– Ты думаешь? – усомнился Андрей. Но пошел. Все произошло, как я и ожидал. Мало того, Лапин предложил ему открыть в «Останкине» серию поэтических вечеров…
…Была зима, когда мы с Вознесенским прилетели в Дубулты на берег Балтийского моря. Я сидел в Доме творчества над новой книгой. Андрей отдыхал, гулял по воспетой им Прибалтике и готовился к предстоящему концерту на телевидении. Я всегда опаздывал на наши общие прогулки, которые Андрей очень любил. Шагая по замерзшим волнам моря, мой друг издали походил на Иисуса Христа, который вот так же шел когда-то среди живых волн озера Киннерет…
В те годы Андрей почти каждый день приходил в редакцию. И мы втроем – мой тверской друг и зам по журналу Алексей Пьянов, Андрей и я спускались в обеденный перерыв в «Софию», где «кайфовали» от болгарской кухни и веселого трепа, от стихов и серьезных откровений. Иногда к нам присоединялся Женя Мартынов. Это уже стало какой-то мужской традицией – встречаться на площади Маяковского. Вознесенский писал тогда очень много. Он привык, что я ставил его стихи в номер, вне всяких «очередей».
Однажды на редколлегии, когда мы обсуждали очередную верстку, я сказал, чтобы поставили новые стихи Вознесенского. Отдел протестовал – некуда, мол, все подписано в печать вами же. «Ничего, – запальчиво отпарировал я, – раздвинем и вставим…» Коллеги рассмеялись от неожиданного «образа», и с тех пор эта фраза непременно повторялась, когда в «Юность» предлагался кем-то срочный материал.
Широкая вольная жизнь, которую вел Вознесенский, требовала немалых денег. Он был щедр в застольях, внимателен к друзьям и поклонницам, любил делать подарки, модно одеваться и ездить за рубеж. Как-то он занял у меня энную сумму, и я почувствовал, что мой друг не так уж богат, как могло показаться со стороны. А у меня тогда вовсю звучали песни, которые приносили немалые гонорары. Я посоветовал и ему не чураться этого жанра. И вскоре один за другим стали появляться шлягеры на стихи Андрея, музыку к которым писали Паулс, Таривердиев, Бабаджанян…
Мы очень дружили с Андреем. Он часто звонил мне, дарил книги, приглашал на творческие вечера, отовсюду присылал веселые открытки и поздравления. Все они хранятся у меня. Вот веселое поздравление по случаю моего пятидесятилетия, присланное им из Парижа: «Андрюша, милый. Целую тебя – золотого полсотенного и всех твоих баб. С обожанием. Твой Андрей Вознесенский». А вот телеграмма: «На Елисейских полях все спрашивают билетик на вечер Дементьева. Шлю привет твоим стихам и салют Дому литераторов. Андрей». Помню, когда у меня родился сын, Вознесенский приволок нам домой огромную корзину цветов, из-за которой его просто не было видно. И через многие годы, в день гибели моего сына он позвонил мне откуда-то издалека и, плача, прочел стихи в память Димы…
Я все помню. И нашу мужскую нежность друг к другу, и отчуждение, когда пришла пора испытаний и неудач. Андрей в чем-то предал меня, потому что он быстро забыл журнал, в котором его так любили и где печатали широко и вольготно, где поздравляли с наградами и публиковали хвалебные статьи о нем. Вскоре после моего ухода из «Юности» на телеэкранах появился полуторачасовой фильм о жизни и творчестве Вознесенского. Герой фильма не нашел ни единого доброго слова о журнале, не вспомнил о временах, сдруживших нас. Я, конечно, позвонил ему. Поэт оказался в отъезде. Его жена Зоя Богуславская, которая все знала, в телефонном разговоре поддержала меня… Но я почувствовал, что наше духовное и душевное единение ушло в прошлое.
Когда я уже работал в Израиле, в Иерусалим на международную книжную ярмарку прилетел Андрей. У него должен был состояться творческий вечер, но он неважно себя чувствовал и попросил меня провести его.
Сердце мое сжалось от боли и горести, едва Андрей вышел читать стихи – почти неслышно, забывая отдельные строки, неуверенно держась на сцене, вызывая сочувствие зала. Но ему все простили, потому что это был Вознесенский – гордость и слава отечественной литературы. После вечера я спросил его:
– Что с тобой? Может быть, тебе нужна какая-то помощь? Здесь отличная медицина…
Андрей принялся меня успокаивать, на самом деле успокаивая себя.
И, перелистывая подшивки журнала «Юность», я останавливаюсь на стихах Вознесенского, и память моя по его путеводным строкам отправляется в далекие и прекрасные дни нашей молодости и дружбы: «Ау, Андрей! Где ты?..»
Все будет так же после нас.
А нас не будет.
Когда нам жизнь сполна воздаст, —
У мира не убудет.
Но кто-то выйдет в первый раз
Вновь на дорогу.
И сбросит листья старый вяз
У наших окон.
Все будет так же после нас.
И слава Богу…
Это из стихов, посвященных Вознесенскому.
Из дневника1978 год
Сегодня 17 марта Борису Николаевичу Полевому исполнилось 70 лет. Месяца два до того мы ездили с Алексеем Пьяновым в Калинин и говорили с первым секретарем обкома КПСС Н. Г. Корытковым о том, что хорошо было бы избрать нашего земляка Почетным гражданином города. Мы знали, что Полевой давно мечтает об этом.
И вот на днях ему вручили ленту и ключ Почетного гражданина Калинина. Николай Гаврилович на торжестве вручения сказал нам – «Спасибо, земляки, что подсказали хорошую идею…» А я подумал – «Это можно было бы решить к шестидесятилетию знаменитого писателя, а не ждать целых десять лет».
Полевой остался верен себе и решил не отмечать свой юбилей. На все эти торжественные дни он залег в больницу. В редакции «Юности» приуныли. Мы привыкли к праздничным застольям. А семидесятилетие главного – это для всех «юниоров», конечно же, был праздник…
Но тут к вечеру из больницы позвонил Борис Николаевич и весело поинтересовался: «Ну, как вы там, друзья? Еще трезвые ходите? У меня в среднем ящике письменного стола небольшой конвертик оставлен. Заначка на светлый день. Используйте ее на пиршество по случаю прихода окончательной старости своего главного. А то, не дай Бог, кто-то подумает, что это я от жадности слег в больницу, чтобы не тратиться на юбилей. Я мысленно к вам присоединюсь. По-другому мне нельзя – врачи запретили…»
«Конвертик», конечно, мы раскупорили, хотя праздничный стол в конференц-зале был уже накрыт. Но вклад главного не помешал… До позднего вечера «Юность» веселилась…
А шефу мы приготовили в подарок хомут, как символ его тяжелой работы, веселый шарж со стихами и витиеватый текст по случаю юбилея. Я позвонил Борису Николаевичу в больницу и прочел нашу «здравицу» в его честь. Он ухмыльнулся в трубку и добродушно поблагодарил: «Спасибо за память. Сохраните вашу писанину на будущее. Может, потом это пригодится для памятника…» Он часто за юмором пытался скрыть свою сентиментальность и волнение.
В мартовском номере журнала «Детская литература» я напечатал статью о Б.Н. Помню, как он зашел в мой кабинет (уже после больницы) и трижды поцеловал меня. Я понял, что статья Полевому понравилась. Но, чтобы не показать своей радостной растроганности, он тут же все перевел в шутку: «Детскую литературу» не случайно, поди, выбрали? Чтобы не забывался старый козел насчет детства, в которое иногда впадают». Но почувствовав, что я не принял шутку, Борис Николаевич тут же перевел разговор в другую плоскость. «Вот в Италию собираюсь… Зайду на Олимп. Может, не все места еще там заняты». (Б.Н. спутал Древнюю Грецию с Римом.)
«Мы похлопочем», – в тон ему ответил я.
Он вернулся из поездки через неделю и привез мне какое-то вьющееся растение, типа лианы.
«Это с могилы Рафаэля, старик…»
Я изобразил изумление и восторг, хотя не очень-то поверил этому, потому что Полевой любил нас разыгрывать.
Вскоре я тоже слетал в Италию, побывал в Риме на могиле великого художника. Но никаких растений на каменных плитах там и в помине не было… Однако лиану я долго хранил у себя дома.
…Редакция журнала «Юность» создавалась в условиях советских порядков и традиций. Существовала цензура, и зоркое око партии следило за тем, чтобы эти порядки не нарушались. И тем не менее атмосфера в журнале еще со времен Валентина Катаева была светлой и доброжелательной. Авторов своих редакция любила, и каждое талантливое произведение было окружено вниманием и почетом. Став главным редактором, я старался все сохранить, и ту искренность отношений, которая напрочь была лишена «ячества» и подобострастия, и духовное родство, которое очень напоминало счастливую семью. Хотя, конечно, бывали и творческие разногласия, и споры, и обиды… Но жили мы дружно. Пока свалившаяся на страну демократия, примитивно понятая многими моими коллегами, не пробудила в них желания стать значимее, чем это было определено им природой и ограничено здравым смыслом более опытных и более талантливых коллег. Но всё смешалось в нашем доме и в общественном сознании. И все, доселе знавшие свое четкое место в творческом процессе, потянулись наверх – вершить судьбу журнала, определять литературную позицию, решив опрокинуть годами нарабатываемый авторитет. Это случилось в конце моей работы в журнале. А до того мы всё делали сообща, с радостью и творческим азартом, не подменяя ответственность главного редактора безответственным апломбом наиболее ретивых служителей карьеры. И сейчас я вспоминаю это межвременье с легким сожалением и грустью. Кто-то, может быть, постарается обвинить меня в предвзятости и ущемленном самолюбии, но в этом случае я отсылаю таких критиков к книге, посвященной трехсотлетию российской печати, где на персональной странице «Журнал «Юность», которую самолично готовила редакция, в последние годы, возглавляемая Виктором Липатовым, нет даже упоминания моей фамилии, хотя я проработал в журнале 21 год, из них двенадцать лет главным редактором. А Борис Николаевич Полевой, при ком после В. П. Катаева продолжалась слава «Юности», только вскользь обозначен. Зато помещен портрет В. Липатова. Уж не за то ли, что он сумел похоронить былую популярность журнала, низведя его многомиллионный тираж до нескольких тысяч.