[379]. Наконец, были и такие, кто отказывался от государственной помощи, предпочитая остановиться у родственников[380]. Избравшие данный вариант часто не регистрировались узбекскими властями, а потому становились частью стихийного и неконтролируемого миграционного потока. Очень часто эвакуация из Ташкента являлась на деле репатриацией: после Великой Отечественной войны многим евреям не позволили вернуться из Ташкента на Украину [Manley 2009: 249–250]. Вполне вероятно, что многие из тех, кто попал в Узбекистан в ходе тогдашней эвакуации, пытались воспользоваться теперешней, чтобы вернуться домой.
Помимо эвакуации целых семей миграционные процессы затрагивали и детей, сразу же после трагедии направленных в пионерлагеря в западной части страны. Пионерлагерям отводилось почетное место при ликвидации последствий любых серьезных бедствий: так было и после ашхабадского землетрясения (когда власти не могли уследить за всеми эвакуированными детьми), и после Чернобыля, и после землетрясения в Армении. В фильме Каюмова есть сцена на вокзале: дети уезжают в пионерлагеря, на станции рыдают их матери, безутешные от предстоящей разлуки. Но, несмотря на пролитые слезы, детские лагеря играли весьма важную роль в преодолении последствий трагедии, являясь символами чистоты и безопасности, бесконечно далекими от страданий и бед.
Впрочем, процесс эвакуации детей проходил и неоднородно, и неравномерно. Союз журналистов СССР пригласил детей, чьи родители трудились в сфере печати, в свой подмосковный дом творчества[381]; Союз писателей отчитался в «Литературной газете», что пятьдесят пять детей узбекских литераторов были отправлены в пансионат[382]. Некоторых отправляли в лагеря на черноморском побережье Грузии, где ташкентские ребята не только находились в безопасности, но и могли познакомиться с детьми из Москвы, Ленинграда и Тбилиси[383]. Также детей отправляли и в «Артек», расположенный в Крыму, где они могли познакомить своих сверстников с узбекской культурой[384]. Количество детей в каждой отдельной поездке было вполне приемлемым, но на профсоюзах лежала ответственность за эвакуацию многих тысяч детей, переправить которых в далекие республики самостоятельно они возможности не имели и потому были вынуждены обращаться за финансированием в различные министерства[385]. Впрочем, каковы бы ни были финансовые препоны, подобные поездки преследовали двоякую цель: поспособствовать пропаганде дружбы народов в удаленных от городов населенных пунктах и дать возможность детям вырваться из бедствующего города, чтобы затем они вернулись в город будущего.
Ташкентское землетрясение отозвалось гигантской миграционной волной, однако уехать могли далеко не все: оставшимся в полевых лагерях или в иных местах пришлось изыскивать способы пережить беду. Одним из возможных путей стала религия. Советские религиозные деятели в Ташкенте получили множество соболезнований из-за рубежа. «Аллах да поможет всем страждущим от землетрясения», – гласило, к примеру, послание египетского муфтия[386]. Но религиозная реакция не сводилась к соболезнованиям иностранцев, она заметно ощущалась и на улицах Узбекистана. Партийные чиновники были обеспокоены ростом религиозных настроений, выпуская статью за статьей с целью обуздать религиозные предрассудки. Видевшие в землетрясении Божественное возмездие поднимались на смех: природа, заявлялось в статьях, абсолютно безразлична к своим жертвам, ведь во время землетрясения 1960 года в Марокко[387] мусульмане и европейцы пострадали в равной степени[388]. Но молву было не остановить. Так, на автобусной остановке в Каттакургане, расположенном в трехстах пятидесяти километрах к югу от Ташкента, некий атеист наблюдал человека, проповедующего окружающим: «И было землетрясение в Ташкенте: Аллах карает неверных и отступников[389] от ислама»[390]. Атеистам следовало быть начеку – в особенности после того, как на город обрушилось стихийное бедствие[391].
Историки также связывают религиозный подъем с последствиями ташкентского землетрясения. Т. С. Саидбаев отмечает, что ритуальные жертвоприношения практически не совершались до землетрясения, вернувшего к жизни множество забытых было обрядов [Саидбаев 1978: 189]. Впрочем, не стоит и преувеличивать его роль в религиозном возрождении: в отчете для ЦК КПСС за 1968 год ясно указывалось, что пожертвования в мечетях Средней Азии росли уже на протяжении последних пяти лет – то есть рост начался за несколько лет до землетрясения[392]. Конечно, оно способствовало религиозным настроениям, однако они попали на благодатную почву, поскольку влияние ислама на жизнь общества уже находилось на подъеме[393].
Уже в 1967 году в «Правде Востока» стали появляться публикации, посвященные прощанию с рабочими из братских республик. К лету 1967 года работы в Ташкенте завершили бригады из Киргизской и Литовской ССР; рабочие же из РСФСР и Украины остались в Узбекистане на ноябрьские торжества, приуроченные к пятидесятилетию революции[394]. Вскоре после праздничных мероприятий и эти бригады отбыли домой, оставив горожан обживаться в новом Ташкенте. Они оставляли за собой город с высотными зданиями, широкими улицами, залитыми солнцем пригородами и готовой веткой метрополитена; Ташкент стал абсолютно иным.
Правительство Брежнева подошло к возрождению Ташкента в русле текущей политики и более или менее в этом преуспело, сумев сохранить в городе закон и порядок. Подъемные краны, бульдозеры, стройотряды и встречи поездов – все это было созвучно коммунистическому ритму. Вся реконструкция города задумывалась как торжество советских ценностей. Советскому государству удалось в рекордные сроки переселить тысячи людей в новое жилье, пусть даже качество оного порой вызывало некоторые подозрения. Также была проведена масштабная эвакуация граждан за тысячи километров, хотя и ценой, которую многие республики не желали платить. Очевидная ограниченность в ресурсах препятствовала полной ликвидации последствий землетрясения, но даже когда проекты были успешны, результаты их все же оказывались неоднозначными. Новый советский город должен был возвещать о советских ценностях, но как производственные материалы, так и архитектурные идеи для его постройки оказались западными. Торжественное открытие города-спутника Сергели с бесконечными фоторепортажами только усилило параллели с западным градостроительством. Казалось, что землетрясение словно приглашает к сносу старого города бульдозерами, однако, несмотря на все разрушения, жизнь его продолжилась – по крайней мере, до распада Советского Союза. Ташкент преобразился в согласии с партийными чаяниями, но не полностью: как ни хотелось бы правительству, чтоб стрелки часов сдвинулись с 5:23 утра, землетрясение разверзло историю на «до» и «после».
Студенческие отряды заявляли о своих достижениях, хотя их члены мало интересовались идеологической подготовкой или не интересовались вовсе, предпочитая разгуливать по городу, а порой даже совершая мелкие преступления. Рабочие постоянно приезжали и уезжали, в соответствии с собственными или же государственными потребностями; учитывая подобную интенсивность ротации, можно с уверенностью утверждать, что редкий рабочий пробыл в Ташкенте от начала и до конца. Архитекторы поддержали идею построить новый город, но явного консенсуса так и не достигли. Многие выразили обеспокоенность по поводу бульдозеров, сносивших целые кварталы, и, пользуясь случаем, предлагали альтернативные проекты восстановления города. Таким образом, авторитарное государство сосуществовало с людьми, преследовавшими собственные цели и мечты.
Для понимания советской реакции на ташкентское землетрясение требуется нечто большее, нежели простая констатация существования разрыва между коммунистическими фантазиями и городскими реалиями; следует также принять в расчет постепенный прогресс от Ашхабада (где реакция сталинского правительства была совершенно иной, гораздо менее вовлеченной в процесс) до Ташкента. В официальных документах о последнем про Ашхабад если и вспоминали, то редко и вскользь. Вскоре после ташкентского землетрясения Л. В. Карелин опубликовал роман об ашхабадском, что было, впрочем, единичным исключением, а не правилом. Казалось, авторитарное государство отказывается признавать, что умеет учиться на собственных ошибках, в связи с чем оно пыталось контролировать память, стараясь превратить землетрясение в нечто полезное для социалистических потребностей. А это в брежневскую эпоху означало предать Ашхабад забвению, делая все возможное для увековечения восстановления Ташкента.
Благодаря землетрясению вышли на первый план как радикальные вызовы, заключенные в самом геологическом феномене, так и социальные параметры советской жизни. Землетрясение в Ташкенте было, безусловно, наиболее разрушительным бедствием шестидесятых годов, однако и другие трагедии – естественного или рукотворного происхождения – также создавали ниши для альтернативного поведения. Когда в 1972 году разбился автобус с рабочими, для обсуждения этого инцидента собралось пятьсот человек. Трагическая гибель участника стройотряда за рулем упавшего в овраг трактора выявила приоритеты студентов, использовавших казенную технику для собственного развлечения. Но поскольку подобные несчастные случаи не служили идеологическим целям, о них редко упоминали в новостных сводках.