[97]. Научные комиссии и геологические экспедиции появились лишь после того, как все разрушения уже случились[98]. Ученые же отреагировали на людские толки сборником научных статей, разъясняющих основы сейсмологии вроде причин землетрясений, а также почему Крым никоим образом в обозримом будущем не окажется под водой. В числе прочего в одной из статей приводился исторический экскурс о землетрясениях на полуострове, где автор цитировал и IV книгу Геродотовой «Истории», в которой указывается, что скифы почитали землетрясения настоящими чудесами [Маркевич 1928: 64][99]. Пожалуй, нечто похожее на подобное чудесное объяснение с легкостью встроилось в уже существующие религиозные верования и потому оказалось столь устойчивым.
Пока ученые формулировали свои теории касательно землетрясения, Красный Крест развернул на полуострове масштабную деятельность по преодолению его последствий. В конце двадцатых годов он еще обладал определенной независимостью, позволявшей даже обсуждать степень участия в его мероприятиях и военных, и государства в целом. Уже совсем скоро подобные обсуждения будут прекращены. Члены Красного Креста понимали, что их организация не является НГО (негосударственной организацией), но все же пытались предотвратить вмешательство военных в свои дела (что для любой государственной организации было в порядке вещей)[100]. Красный Крест стал единственной крупной независимой организацией, осуществлявшей спасательные мероприятия после землетрясения: были созданы передвижные санитарные станции, курсировавшие по всем пострадавшим районам, а там, где существовал риск развития инфекционных заболеваний, работали бригады дезинфекторов [Семашко 1928б: 3]. Власти всерьез опасались развития эпидемии: едва уцелев от мощнейших толчков, крымчане теперь боялись жить на вторых-третьих этажах, предпочитая тесниться на первых, бок о бок с сельскохозяйственными животными, что создавало чрезвычайно благоприятные условия для развития всевозможных инфекций и грозило едва ли не большей бедой, чем само землетрясение[101]. Красный Крест непрестанно направлял своих членов на борьбу с развитием инфекционных заболеваний, а также распространял брошюры (как на русском, так и на крымско-татарском языках), в которых разъяснялась важность соблюдения правил гигиены. Наконец, Красный Крест мобилизовал все свои организационные ресурсы с целью сбора средств по всей РСФСР [Семашко 1928б: 3]. Вплоть до землетрясения в Армении в 1988 году российский Красный Крест больше ни разу не сыграет столь же значительной общественной роли.
В качестве общенародной проблемы землетрясение вскоре отошло на второй план в связи с объявлением весной 1929 года начала Первой пятилетки и в целом ускорения темпов индустриализации страны. Поскольку землетрясение произошло как раз накануне централизации административной системы в целом, принимавшиеся меры были в некоторой мере беспорядочными. Красный Крест действовал по собственному усмотрению, руководство РСФСР никак не могло найти общий язык с крымскими властями, республики жертвовали, кто сколько сочтет нужным, а ученым недоставало авторитета, чтобы общественность прислушивалась к их мнению. Ситуация разительно переменилась после перехода к сталинской программе, однако государство так и не научилось полностью контролировать ситуацию во время бедствий. Так, когда в 1938 году разразилось землетрясение в Кыргызстане, все затраты вновь легли на местный бюджет[102]. Но и спустя десять лет сталинское правительство все еще не могло толком определиться с тем, как следует действовать во время масштабной катастрофы: в Ашхабаде в 1948 году право решающего голоса вместо руководства республики присвоила себе центральная власть, не имевшая тем не менее четкого плана на случай чрезвычайных ситуаций, позволившего бы справиться с явлением, достаточно рядовым для южных окраин советской империи.
Трагедия на крымских берегах имела преимущественно внутренние последствия; в Ашхабаде же, напротив, беда случилась как раз в тот момент, когда договоренности, заключенные в 1945 году, стали постепенно терять силу. Разделение Германии на четыре оккупационные зоны считалось сперва временной мерой, однако нараставшее напряжение между Советами и западными державами[103] отразилось и на прочности границ. Уже в июле 1947 года в журнале «Foreign Affairs» вышла статья Джорджа Кеннана[104], озаглавленная «Истоки советского поведения», в которой автор анонимно излагал стратегию сдерживания в отношении Советского государства, и в том же году был принят План Маршалла, направленный на восстановление европейской экономики и продвижение американских ценностей. Спустя считаные месяцы западные страны объявили о выпуске в своих зонах новой валюты – немецкой марки (Deutsche Mark); всего через четыре дня советское правительство также выпустило немецкую марку – восточную (Ostmark) – и полностью закрыло сообщение с западными районами Берлина. Отрезанные от западной части Европы и лишенные поставок продовольствия, жители Западного Берлина с ужасом смотрели в будущее. В начале июля, к негодованию Советов, американцы и британцы организовали воздушный мост, посредством которого продовольствие доставлялось в Берлин; поставки продолжались вплоть до мая следующего 1949 года, когда советская администрация сняла блокаду. Тем временем за кулисами – в секретных конструкторских бюро – советские ученые все ближе подступали к созданию собственной атомной бомбы, чем наконец устранялось критическое военное превосходство Америки над Советским Союзом[105].
Подобные глобальные вопросы, а также восстановление разрушенных войной советских городов занимали новоявленную сверхдержаву, так что ресурсы, которые можно было бы направить в Ашхабад, оказались чрезвычайно ограниченны. Тем не менее реакция государства на сей раз была куда более организованной, чем в случае с землетрясением в Крыму: сталинское правительство внимательно следило за ходом спасательных операций, однако и у местных властей вполне хватало пространства для маневра. Землетрясение случилось раньше, чем градостроительство (а не просто восстановление поврежденных строений) стало общегосударственной политикой, так что в Ашхабаде работы шли с куда меньшим размахом, чем в 1966 году в Ташкенте [Кадыров 1990: 11]. За неимением выверенного плана – в отличие от последующих лет – процесс восстановления нес довольно бессистемный характер. На международной арене катастрофа была покрыта завесой тайны и весьма скупо описывалась в «Правде»; местная же пресса освещала все происходящее широко и достаточно критически. Конечно, Сталина или партию тут упрекнуть не в чем, однако же по публикациям того времени видно, что решения правительства оставляли местным органам управления существенный простор для импровизации. По реакции властей на землетрясение в 1948 году также можно судить о том, что политические отношения в Советском государстве на тот момент еще не вполне созрели. К примеру, лозунг о «дружбе народов» фигурировал в газетных публикациях сугубо в контексте восстановительных мероприятий; полностью он раскроется лишь после ташкентского землетрясения в 1966 году. Можно сказать, что дружба народов обрела куда более важное место в памяти брежневского поколения, чем она занимала на практике в сталинском государстве. При Горбачеве воспоминания об ашхабадском землетрясении вновь сменили тональность, в них стала подчеркиваться нерасторопность правительства в сороковых годах.
Подобно Крыму, Ашхабад являлся сейсмически неустойчивым местом. С 1893 по 1950 год здесь произошло двадцать пять землетрясений, причем толчки в 1929 году причинили городу серьезный урон. Однако случившееся в 1948 году ашхабадское землетрясение стало сильнейшим из всех, что помнила история Туркменистана. Без малейшего предупреждения ранним утром 6 октября весь город ощутил мощный десятисекундный толчок. Сила его оказалась такова, что незначительные отголоски были зарегистрированы даже в Москве – за две с половиной тысячи километров, – а волна от удара ушла далеко за иранскую границу. Несмотря на то что точные цифры жертв остались тайной сталинских лет, по самым осторожным подсчетам речь идет по крайней мере о нескольких десятках тысяч человек, при населении города, едва превышавшем сто тысяч. Множество людей были извлечены из-под завалов – кто-то еще живым, а кто-то уже погибшим [Кадыров 1990: 20–24]. Жилой и хозяйственный фонд пострадал столь сильно, что вид с аэрофотоснимков больше напоминает город, подвергшийся ковровой бомбардировке. На уличных же кадрах видны здания культурных учреждений – театров, школ, корпусов Академии наук, – сплошь обращенных в руины[106]. Стоит также помнить, что все доступные изображения по теме тогда же прошли цензурную дистилляцию, отчего мы и не видим, к примеру, ни одной фотографии с лежащими на улицах телами (что подробно описано в текстовых источниках). То же, кстати, приключилось и с фильмом о землетрясении (к нему мы еще вернемся позже). И тем не менее, пусть сколь угодно избирательные и отцензурированные, но все же наличествующие фотоснимки – это лучше, чем их отсутствие; ведь это одни из немногих свидетельств прямых последствий трагедии.
Наиболее подробным описанием произошедшего являются воспоминания Д. В. Наливкина, видного геолога, члена Академии наук СССР. По чистой случайности накануне землетрясения он прибыл с рабочей поездкой в Ашхабад и допоздна проводил совещание с партийными чиновниками. Вдруг среди ночи здание заходило ходуном. Когда же тряска стихла, все высыпали на рассветную улицу – чтобы обнаружить вместо нее обращенный в руины город. Здания полуобвалились, телефонная связь не работает, телеграфная линия повреждена; словом, столица союзной республики в одночасье оказалась в полной изоляции. Один из чиновников, бывших с Наливкиным, к тому моменту уже узнал, что лишился семьи [Наливкин 1989: 9–10].