Наливкин описывает вопли и стенания разрушенного города – то, чего не увидишь на фотографиях. Он рисует леденящие кровь картины с искалеченными жертвами, «кучками грязной одежды» – так эвфемистически говорит он о трупах, лежавших бок о бок с выжившими, на которых, однако, «никто не обращал внимания». И таких «кучек» в городе было великое множество. Неудивительно, что местные жители пребывали в шоковом состоянии, граничившем с безумием. Наливкину встретилась полураздетая женщина, которая шла по проезжей части «прямо на машину, дико смеялась, стонала, рвала на себе волосы» [Наливкин 1989: 14]. Учитывая отсутствие официальной статистики, эти воспоминания лучше всего дают почувствовать, что происходило в городе до того, как начались целенаправленные спасательные мероприятия.
Поскольку, когда началось землетрясение, Наливкина окружали высокопоставленные чиновники, он не только непосредственно описывает их действия, но и выступает в качестве свидетеля их доброй воли: с заботой и вниманием они тут же принялись оказывать помощь пострадавшим, обращавшимся к ним с большим уважением, поскольку они не сомневались, что те смогут ее оказать. В версии Наливкина компартия также предстает невинной жертвой разбушевавшейся стихии. Впрочем, не вызывает сомнений, что, являясь гостем города, он смотрел на него глазами внешнего наблюдателя и потому не мог глубоко вникнуть в замысловатую внутреннюю динамику процессов, затруднявших или же обусловливавших те или иные события вокруг. Так что его повествование оказывается не столько путевыми заметками чужака, сколько передачей информации, доступной жителям города.
Местная пресса по горячим следам о случившемся не сообщила, поскольку толчками были разрушены также и типографии, так что самым оперативным оказался репортаж, опубликованный в московской «Правде»[107]. Бросается в глаза странная неаккуратность в формулировках: сообщалось о большом количестве пострадавших, даже допускалась возможность гибели жителей Ирана и назывались видные партийные деятели, которым не удалось пережить бедствие, однако же общая численность жертв так нигде ни разу и не упоминалась. Лишь когда «Правда» с гордостью сообщила, что для помощи пострадавшему городу принимаются все необходимые меры, читатель получил возможность хотя бы приблизительно уяснить масштаб трагедии: сообщалось о ста двадцати самолетах, перевозивших раненых (более шести тысяч) в госпитали соседних республик, или о шестистах детях, оставшихся сиротами, которых также вывезли из разрушенного Ашхабада[108]. Что совсем странно, не сочтя нужным указать количество жертв в Ашхабаде, в предыдущем номере «Правда» привела данные по пострадавшим от землетрясения в иранском Мешхеде, ошибочно посчитав его самостоятельным геологическим феноменом[109]. А еще через день газета сообщила имена погибших в Ашхабаде министерских чиновников, успокоив читателей, что должности не пустуют, а их обязанности взяли на себя компетентные работники[110]. Но, несмотря на все подобные косвенные указания, советское правительство продолжало занижать число жертв, счет которых шел на десятки тысяч – что на порядок больше, чем официально заявленное сравнительно скромное количество погибших в Ташкенте в 1966 году[111]. В Москве же – принимая во внимание настоящий град из статей о ташкентском землетрясении – об Ашхабаде практически не упоминалось: центральные газеты вроде «Правды» вскоре и вовсе забыли о туркменской трагедии, предоставив ее освещение быстро оправившейся от потрясения местной прессе.
Реакция в печати на случившееся в Ашхабаде была обусловлена рядом факторов. Сталинское правительство было отнюдь не заинтересовано в том, чтобы в столь непростое время признаваться в потенциальной слабости. В отличие от Ташкента в 1966 году, Ашхабад не являлся образцово-показательным городом, незадолго до того побывавшим в фокусе международного внимания; это был вполне заурядный и не слишком важный город на южной окраине огромной советской империи. Несмотря на то что Ашхабад находился куда ближе к международным границам страны (всего лишь в пятидесяти километрах от Ирана), чем Ташкент, это направление интересовало тогда Советы значительно меньше прочих. Когда «Нью-Йорк таймс» впервые сообщила о подземных толчках в этом регионе, указывалось, что их эпицентром являлся как раз иранский город Мешхед (или Машхад), расположенный в двухстах семидесяти километрах от Ашхабада[112]. Эта американская статья лишний раз подчеркивает примечательный геологический факт: землетрясения шутя преступают человеческие границы. Схожим образом и «Правда», сообщая об иранском землетрясении, полностью проигнорировала его «приобретенный» характер, считая произошедшее в Ашхабаде сугубо советским, внутренним делом. И даже спустя много лет один советский автор с гордой уверенностью писал о том, что Ашхабад удалось восстановить без малейшей помощи со стороны [Клычмурадов 1977: 4].
Правительственную реакцию на ашхабадское землетрясение можно условно разделить на две стадии. Во время первой – то есть в дни сразу же после землетрясения – власти одновременно пытались проводить оперативные спасательные мероприятия, а также не допускать паники. Строительные бригады разбирали завалы, со всех уголков Союза перебрасывали врачей, а в центре бедствующего города разбивался палаточный городок. На второй же (и куда более продолжительной) стадии правительство принималось за восстановление пострадавших районов и в целом за разработку долгосрочных градостроительных планов. Данная стадия потребовала более активного участия со стороны государства, выявив также и границы его влияния, как только ситуация относительно нормализовалась.
Отчеты с описанием ситуации непосредственно после землетрясения ужасают. К примеру, члены местного профсоюза утверждали, что все центральные площади и улицы города были завалены пострадавшими и трупами. Повсюду на улицах лежали «разлагающиеся тела», наполняя воздух чудовищным зловонием[113]. Советская власть гордилась тем, что даже в моменты великой опасности граждане умели сохранять хладнокровие; однако в отчетах по ашхабадскому землетрясению почти сразу же начинают мелькать эпизоды безудержного мародерства и грабежей. Так что параллельно со спасательными операциями власти также принимали и «экстраординарные меры» для того, чтобы пресечь повальное воровство; проще говоря, вор карался «немедленным расстрелом»[114]. Сталинский рецепт борьбы с мародерами был радикально отличен от брежневского: двадцатью годами позже Брежнев распорядился, чтобы ташкентские воры и спекулянты просто получали небольшие тюремные сроки.
Возникновение угрозы мародерства также потребовало от граждан в известной степени способности к самообороне. Наливкин в своих воспоминаниях рассказывает, что у местной тюрьмы обвалились стены и «две бандитские шайки, только что пойманные», запросто выбрались на свободу, раздобыли оружие и принялись грабить. Местные жители с ужасом ожидали развязки двухчасовой перестрелки милиции с бандитами. Ввиду подобной ситуации жители организовались в дозорные дружины, которым в случае необходимости предписывалось стрелять на поражение. Когда же на следующий день Наливкин добрался до Академии наук, многие его коллеги уже были вооружены [Наливкин 1989: 11]. Эта агрессивная юстиция отнюдь не была лишь проявлением бесчеловечной жестокости сталинской эпохи; скорее она стала следствием того, что в сложившейся ситуации новая сверхдержава не могла обеспечить закон и порядок.
Пока местные жители боролись за свою жизнь, советские власти усердно аккумулировали им на помощь ресурсы, которые самыми разными способами доставлялись в пострадавший город. Поскольку железнодорожное сообщение было нарушено, а тысячи служащих пропали без вести, государству требовалось найти иные средства перевозки[115]. И уже вскоре в Ашхабаде приземлились первые самолеты с медикаментами, а тяжелораненые были с их помощью эвакуированы в госпитали соседних республик. Самолеты курсировали между Ашхабадом и расположенными неподалеку от него Тбилиси в Грузии, Баку в Азербайджане, а также чуть более удаленным Ташкентом в Узбекистане [Наливкин 1989: 15]. Переброшенные из Москвы и из республиканских столиц врачи уже в скором времени обратили площадь Карла Маркса, с ее помостом на случай какого-либо торжества, в лазарет под открытым небом. Не меньшей проблемой, чем персонал, являлись медикаменты и расходные материалы, поскольку все местные аптеки лежали ныне в руинах [Наливкин 1989: 13]. Словом, все необходимое для жизни опустошенного города летело из самых разных уголков страны: москвичи сдавали кровь для пострадавших, в Ленинграде собрали несколько тысяч пар обуви, другие республики присылали картошку [Клычмурадов 1977: 57–61] или строительные материалы вроде древесины, и так далее[116]. Красная армия отрядила несколько батальонов солдат на разбор завалов и спасение выживших [Клычмурадов 1976: 20].
В позднесталинскую эпоху к подобному вспомоществованию принуждались все союзные республики, о чем после с помпой сообщалось в местной прессе – что ничуть не удивительно – как о плодах дружбы народов. «Туркменская искра» восхваляла помощь Ашхабаду от дружественных республик, уверяя, что «только советские люди, воспитанные большевистской партией в духе дружбы народов», способны преодолеть столь страшное бедствие[117]. И в этой счастливой семье народов русский народ почитался за «старшего брата»[118]