Помимо многочисленных текстовых публикаций, фотографий и кинофильмов, описывающих опыт катастрофы находившимся вне опасной зоны, советские бедствия характеризовались также историей массового добровольчества. Вообще добровольцы фигурировали в связи практически со всеми бедствиями, начиная еще со времен заката царской России и до наших дней. Во всех описанных в данной работе случаях добровольцы неизменно и массово приходили на помощь. В форме денежных пожертвований после крымского землетрясения, или милицейских дружин в первые дни после ашхабадского, или в лице десятков ленинградцев, добровольно отправившихся в Ташкент, – так или иначе советские граждане оперативно мобилизовали усилия на помощь пострадавшим. Социальная мотивация и политический контекст их действий могли различаться, но они неизменно активно реагировали на катастрофическое событие. Граждане писали в газеты, заявляя о готовности помочь, или, преодолевая огромные расстояния, принимали непосредственное участие в оказании помощи на местах. Так, инженер Николай Савенко оставил в Ленинграде семью и отправился помогать Ташкенту. А Василий Карпенко и впрямь «сказку сделал былью»: в детстве он зачитывался повестью «Ташкент – город хлебный» и теперь без промедлений туда отправился. Очевидно, что эти два случая – не единичные, а скорее даже рядовые; десятки и сотни таких же добровольцев принимали те же решения, исходя из столь же личных мотивов. К сожалению, советское добровольчество либо не принимается исследователями во внимание вовсе, либо ими недооценивается в силу распространенности практики государственного принуждения к «добровольной» деятельности.
Сложность состоит в том, что необходимо признать наличие как элемента принуждения, исходящего от государственной власти, так и личных мотивов рядовых добровольцев. Советские средства массовой информации придавали понятию «доброволец» особое значение, заключающее в себе принудительный подтекст. Скажем, когда в «Туркменской искре» выходили материалы о субботниках или воскресниках, добровольцы в них фигурировали в силу того, что мероприятие входило в программу партийной деятельности. В 1966 году государство ввело квоты, определявшие метраж жилого фонда, который каждая из республик обязана была построить, а также количество эвакуированных, которое каждая республика «добровольно» обязывалась разместить. А в 1986 году люди, именовавшиеся добровольцами, отправлялись в тридцатикилометровую зону по разнарядке или призыву. Но, несмотря на строгие нормативы и принудительную мобилизацию, государство прекрасно понимало, что тех, кто отправляется помогать в качестве волонтера, следует чем-то прельстить. Так, добровольцев в Ташкент и Чернобыль привлекали особыми условиями по оплате. В. А. Легасов признавал, что правительство придерживалось в Чернобыле подобной тактики, в которой он видел один из компонентов более широкого явления добровольчества.
Подобным же образом и численность добровольцев дает лишь количественную, но не качественную оценку природы этого явления. Социологи полагают, что непосредственно после катастрофического события добровольчество зачастую является следствием альтруизма: помощь ближним выходит за границы идеологических установок и становится результатом исключительно инстинктивных моральных принципов, присущих людям по всему миру. Пусть постмодернизм пытается подорвать такие «объективные» моральные принципы, как альтруизм, – можно с уверенностью утверждать, что вне зависимости от личных мотивов человек разбирает завалы или оказывает необходимую медицинскую помощь отнюдь не из идеологических соображений. Почти полное отсутствие идеологической составляющей в протоколах комсомольских собраний 1966 года отлично иллюстрирует, что главным ориентиром в Ташкенте служила вовсе не она.
И вместе с тем в долгосрочной перспективе добровольческая деятельность редко зиждется на чистом альтруизме, о чем красноречиво свидетельствуют те же комсомольские протоколы 1966 года. А раз так, то каким же образом нам отличить добровольца, преследующего личные интересы, от добровольца, чающего общественного блага, если лишь этот последний соответствует теоретическим представлениям о гражданском обществе? Где же кончается альтруизм и начинается личная выгода? Безусловно, конечный ответ на данный вопрос получить чрезвычайно трудно; ведь каждый человек – в противоборстве движущих им систем ценностей – оказывается, по верному наблюдению Ницше, «по ту сторону добра и зла» [Ницше 2012]. Но, несмотря на все эти ограничения, безусловно, имеет смысл рассмотреть различные варианты деятельности добровольцев в тех трагических обстоятельствах и то, как личный интерес у них сочетался с внешними проявлениями альтруизма.
Когда первое потрясение от трагедии спадало, добровольцы могли рассудить, как и в силу каких причин они желали бы участвовать в преодолении ее последствий. Так, после крымского землетрясения, ввиду не самого простого маршрута до полуострова, добровольцы из других регионов СССР физически участвовали гораздо менее активно, чем в иных случаях. Кроме того, государство тогда никак не стимулировало приток добровольцев на полуостров; вместо этого осуществлялся сбор средств в виде частных пожертвований и проводились благотворительные мероприятия. В Крыму, как затем и в Ашхабаде, именно добровольцы, а не государство, играли ведущую роль в восстановлении пострадавших районов. Добровольчество в обоих случаях было обусловлено естественной, а не государственной необходимостью.
В описанных ситуациях добровольчество возникало скорее в индивидуальном, чем в коллективном порядке. В СССР функционировали крупные организации добровольцев вроде ВООПИиК, но во время бедствий добровольческая деятельность осуществлялась по большей части отдельными людьми. Советский Красный Крест, являвшийся общественным объединением добровольцев, проработал весь ХХ век, но редко играл решающую роль во время бедствий. К тому же имеется слишком мало указаний на то, что добровольчество порождало четкое ощущение общности (чего можно было бы ожидать в случае с добровольной пожарной дружиной в Соединенных Штатах или спортивным обществом в кайзеровской Германии). Показал присутствие элементов индивидуализма в добровольчестве и Ташкент 1966 года – тот же Василий Карпенко, отправившийся вслед за литературным образом, или какой-нибудь рабочий, поехавший в Ташкент, потому что его родные жили там в Великую Отечественную, или закаленный на советских стройках комсомолец, между Казахстаном и Узбекистаном выбравший отправиться в столицу последнего. Во время землетрясения в Армении советские граждане также вызывались работать в бригады и принимали эвакуированных армянских детей, но добровольчество тогда оказалось ограничено перестроечной геополитикой: жители союзных республик были слишком озабочены местными проблемами, чтобы суметь в полной мере помочь решать армянские. Дальнобойщики-добровольцы спасовали перед нарастающей опасностью войны, и предпочтительной формой помощи армянам сделались денежные пожертвования и сбор необходимых вещей. Словом, неудивительно, что коллективный аспект добровольчества ограничивался сугубо международными организациями.
Добровольчество также сулило определенные выгоды. Да, в Ташкенте или в Чернобыле добровольцев поощряли финансово, но существовали и иные преимущества. Так, дорога в Ташкент и обратно оплачивалась из бюджета, а в самом городе молодые люди, по большому счету, вольны были делать, что им заблагорассудится, покуда не вступали в открытую конфронтацию с режимом. С Чернобылем в этом плане ситуация была радикально отличной: никто не желал задерживаться в радиоактивной зоне дольше положенного, так что здесь большую роль играла финансовая составляющая, размер которой рассчитывался обратно пропорционально уровню предполагаемого облучения. Данные замечания призваны не бросить тень на альтруизм этих людей, но скорее подчеркнуть некоторую неравнозначность в бесконечных советских упоминаниях добровольцев.
Стоит, пожалуй, заметить, что главным «проигравшим» в холодной войне оказался советский Красный Крест. Когда случилось крымское землетрясение, эта организация принимала деятельное участие в оказании самой разной помощи пострадавшим. Однако же после этого эффективность советского Красного Креста неуклонно снижалась: к примеру, его туркменское подразделение во время ашхабадского землетрясения вело довольно активную – и большей частью сугубо образовательную – деятельность. Отделения по всей стране становились все менее независимыми и, особенно в послевоенное время, все реже и реже оказывали в чрезвычайных ситуациях реальную медицинскую помощь. Лишь после спитакского землетрясения Красный Крест пережил в СССР второе рождение, а с ним – самоутверждение и переосмысление собственной миссии. В Армении 1988 года оказалось весьма полезным, что эта организация сохранила на протяжении прежних советских лет бюрократическую структуру, позволившую, когда пробил час, оперативно мобилизовать ресурсы. Неудивительно, что независимые объединения начали появляться только в перестройку, хотя и тогда они были чрезвычайно слабы. После же Чернобыля сил независимых организаций хватало разве что на борьбу за утверждение собственных уставов.
Не стоит забывать и о взаимосвязи между добровольческой деятельностью и гражданским обществом, пусть даже роль последнего в качестве аналитического понятия и невелика. Деятельность добровольцев часто приравнивается к функционированию гражданского общества благодаря связи между активными или небезразличными гражданами и демократией. Данный тезис восходит к популярной идее А. де Токвиля, что сами добровольцы могут даже не знать, что они получают политическое воспитание, но уже само то, что они действуют по доброй воле, является составляющей политической жизни и прямо или косвенно воздействует на государственные институты. В Советском Союзе, как и в современной России, добровольческая деятельность была широко распространена, однако ее связь с деятельностью политической представляется весьма умеренной. Парадоксальным образом в стране победившего социализма добровольчество было скорее феноменом индивидуальным, нежели коллективным. Но даже если это последнее утверждение и отдаляет советских добровольцев от их «токвилевских» родичей, это нисколько не принижает значения добровольчества в советское и постсоветское время для социологии.