Если таков был характер деятельности добровольческой, то к каким выводам можно прийти по поводу деятельности советских и российских властей, руководивших спасательными мероприятиями? На первый взгляд ответ представляется донельзя очевидным: тоталитарное государство брало бразды правления в свои руки, но справлялось с бедствиями не слишком удачно. Однако еще более очевидно, что такой ответ – неудовлетворителен: ведь он не учитывает важнейших нюансов во взглядах и решениях на самых разных административных уровнях советской власти. Так что, пусть даже и признавая, что реакция государства в целом была недостаточной, мы все же должны сопоставить результаты работы советской администрации в разные периоды. Если вкратце: наиболее эффективное централизованное реагирование организовал Брежнев, тогда как две чрезвычайно разрушительные катастрофы страна пережила под малоэффективным руководством Горбачева. Но наименее централизованной реакция была в двадцатые годы, период НЭПа, и в сороковые – сталинскую эпоху. Однако вне зависимости от конкретной эпохи или правителя бедствие всегда выставляло напоказ их слабости, а сама стихия попирала советские притязания на насаждение порядка.
В несвойственной послереволюционным властям манере при восстановлении Крымского полуострова ответственные лица ясно дали понять, что государство располагает весьма ограниченными возможностями для помощи. Обсуждая вопрос возмещения ущерба крестьянам, они тщательным образом разъясняли, что потерпевшие убыток могут рассчитывать лишь на весьма умеренную поддержку. Именно на РСФСР, а не на весь СССР возлагалась ответственность за восстановление южного морского побережья республики. Аналогичным образом и Украинская ССР создала собственный комитет для преодоления кризисной ситуации. Учитывая ограниченность в ресурсах на региональном уровне и тем более ограниченное финансирование, поступающее из Кремля, у РСФСР не было иного выбора, кроме как чрезвычайно осмотрительно распоряжаться доступными ресурсами, а также сразу установить границы своей ответственности. Сдержанность, проявленная РСФСР, входит в противоречие с предполагаемыми П. А. Сорокиным авторитарными тенденциями демократических режимов, реагирующих на кризисные ситуации. После отказа от политики военного коммунизма в начале двадцатых годов и вплоть до заката НЭПа (в период, когда Советский Союз заигрывал с малым бизнесом), ограниченность участия государства вполне объяснима: Сталин еще не преобразил его в вездесущую силу.
И все же реакция на крымское землетрясение в некоторой степени схожа с мерами по преодолению последствий трагедии в Ашхабаде. Очевидно, власти требовалась иллюзия того, что Москва ответственна за восстановление Ашхабада; центральная власть весьма сдержанно подошла к процессу восстановления, не афишируя границ оказанной Туркменистану поддержки. В условиях назревающей холодной войны Советское государство попросту не могло позволить обнаружиться хоть каким-либо пределам собственной власти. Сталин с готовностью отдавал разного рода распоряжения о восстановлении города, но неохотно отряжал серьезные ресурсы или финансирование, большей частью направляемые тогда на проекты по конструированию атомной бомбы. Так что, несмотря на грозный облик высокоцентрализованной сталинской государственной машины, в Ашхабаде ее работа напоминала скорее какофонию крымских мероприятий, чем как по нотам разыгранное восстановление Ташкента.
Спустя восемнадцать лет после Ашхабада и двадцать один год после окончания Второй мировой войны Советский Союз возмужал как экономически, так и политически. Восстановление Ташкента в сущности явило собой радикальный отход от прошлого и пиковый этап в мобилизации ресурсов, брошенных на преодоление последствий капризов стихии. Дипломатическое значение города и необходимость для нового руководства страны публично утвердить свой авторитет уже упоминались, однако очевидно, что это – не единственные причины столь титанических усилий. Если драма чернобыльской ликвидации разыгрывалась главным образом вокруг атомной энергетики и радиации, то процесс восстановления Ташкента носил куда более разнообразный характер. Архитекторы, строители, комсомольцы, ученые, партийные функционеры и многие другие внесли вклад в многолетнее дело преображения узбекской столицы. Москва властно руководила всем процессом, хотя львиная доля планов возникала в процессе обсуждения частных моментов на уровне местной администрации и общественных организаций.
Фактически реакция советского государства отражала как его общие уже достижения на том или ином этапе, так и взгляды его текущих руководителей. Например, прибытие Брежнева и Косыгина в Ташкент на следующий же день после землетрясения было обусловлено не только их собственным желанием, но также и освоением в масштабах страны воздушных путешествий. Такая мобильность руководства выражала все возрастающую физическую мобильность советских граждан в целом. В этом отношении прибытие Брежнева и Косыгина стоит в том же ряду, что и прибытие вслед за ними тысяч рабочих. Аналогичным образом мелодраматично-документальный фильм «Ташкент, землетрясение» в большей степени демонстрировал общую смену приоритетов советского кинематографа шестидесятых, чем сообщал нечто конкретное о стихийных бедствиях и научных характеристиках землетрясений. Фильм запечатлел землетрясение при помощи эстетического инструментария шестидесятых годов. Прибытие комсомола и стройотрядов было связано не столько с преодолением текущей кризисной ситуации, сколько с уже сложившейся практикой отправки молодежи на строительные и восстановительные проекты по всему Советскому Союзу. Так что Ташкент оказался куда более «привычным делом», чем Крым или Ашхабад. Этим и объясняется отсутствие тогда внятной инициативы по созданию отдельного министерского органа для решения подобных чрезвычайных ситуаций. ВЧК под руководством Новикова координировала деятельность различных инстанций, связанных с Ташкентом, но, как подсказывает название комиссии, она была сугубо временной. Реакция на землетрясение подавалась как исключительная в своем роде, хотя правительство просто мобилизовало уже существующие структуры (пусть и с грандиозным размахом). Данный подход к стихийным бедствиям изменился лишь после землетрясения в Армении.
В 1966 году централизованное государство твердо взяло на себя руководство ликвидацией последствий трагедии, но многочисленные организационные просчеты приводили к самым неожиданным ситуациям. Даже в крупнейших событиях, находившихся под прицелом всех СМИ страны (вроде восстановления Ташкента), государство не имело абсолютного контроля над ситуацией. Руководители комсомольских отрядов постоянно отчитывались во всевозможных эксцессах на стройплощадках и отвлекающих факторах вне работ. Ту же ситуацию иллюстрируют и архитектурные споры относительно нового Ташкента. Было бы странно считать, что централизованная бюрократия не сыграла никакой роли в восстановлении Ташкента: посланные Москвой бульдозеры сравняли с землей руины старого города, чтобы выстроить город новый в соответствии с выработанным в Москве градостроительным планом. И тем не менее представления о том, как должен в итоге выглядеть город, были гораздо более разнообразными, чем предусмотренное по плану московских архитекторов. Армии были доверены работы по возведению одного пригорода-спутника – Сергели, союзные республики совместными усилиями строили второй – Чиланзар, а местные архитекторы дискутировали о соотношении старины и новизны, узбекского и советского, советского и западного. Сетования же узбекских архитекторов на беспорядочную планировку новостроек лишний раз указывали на то, что республики нередко предпочитали делать общее дело по-своему.
В этом, впрочем, не следует искать признаки слабости Советского государства, поскольку абсолютный контроль, вполне возможно, и не был изначальной целью. Исследуя российский имперский период, Джордж Яни указывает, что царская автократия в известной степени трансформировала подчиненную ей бюрократию в более эффективный государственный аппарат, основанный скорее на заслугах и образовании, нежели на чинах и регалиях. Поэтому, утверждая, что имперское правительство систематизировало свою бюрократию, он параллельно замечает, что на пользу ей шла также и некоторая бессистемность. Эти области неоднозначности, избежавшие систематизации, давали государству большее пространство для маневра, а удаленным от центра чиновникам – ощущение большей свободы (пусть государство и было готово вмешаться в случае необходимости). Аналогичным образом и дезорганизация на уровне республик не всегда заботила советское руководство.
Первоначальная реакция властей на чернобыльскую катастрофу, казалось, в целом дублировала централизованную реакцию времен Ташкента. Хотя Горбачев уже задумывался об уменьшении роли государства в жизни общества, в Чернобыле оно полностью взяло ситуацию под свой контроль: от пожарных, брошенных тушить пламя ранним утром 26 апреля, и до эвакуации Припяти, от отрядов ликвидаторов и до возведения саркофага – государство организовывало все спасательные операции (неважно, насколько плачевным был результат). Однако такой подход сохранялся недолго и утвердился на долговременной основе разве что на работах, связанных непосредственно с энергоблоком.
Чернобыль придал импульс целому ряду новых процессов в западных регионах Советского Союза. Чрезвычайная ситуация подобного масштаба требовала чрезвычайно централизованного решения, но союзные республики, и в первую очередь Украинская и Белорусская, быстро разработали каждая собственные подходы к очищению своих территорий от радиоактивных элементов и оказанию помощи пострадавшим. Подчеркнутая независимость в решениях соседних республик в итоге также внесла определенную лепту в постепенный распад Советского Союза. На строительство Славутича из различных республик прибывали добровольцы, но их участие носило гораздо более локальный характер в сравнении с Ташкентом. Аналогичным образом протестующих против Крымской АЭС куда больше волновали проблемы полуострова, чем нуждавшийся в помощи север страны, не говоря уж о Белоруссии, о которой и вовсе почти не вспоминали. Словом, каждый регион и вообще каждая заинтересованная сторона – все выдвигали свои собственные требования.