вздыхает. – Вот так живешь-живешь – и знать не знаешь, что у тебя есть внучка.
Приподнимаю стул и подсаживаюсь ближе к бабушке. Она накрывает мои руки своими мозолистыми ладонями. Мы переглядываемся, запоминая лица друг друга, и асинхронно улыбаемся. От бабушки веет теплом, родство с ней я чувствую через соприкосновение наших рук. Ей не нужно ничего говорить, как не нужно и мне.
– Можно положить куртку на диван? – спрашиваю.
Из-за неожиданной встречи и сервировки стола я совсем забыла снять джинсовку. Бабушка с энтузиазмом щупает мои плечи и разглядывает их.
– Надо же, у тебя и плечики такие же веснушчатые, как у Евгеши, – она берет мое лицо в ладони и вглядывается в щеки, нос, лоб и глаза. Потом прижимает меня к себе и бережно целует в макушку; поглаживает непослушные волосы, выбивающиеся из косы.
– Родная, я только что поняла, что даже не спросила, как тебя зовут, – дрожащим от волнения голосом говорит бабушка. Потом окидывает взглядом Алену и Дея: – И вас тоже.
Мы по очереди представляемся ей.
– Вера… сильное имя, – она поглаживает меня по плечам. – Может, моя память уже плоха, но я не припоминаю, чтобы Евгеша встречался с Аленой…
– Нет-нет, мы не родственники, – улыбается та. – Я мама Гордея. Мы друзья семьи.
– А твою маму звали, дай угадаю, – бабушка задумчиво перебирает мои пальцы, словно пытается найти в них ответ. – Надя, верно?