ременного государства на деятельность граждан, активно стремящихся решать социальные и политические проблемы самостоятельно. Ввиду деятельных попыток оспорить проводимую Москвой политику организации вроде «Мемориала» или «Экологии и мира» стали символом подобных настроений. «Мемориал» бросал откровенный вызов советской идеологии и истории, в результате чего он оказался в гораздо более глубокой оппозиции, чем «Экология и мир», чьи взгляды разделяла довольно весомая часть государственных организаций.
Еще одной волонтерской организацией, искавшей сотрудничества с государством, являлся «Союз “Чернобыль”». Согласно уставу это была «добровольная… общественная организация, призванная защищать права граждан, принимавших участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС»[574]. Спустя три года после взрыва четвертого энергоблока появилось специальное объединение для отстаивания интересов ликвидаторов, лишенных адекватной поддержки со стороны государства. Но тут примечательна и сама позиция организации, согласно которой те, кто был «добровольцем» в Чернобыле, могли добровольно же стать ее членами. Таким образом, охватывались оба уровня доброй воли: тот нередко, но не всегда принудительный, который поддерживался партией, но также и менее принудительный, возникший в заданных перестройкой границах[575] и воплощенный в этих добровольных объединениях нового типа.
К 1989 году политическая атмосфера несколько разрядилась, и все же добиться официального признания волонтерской организации было по-прежнему трудно. Порыв к образованию подобных организаций был столь силен, что партия пыталась хоть как-то притушить его, замедляя регистрацию устава – совершенно в духе тактики царской России. «Союз “Чернобыль”» провел свое первое собрание в мае 1989 года, однако в декабре все еще жаловался, что Киев не утверждает его уставные документы[576]. Подобные проволочки лишали членов «Союза» возможности получить медицинскую и социальную помощь. В той же ситуации оказался и «Союз рабочих Чернобыля», чей устав был утвержден только в мае 1990 года[577]. Целями этой организации являлись вовсе не забастовки или «иные политические акции», дестабилизирующие общество[578]. Так, когда шахтеры в феврале 1990 года объявили голодовку, член «Союза» А. Тышкевич, подчеркивая солидарность с их бедственным положением, призывал направить свою энергию в более продуктивное русло[579]. Как и устав «Союза “Чернобыль”», устав «Союза рабочих Чернобыля» предполагал тесную связь с государством, на которое по-прежнему возлагалась ответственность как за все происходящее в целом, так и за поиск решения в сложившейся ситуации; в контексте теорий гражданского общества уставы этих организаций подразумевали наличие сильного и централизованного государства. Иногда они все же пытались оказывать на государство давление, сотрудничая с его местными представителями, как случалось, к примеру, когда чернобыльские «союзы» подавали коллективные жалобы в вышестоящие инстанции.
Ввиду общего сокращения ресурсов, а также серьезных опасений касательно распределения тех немногих, что имелись в наличии, обращения к государству становились все менее эффективными. Можно припомнить, как в 1966 году после ташкентского землетрясения Гулистан сетовал на необходимость выделять ресурсы в пользу узбекской столицы. Аналогичный сюжет развивался и вокруг Чернобыля: белорусы считали, что не только пострадали больше других, но и их страдания оставались незамеченными; русские утверждали, что раз они пережили чуть меньше, то о них вообще все забыли; украинцы же недоумевали, отчего в Белоруссии выплачивают более высокие компенсации, чем им, здесь живущим. И все ждали и гадали, как Москва будет все это выплачивать. Активисты с западных окраин РСФСР не понаслышке знали об огромном расхождении между выплатами в Белорусской и Украинской ССР и средствами, полученными Брянской областью. В соседних республиках карты с указанием облученных территорий открыто вывешивались на улицах; в РСФСР подобные карты хранились в партийных сейфах[580]. В январе 1990 года члены «Союза рабочих Чернобыля» вслух возмутились скудным финансированием чернобыльских программ в РСФСР, едва ли дотягивавших до уровня белорусских и украинских[581]. Поскольку две трети ущерба от радиоактивного взрыва пришлось на Белоруссию, она финансировала больше строительных проектов, чем Украина, отказываясь от предложений об объединении усилий с другими республиками[582]. Критика распределения ресурсов затрагивала и республики, удаленные от воздействия радиации. Так, согласно одному эксперту, украинский Минздрав «разбрасывался» ресурсами в Армении и Азербайджане[583].
Эти и подобные соображения были высказаны во время проведения в 1990 году Государственным плановым комитетом Совета Министров СССР (сокращенно – Госплан) экспертизы в целях выработки мер по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС на годы с 1990-го по 1995-й. Экспертная комиссия, призванная дать общее заключение по предварительному проекту, указала, что Госплан СССР разработан так, словно путь к преодолению трагедии уже успешно пройден, при этом механизм распределения финансирования между четырьмя ключевыми центрами советской власти (собственно СССР, РСФСР, Украинская и Белорусская ССР) выработан не был[584]. Ситуация была весьма сложной: каждая республика настаивала на больших полномочиях для собственных ведомств, что требовало от Москвы еще больших финансовых ресурсов[585].
Коль скоро союзный Совет министров не смог выработать удовлетворительного решения, республики взялись за собственные программы[586]. Беларусь, Украина, РСФСР и центральное правительство СССР уже вели работу над законами в защиту граждан, пострадавших в результате чернобыльской катастрофы (изначально именовавшейся экспертной комиссией «аварией», что вызвало бурю негодования)[587]. Проблема первоначального проекта Госплана заключалась в том, что Украина и Белоруссия уже имели к тому времени собственные наработки, а потому критически и даже с подозрением относились к подобным всесоюзным законодательным инициативам. Более того, об украинских и белорусских планах было известно и другим республикам: невзирая на тысячи километров, отделяющих Узбекистан от радиации, тамошние чиновники, держа в уме опыт Белоруссии и Украины, требовали от Москвы более внятного плана с прописанным механизмом компенсаций за простой в местных работах[588]. Таким образом, усердием республик западной части страны слабость Москвы была явлена всему Советскому государству.
Эти противоречивые планы трех государствообразующих республик пагубно отразились на дальнейшем сохранении географической целостности Советского Союза, поскольку означенные четыре политических интереса тянули каждый в своем направлении[589]. В обращении к новоизбранному Верховному Совету – высшему законодательному органу Советского Союза – белорусы сетовали на то, что готовящийся закон, разъясняющий положения плана восстановительных мероприятий, основывался не на принципе принятия ответственности за проступок (что в юриспруденции называют деликтоспособностью), но, скорее, осуществлял банальный надзор за стоимостью работ и за тем, кто и за что должен платить[590]. Гомельская область настаивала на унификации компенсаций по всей стране, а также на том, что выплачивать их следует из всесоюзного бюджета, а не из республиканских. Ведь появись у отдельных республик право добавлять собственные привилегии, это лишь еще более пошатнет и без того неустойчивую ситуацию[591]. Украинцы корили союзный законопроект за то, что он «смутно» различал сферы деятельности государства и республик, в то время как украинский проект детально их разграничивал. Но фундаментальные различия пролегали даже глубже: если украинский закон предусматривал окончание эксплуатации ЧАЭС, то всесоюзный предполагал производить на ней электроэнергию и в дальнейшем[592]. И хотя отдельные «железобетонные» проекты – вроде возведения саркофага вокруг разрушенного энергоблока – и можно было бы подать в качестве славных советских подвигов, общий знаменатель в планах восстановления так и не был найден.
Для выработки рекомендаций по преодолению проблем, вызванных длительным воздействием радиации, были созваны специальные комиссии. Но различные панацеи предлагали теперь не только комиссии: помимо пышно расцветающей критики партийных съездов, благодаря атмосфере гласности разного рода фантазеры-изобретатели и ученые-любители также рвались в бой. Так, Тышкевич из «Союза рабочих Чернобыля» требовал от чиновников заняться «возрождением заброшенных деревень» в не затронутых радиацией областях[593]. Это предложение весьма примечательно: ведь покинутой Припяти посвящалось такое количество разнообразных мероприятий, что легко можно было забыть о других заброшенных населенных пунктах, разбросанных по всему Советскому Союзу. Безусловно, Припять была из них самым крупным, но все же отнюдь не единственным. Как отмечают авторы «Мертвой зоны», даже представить трудно, как много мест в России разделили участь Припяти: только за последнее время опустели города Иультин, Хальмер-Ю и Кадыкчан [Гурьянова, Васильев 2006: 106]