В Армении ситуация вновь переменилась, и не просто оттого, что взрыв на ядерном реакторе отличается от землетрясения. Горбачев наконец усвоил урок, который с легкостью мог бы преподать ему Брежнев: настоящий лидер обязан прибыть на место трагедии. Не поехавший ранее ни в Чернобыль, ни даже в Киев, Горбачев теперь – пусть и под некоторым давлением – прилетел в Армению. Однако появление генсека на улицах тут же выставило его главным виновником происходящего. Горбачев развернул спасательные мероприятия по традиционным советским шаблонам, которые тотчас были начисто сметены новыми веяниями. Даже международная помощь не стала панацеей от всех бед, поскольку с ней был связан ряд новых проблем, зато это был явный сигнал о радикальной смене курса. Землетрясение вынесло в Армении на поверхность столь широкий спектр новых мировоззрений, что провозглашение ею независимости в августе 1990 года ни для кого не стало неожиданностью.
Бедствия редко обладают четкими временными и пространственными рамками. Когда в Киеве в 1966 году автобус рухнул с моста в Днепр, это был отнюдь не изолированный случай, но отражение всей советской системы денежных вознаграждений. После того как Советы, к собственному удовлетворению, справились с восстановлением Ашхабада, жизнь в городе в нормальное русло так и не вернулась. Множество людей уже десятилетиями жило во времянках, и теперь, вдобавок к утрате любимых, им приходилось еще и привыкать к условиям нового города. Ташкентцев же из центра города и частных домов переселяли в пригородные новостройки, а некоторые даже сами перебирались поближе к родственникам – на западные окраины Советского Союза. Переселенцы переносили свои воспоминания в новые сообщества, столь далекие от места бедствия; бедствия укоренялись в памяти, пусть советские чиновники и имели на этот счет иное мнение.
Советские бедствия редко ассоциировались с дипломатическими конфликтами или отзывались международной напряженностью, свойственной холодной войне, но они все же давали понять, что железный занавес – вовсе не непроницаемая стена, как бы в то ни веровали идеологи по обе стороны. Ашхабад и впрямь был сокрыт завесой тайны, а советские строители, мало обеспокоенные вопросами современной архитектуры, не искали вдохновения на Западе. Но уже восстановлением Ташкента в 1966 году Советский Союз ясно и лаконично расписался в собственном восхищении западными мастерами. Ташкентцы, вероятно, и слыхом не слыхивали о Ле Корбюзье или Моше Сафди, но уже вскоре гуляли по улицам города, в которых присутствовал даже не отголосок, но чуть ли не ода западной архитектуре. Советское государство было не готово принять зарубежную помощь и стать членом мирового сообщества экстренного реагирования, но западные черты проявлялись в Ташкенте повсюду. Пожалуй, было бы преувеличением датировать шестидесятыми годами советскую сексуальную революцию, и все же нравы ташкентского комсомола вполне соответствовали тенденциям в Западной Европе и США. Даже в советском кинематографе железный занавес уже не был задернут наглухо. Фильм-катастрофа «Экипаж» был снят в духе «Землетрясения» с Чарлтоном Хестоном в главной роли и «Вздымающегося ада» со Стивом Маккуином. Даже если мы отвергаем идею, что Советский Союз копировал Запад, мы, по крайней мере, можем сделать вывод, что в советских настроениях и поведении во время бедствий присутствовали явные параллели с западными. Многое из этого давно известно – советская культура потребления прекрасно описана многочисленными источниками, но данные соображения позволяют рассмотреть отношение к бедствию как одну из глубинных составляющих ритма советской повседневности.
В советскую эпоху бедствия обладали связью не только с идеалами марксизма-ленинизма, но и с базовыми ценностями многонационального государства; они были тем полигоном, где испытывалась на прочность многонациональная дружба. В Советском Союзе много писали о дружбе народов, но как эта дружба проявляла себя в трудную минуту? В годы НЭПа большевики уделяли большое внимание культурному многообразию, поощряли национальные языки и местные традиции, однако при восстановлении Крыма добровольцы из числа представителей различных советских народов задействованы были мало. Чиновники, конечно, надеялись на помощь со всех уголков Советского Союза, но и не слишком рассчитывали на эффективность подобных призывов. В Ашхабад помощь поступала отовсюду, но особым образом. Роль РСФСР была минимальной, несмотря на то что медицинский и технический персонал прибыл из Москвы и Ленинграда, косвенно подтверждая роль русского народа как старшего брата в дружной семье народов. Ответственность за массовую отправку рабочих в Ашхабад и эвакуацию оттуда детей была неравномерно распределена между союзными республиками. Среднеазиатские республики активно помогали друг другу, а северные и западные скорее просто наблюдали за происходящим со стороны, лишь изредка позволяя себе жест доброй воли в виде поставок материалов или сырья. Сталинское правительство либо вовсе не осознавало политического потенциала стихийного бедствия, либо не видело необходимости в активном участии союзных республик спустя столь малое время после депортации чеченцев и крымских татар в Среднюю Азию.
В 1966 году лозунг о дружбе народов укоренился в советской жизни как в социальном, так и в политическом плане, что позволило брежневскому правительству запросто встроить его в контекст мероприятий по преодолению последствий стихийных бедствий. Незадолго до ташкентского землетрясения «Правда Востока» подводила итоги десятилетия белорусской культуры, а в «Литературной газете» публиковались путевые очерки, в том числе и об Алма-Ате – в статье воспевались русские колонизаторы. И вместе с тем в финансовом отношении чествование белорусской культуры принципиально отличалось от переброски тысяч белорусских рабочих для массового строительства зданий, которые могли возвести и местные работяги. Еще более увеличивала затраты чрезвычайно высокая ротация, когда рабочие непрестанно прибывали и отбывали восвояси. Таким образом, дружба народов вызывала серьезный перерасход средств.
Включение в реакцию на бедствие идеи дружбы народов имело и иные последствия: если ашхабадских детей эвакуировали в пионерлагеря соседних среднеазиатских республик, то ташкентские отправлялись и в Подмосковье, и на Черное море. Развитие транспортной инфраструктуры позволяло перебрасывать граждан по всей стране. Процесс был невероятно хаотичным и сопровождался всевозможными проблемами, но многие ташкентцы так и осели в западных регионах Советского Союза. Наиболее привлекательным такой переезд представлялся тем, кто имел возможность вернуться к живущим на Украине родным, превращая таким образом эвакуацию в репатриацию.
Спустя два десятилетия в Чернобыле дружба народов уже не играла столь значимой роли. В партийной верхушке постепенно свыкались с нарастающим экономическим кризисом и, надо думать, представляли, сколь неподъемным в финансовом отношении стало бы нынче обращение к этой идее. Советская пресса традиционно воспевала героизм «добровольцев», прибывавших со всех уголков Союза, но ответственность за них возлагалась главным образом на три славянские республики – Белорусскую, Российскую и Украинскую. Бригады из Армении и других республик помогали строить Славутич, однако в целом их усилия были довольно ограниченны и никогда громогласно не подхватывались центральной пропагандой.
Взрыв на ЧАЭС был последним случаем, когда дружба народов, пусть и в несколько суженном виде, еще могла быть задействована ради достижения положительного результата. После землетрясения в Армении государство упрямо педалировало эту тему, но политический вес возродившегося национализма быстро обесценил партийные лозунги. Нежизнеспособность этого лозунга давала о себе знать параллельно с падением влияния компартии. Теперь, благодаря иностранной помощи, дружба народов имела смысл лишь на международном уровне.
И в советской, и в российской традиции по вполне понятным причинам государство – как в центральной, так и в региональной своей ипостаси – всегда играло ключевую роль в преодолении последствий природных трагедий. Но Советское государство никогда не обладало полным контролем над землей, на которой располагалось: бедствия в изобилии обрушивались на советские предприятия и природные ландшафты. Пытливый лингвист заметит, что на протяжении почти семидесяти лет Советское государство задавало тон в связанном с бедствиями дискурсе, умело маневрируя по собственному произволению между понятиями «авария» и «стихийное бедствие». Подобная языковая эквилибристика, безусловно, выражала желания самого государства. Однако, как убедительно показал Джон Серль, желания в реальном мире исполняются далеко не всегда [Серль 2004]. И когда являлось очередное несчастье, государство тут же бросалось бороться с ним. Советские руководители придерживались различных подходов, но сколько бы сил ни было брошено на разрешение ситуации, государство все равно оставалось лишь скромным статистом на фоне чудовищной природной силы, с которой оно силилось тягаться.
К сожалению, наше понимание бедствий по-прежнему изобилует лакунами, и нам с трудом удается понять, как они отражались на тех или иных социальных сферах. О дружбе народов уже было сказано выше, и тема эвакуации детей дополняет изучение реакции на бедствия новыми аспектами, тем не менее не исчерпывая всех возможных. Эрик Клиненберг исследовал участь пожилых людей, живших особняком во время аномальной жары в Чикаго; по Советскому Союзу подобные данные отсутствуют. Весьма немногочисленные и потому бесценные источники иногда дают намеки на то, каково приходилось наиболее уязвимым группам во время бедствий; об их дальнейшей судьбе ничего не известно. Определенные ограничения возникают отчасти и из-за нынешних авторитарных режимов в Узбекистане и Туркменистане, насаждающих атмосферу, в которой невозможно высказать собственное мнение. Выжившие после землетрясений в Ашхабаде и Ташкенте и по сей день живут там же, но их истории известны лишь по кратким фрагментам, притом что сбор устных свидетельств издавна является важнейшей составляющей ремесла историка. С наибольшей очевидностью это проявляется в отношении религиозных аспектов землетрясений. Религиозные артефакты и религиозное искусство имеют непосредственное отношение к истории стихийных бедствий; так, после ташкентского землетрясения 1966 года значительно участились призывы обратиться к Корану. Несмотря на ограничения Советского Союза на художественное творчество, можно предположить, что в той или иной форме существует религиозное искусство, изображающее трагедии Ашхабада, Ташкента и не только, конкретные же тому доказательства еще только предстоит обнаружить. После страшного землетрясения 2010 года на Гаити всплеск религиозного искусства заполнил материальный вакуум, в которой оказались жители острова [Cosentino 2012]. К сожалению, подобные данные о Советском Союзе и теперь весьма ограниченны. Следующим важным шагом для исследователей должно стать аккуратное документирование личных историй, прежде чем таковые исчезнут из памяти.