Чтоб золотились купола.
Хочу…
И так тому и быть!
Проси Лужкова подсобить…»
Зураб ответил:
«Я готов».
И встал сей памятник Петров…
Я знаю, как переживал Зураб скептическое отношение некоторых снобов к его Петру. И продолжал еще неистовее трудиться. Создал Музей современного искусства, писал картины, ваял портреты современников, воскресил старую грузинскую эмаль… Невольно поражаешься, как один человек может столько сделать в искусстве, сколько уже успел сделать Церетели, По творческим масштабам и размаху он – Человек эпохи Возрождения. Чернорабочий своей Музы. А для меня еще и верный друг.
Помню, как он растрогал меня, прилетев в Израиль со своей дочерью Ликой – тоже художницей – на мои творческие вечера. Вообще – делать людям добро, по-моему, это его высокое назначение на Земле.
Когда Москва не оплатила Зурабу работу на Поклонной горе, он попросил вместо гонорара несколько квартир. И роздал их бесплатно своим коллегам и помощникам. Узнав, что некоторые выдающиеся художники – члены Президиума возглавляемой им Академии художеств – не приходят на заседания, потому что не очень здоровы, а давиться в их возрасте в переполненном метро уже не хватает сил, он подарил им по «Волге» в личное пользование… Зураб, как никто, умеет радоваться чужим успехам. И получает искреннее удовольствие даже от малого участия в чьей-то судьбе. Когда столетний художник Борис Ефимов прозрел благодаря Зурабу, который оплатил сложную операцию, старый Мастер был несказанно счастлив не только тому, что разноцветный мир вновь открылся его взору, но и тому, что он увидел воочию, как же выглядит этот человек, творящий людям добро.
…Зураб очень переживал, когда я потерял сына. Через несколько месяцев после его трагической гибели я попросил своего друга порекомендовать мне скульптора, который бы создал памятник Диме. Зураб вопросительно посмотрел на меня и сказал: «Если разрешишь, я сам все сделаю…» И вскоре, в годовщину смерти Димы, день в день, – на Ново-Кунцевском кладбище был установлен памятник. С мраморного портрета сын улыбается и смотрит на меня, словно хочет что-то сказать, чего не успел при жизни…
В бытность мою студентом Литературного института один очень старый человек с Кавказа, узнав, что я «учусь на поэта», сказал мне: «Много надо в жизни горя изведать, мальчик, – и своего, и чужого, – чтобы хорошо писать». Он как бы уговаривал меня отказаться от этого. Позже я часто вспоминал его слова, потому что восточный мудрец оказался прав. И когда я смотрю на скульптурную композицию Зураба Церетели «Трагедия народов», где обреченная на смерть мать закрывает ладонью глаза своему ребенку, чтобы тот не видел всего ужаса, который вершится вокруг, я чувствую, КАК переживал Мастер, входя в далекую и столь близкую ему трагедию страшной войны.
Однажды он позвонил мне и спросил: «Ты Лолобриджиду любишь? Она у меня. Приходи». – Я, естественно, тут же вспомнил гениальный фильм с моим кумиром Жераром Филипом, где юная Джина играла невесту Фанфана-Тюльпана. До чего же она была хороша! Не знаю, почему, но я задержался, а когда приехал, торжество было уже в самом разгаре. Рядом с Зурабом сидела уставшая королева кинематографа, по-прежнему красивая, но уже другой, более спокойной и какой-то задумчивой красотой. По мимолетному взгляду, обращенному ко мне, я понял, что она в переизбытке впечатлений. Было видно, как ей нравится грузинское застолье с его веселым шумом и бесконечными тостами. Джина внимательно слушала переводимые ей слова и все время поднимала свой бокал, кокетливо наклоняясь к Зурабу. В какое-то мгновение мне показалось, что среди этого искреннего веселья и шума она чувствовала себя немного одинокой… И когда меня попросили прочесть что-нибудь, я неожиданно для самого себя начал со стихотворения – «Самое горькое на свете состояние – одиночество…» Ей переводили вслед за мной. Она внимательно слушала и смотрела не на переводчика, а на меня. Потом зааплодировала, восторженно крикнула «Браво» и стала что-то говорить Зурабу. Я, конечно, внутренне возгордился, что великая актриса так реагирует на мою поэзию, не зная, что тут примешалось еще одно обстоятельство. Оказывается незадолго до моего прихода Джина произнесла тост в честь… одиночества. Она призналась, что всю жизнь была одинока. Одинока среди всеобщего поклонения и восторга. Одинока из-за своей красоты и популярности, которые мешали ей отличить искренность от банального интереса. И я, ни о чем не догадываясь, как бы продолжил ее сокровенные мысли. Потом мы с ней перемолвились несколькими фразами. Она благодарила меня, а когда узнала, что во мне есть толика итальянской крови, то и совсем потеплела. Но мне было грустно. Я мысленно возвращался в далекие годы нашей юности, когда молодой и обаятельный Жерар Филип и невероятно соблазнительная в своей красоте Джина Лолобриджида дарили нам свою влюбленность, восторг и талант… Как жаль, что все проходит… Но Зураб, видимо, не разделял моих сомнений и печали. Он фотографировался рядом со своей знаменитой гостьей, смеялся, ухаживал за ней, рассыпал комплименты и на какое-то мгновение я вдруг почувствовал, что годы здесь ни при чем… Есть Женщина – на все века царица и Муза, есть ее величие и выдающийся талант. Все остальное – от лукавого.
Вспоминая многие встречи и разговоры с Зурабом, я поражался его точным прогнозам будущего и анализу нашего сегодняшнего бытия. Мудрость художника – это всегда особая субстанция. А здесь она к тому же восходила на вековых традициях, фольклоре и на неуемном любопытстве к жизни. А жизнь к Зурабу предъявляла особые требования и нередко была жестока. Когда Звиад Гамсахурдия – недолгий Президент Грузии – назвал выдающегося художника, столько сделавшего для своей Родины и воспевшего ее в красках, мраморе, бронзе, эмали – «врагом народа», мать Зураба, увидев эти страшные слова в газете, умерла от горя и обиды. А потом пришло еще одно несчастье. Вдали от Грузии скончалась его любимая жена Инесса, которая была тяжко больна. Зураб делал все, чтобы продлить жизнь этой мудрой и прекрасной женщины. Приглашал лучших врачей, отправил ее в США, где медицина всегда была сильной. Но судьба и болезнь оказались сильнее…
О Зурабе Церетели написаны книги, поставлены телефильмы, выходят многочисленные цветные альбомы, монографии, статьи. Его жизнь и творчество на виду у всей страны, у всего художественного мира. А потому – кто хочет – может все это прочесть, увидеть или сходить к нему в Галерею на Пречистенке.
Я горжусь, что там у входа в скульптурную композицию «Яблоко» на бронзовом полотне выгравированы мои стихи, посвященные Зурабу Церетели. И в книгах моих немало строк, обращенных к Мастеру.
Я не профессионал и вряд ли смогу что-то досказать или утвердить в многообразии его творчества. Но для меня важно и другое – многообразие его души, характера и дружбы. И об этом я вкратце пытался рассказать. Думаю, что эти воспоминания – только начало моих будущих житейских открытий Зураба Церетели – художника Божьей милостью и доброго Человека с большой буквы.
«Я благодарен дружеской поруке…»
В годы моего редакторства в «Юности» я часто виделся с Робертом Рождественским и его женой Аллой Киреевой, которая была очень талантливым критиком и часто печатала острые статьи в нашем журнале. Почти каждую субботу они устраивали «Рождественские посиделки» для друзей в своем гостеприимном доме, который находился на улице, носившей тогда еще имя Горького. Там я познакомился и потом подружился с детским доктором Леонидом Рошалем, которого через несколько лет узнает вся страна. «На огонек» к Рождественским приходило много известных людей – писателей, артистов, музыкантов. Мы весело проводили время – слушали новые песни Арно Бабаджаняна, Оскара Фельцмана, Марка Фрадкина, читали стихи и дарили друг другу книги, которые тут же и «обмывались».
Устав за неделю от работы, суеты и всяческих деловых общений, все мы в охотку и с большим удовольствием расслаблялись в доме Аллы и Роберта.
Помню, в одну из суббот приехал еще совсем молодой композитор и певец Полад Бюль-Бюль оглы и радостно объявил, что у него жена в роддоме и что они на днях ждут ребенка. Он очень хотел сына. Все стали гадать, кого же родит Белла Руденко – примадонна Большого театра. Иосиф Кобзон на спор с Робертом предсказывал Поладу сына. Рождественский – дочку. Может быть, потому, что у него с Аллой были две девчонки. Но шампанское пили за оба варианта.
В тот вечер мы сидели с Вячеславом Тихоновым чуть в стороне и в споре не участвовали. Я делился с ним своими впечатлениями о фильме «Война и мир», в котором Слава блистательно сыграл Андрея Болконского. О чем я ему и сказал. Знаменитый артист внимательно выслушал все мои восторги, а потом как-то очень стеснительно переспросил: «Тебе и вправду так понравился мой герой?» И по его тону я понял, что у него самого были какие-то сомнения на этот счет. Или просто он очень нуждался в еще одном добром слове… Вообще Тихонов поражал своей скромностью. На одной из передач на Всесоюзном радио кто-то из редакторов мне сказал: «В соседней студии записывается Вячеслав Тихонов. Сверх программы он прочитал нам одно ваше стихотворение. Мы его записали на пленку… Хотите, прокрутим?» Я впервые услышал, как Слава читает стихи. Раньше он никогда не говорил, что любит поэзию. Глуховато и как-то очень по-домашнему зазвучали мои строки – «Самое горькое на свете состояние – одиночество…» Вечером я позвонил Тихонову. Поблагодарил. Он сказал: «Вообще-то это я для себя читал. Не для публики. Но если тебе понравилось, я не буду ругать редакторов за их самоуправство…»
Как-то мы с ним в группе членов Комитета по Государственным премиям поехали в Вильнюс смотреть спектакль Некрошюса в Русском драматическом театре, который был выдвинут на Государственную премию СССР. Слава уже сыграл Штирлица в кинофильме «Семнадцать мгновений весны», и его популярность была просто фантастической. Но он несколько тяготился ею и стеснялся всеобщего интереса к себе. В Вильнюсе заматывал лицо шарфом, чтобы не узнавали на улице, и так ходил…