[558]. Когда же из ЦК обратились с этим вопросом к Минобороны, там ответили, что ничем не могут помочь, поскольку республики категорически отказываются отправлять военнослужащих в радиоактивные зоны[559]. Отказ союзных республик присылать солдат означал, что придется обойтись местным контингентом, напрягая, соответственно, местные резервы. А поскольку львиная доля этих резервов формировалась за счет сельских областей, все это негативно отозвалось на их экономике[560]. Несмотря на то что задача военных была совершенно иной, чем ставившаяся перед рабочими в Славутиче или на стройке небольшого поселка, реакция на нее и республик, и украинских областей была столь же сумбурной.
Помимо попыток добиться помощи с военным контингентом, киевское партийное руководство стремилось сократить сроки службы для ликвидаторов и наладить систему выплат. Одна за другой поступали жалобы на неравнозначную оплату труда, когда выполнявшие одну и ту же работу получали за нее разные выплаты в зависимости от министерства, к которому были приписаны. В 1990 году украинский ЦК обратился с этим вопросом в Кремль. Такая ситуация явилась логичным следствием переусложненной системы вознаграждений, вызывавшей уйму вопросов еще в Ташкенте. Но если в Ташкенте финансовые льготы рассчитывались так, чтобы покрыть содержание дома и семьи, пока ее глава трудится на восстановлении города, то в Чернобыле необходимо было учитывать массу иных факторов риска; каких именно – никто с уверенностью не знал. Неразбериха с выплатами порождала общественное возмущение в самых неожиданных ситуациях. Так что, когда Легасов заметил, что «они [добровольцы] и правда получали высокую зарплату», он лишь поверхностно коснулся чрезвычайно сложной проблемы [Legasov 1987: 12].
Полная расшифровка замысловатых деталей системы вознаграждений внесет еще большую путаницу в и без того непростую историю, но базовые принципы нам все же следует рассмотреть, поскольку это поможет нам лучше уяснить характер чернобыльского добровольчества. В промежутке между взрывом четвертого энергоблока и крушением Советского Союза особые финансовые привилегии полагались в трех случаях: выплаты ликвидаторам, рисковавшим жизнью; обеспечение рабочих, окончивших выполнение возложенных на них задач; компенсации бывшим жителям Припяти и прочих населенных пунктов в загрязненной зоне. К тому же эти три категории порой переплетались между собой, еще более запутывая уже политически шаткую ситуацию.
Денежные надбавки, полагавшиеся в первом случае, побуждали граждан отправляться добровольцами в Чернобыль, а тех, кто оказался там по призыву, – к выполнению более опасных задач. В 1988 году украинский ЦК выпустил пятнадцатистраничную брошюру, в которой для руководителей на местах разъяснялась система привилегий[561]. Буклет был составлен в формате «вопрос – ответ» и описывал случаи, в которых двойная выплата может стать тройной, продолжительность рабочей недели, надбавки за работу в выходные и праздники (прежде были жалобы на то, что рабочих незаконно заставляли работать по выходным). Несмотря на громоздкую систему, рабочие понимали, что добровольный труд приносит финансовые выгоды [Богданович, Карапетян 2006: 122].
Пусть партийная брошюра и поясняла размер и условия получения выплат, но она умалчивала о наиболее спорном вопросе: кому причитаются надбавки; ведь каждое министерство и прочие бюрократические институции по-разному оценивали труд подотчетных им рабочих. В 1990 году по Киеву прокатилась волна протестов: водители автобусов грозились устроить забастовку, если им не начнут выплачивать адекватное жалованье. Негодование работников Макаровского автотранспортного предприятия вызвала статья в «Правде», в которой сообщалось, что водителям киевских городских маршрутов выплатили полторы зарплаты, в то время как «макаровцы» не получили ничего, даже несмотря на участие в эвакуации Припяти[562]. Они требовали именно компенсации за выполненную работу; обеспечение пострадавших медицинской помощью интересовало их куда меньше, хотя автобусные компании зачастую весьма внимательно относились к состоянию здоровья своих сотрудников[563]. В одном отчете чиновник из Сумской области упоминает, что все местные ликвидаторы находились в одном и том же лечебном заведении; обсуждая там свои болезни и прочие проблемы, они пришли к заключению, что юридически их ситуации сильно различаются. Это, замечает чиновник, «лишь усугубляло проблему»[564].
Некоторые группы рабочих, недовольных текущей оплатой своего труда, даже давали рекомендации по их корректировке. Система вознаграждения рабочих в Советском Союзе появилась задолго до Чернобыля, так что далеко ходить за примерами не требовалось. Стахановцы при Сталине получали серьезные льготы; в тридцатые годы вместо повременной оплаты труда ввели сдельную; размер пенсии в связи с потерей кормильца на производстве зависел от зарплаты погибшего; рабочий же на Крайнем Севере мог получать надбавку в размере стандартного жалованья и даже выше[565]. Вот почему жители Олевска, тревожившиеся, что даже спустя три года после взрыва удои местных коров все еще имеют недопустимый уровень радиации, запросили те же привилегии, что имели рабочие на Крайнем Севере (каковые вряд ли обрадовались бы подобному сравнению)[566]. Такие предложения высказывались и на областном уровне, так что и местные чиновники подумывали о чем-то подобном[567]. Предложения были отвергнуты, но сам факт их появления говорит о стабильном недовольстве схемами возмещения ущерба[568].
Областные чиновники обращались с предложениями подобного рода оттого, что не могли понять, почему ликвидатор из далекой республики имел право на выплаты, а местный – нет. Как заявили в 1991 году белорусские ликвидаторы, «никакого секрета не было» в том, что добровольцам в зоне платили деньги за то, что они подвергали себя страшной опасности; и вместе с тем местным жителям в таких выплатах «нередко отказывали», несмотря на то что они пробыли в зоне дольше всех, поскольку жили там[569]. Они предлагали за определяющий критерий принять географический – вместо функционального – и рассчитывать компенсации исходя из «времени, проведенного в зоне чернобыльской катастрофы». Но поскольку непонятно было, на каком основании жителей загрязненной зоны можно было считать там «добровольцами», к ним, в соответствии с законом, относились по-разному[570].
Военные метафоры в советской жизни применялись довольно часто, однако требование приравнять работу в Чернобыле к обороне границ в Великой Отечественной войне оказалось вполне реальным. В «Союзе рабочих Чернобыля» считали, что ликвидаторы должны получать те же льготы – финансовые и иные, – что и ветераны Великой Отечественной войны, и правительство, по-видимому, обещало им это уже тогда, в 1986 году[571]. Предложение, увы, уже само по себе оказалось чревато новыми трудностями: в Министерстве обороны переживали, что совокупные привилегии рабочих могут превысить льготы ветеранов войны и что тогда, ввиду «необоснованных» причин, рабочие окажутся в «лучшем положении» в сравнении с ветеранами. Последние же могли возмутиться подобным неравенством, и тогда пришлось бы повысить пенсии инвалидам и ветеранам. Ничего подобного в экономических обстоятельствах перестройки министерство допустить попросту не могло[572].
Бурные дебаты о компенсациях и привилегиях разыгрались спустя три-четыре года – когда советская экономика уже достигла критической стадии; когда люди, считавшие, что добровольно отправились ненадолго потрудиться, вдруг оказались обременены тяжелыми, хроническими заболеваниями; и когда сельское хозяйство все еще страдало от стабильно высокого радиационного фона. В подобной атмосфере легко взрастало горькое семя разочарования в государстве, бросившем своих добровольцев на произвол судьбы [Богданович, Карапетян 2006: 50].
Само собой, дефиниция «добровольца» тут несколько двусмысленна, в силу того что люди по «доброй воле» как отправлялись на помощь своим согражданам, так и искали разного рода финансовых льгот и наград. Да, системы выплат ставят под сомнение аспект чистого альтруизма в подобном добровольчестве, но они никоим образом не дезавуируют факт наличия у граждан свободы выбора. Огромное число добровольцев действовало совершенно в духе тех, кто в 1966 году отправился восстанавливать Ташкент. И многие разделяли идею преодоления огромного расстояния ради оказания помощи не только советским гражданам, но и тем местам, где они сами или их семьи некогда жили (как добровольцы, отправлявшиеся в Ташкент из-за того, что этот город дал приют эвакуированным в годы Великой Отечественной войны). Николай Давыденко работал тогда на шахте в Норильске, но его родственники жили на Украине, и он оказался в числе тех двенадцати тысяч, кто по собственной доброй воле отправился в Чернобыль [Богданович, Карапетян 2006: 106–108][573]. Вояж, проделанный Давыденко, жителем российской глубинки, в глубь Украины, перебросил мост над разверзающейся между двумя республиками пропастью.
Феномен добровольчества на тот момент перестал быть сугубо частным, поскольку тогда, в разгар перестройки, одно за другим появлялись волонтерские объединения. Уже после крушения Советского Союза многие историки и социологи, вдохновляясь работами Алексиса де Токвиля, усматривали корни гражданского общества в деятельности добровольцев и волонтерских ассоциаций [Putnam 2000]. В этой версии гражданского общества, возникшей в начале XIX века, волонтерские объединения выступают наилучшей гарантией сохранения демократического правления и предотвращения посягательств сов