Иногда мне приходилось встречаться в доме Шилова с героями его полотен. Эти встречи убеждали меня вновь и вновь, что свое отношение к людям, которые восходили или уже взошли на его полотна, он непременно передавал через кисть, краски или карандаш и зрителям тоже.
Конечно, он выдающийся портретист. Это знают все. Но я очень люблю и его пейзажи. Сколько в них романтики и одновременно конкретной точности, сколько настроения и раздумий. И, глядя на эти картины, забываешь, как много труда, нервов и таланта вложено в каждый штрих, в каждую деталь…
Я всегда думал, что художник Божьей милостью, как талантливый поэт или выдающийся музыкант, не может быть плохим человеком. И, хотя моя наивность уже не однажды терпела крах, в случае же с Александром Шиловым Природа соблюла достойное равновесие. Она до краев наполнила его выдающийся талант добротой и милосердием. Я мог бы привести еще немало высоких эпитетов, но в наше жестокое время именно доброта и сострадание так необходимы сегодняшней жизни…
И не тем ли дорого искусство,
Что с былым не порывает нить,
Говоря то радостно, то грустно
Обо всем, что не дано забыть?
И о том, как мучился художник
Возле молчаливого холста,
Чтобы, пересилив невозможность,
Восходила к людям красота.
Из дневника1989 год
9 февраля. Зал Чайковского почти полон. Начался авторский вечер Андрея Вознесенского. Когда он вышел на сцену, я с грустью отметил про себя – Андрюшка стал сутулиться. Поседел еще больше…
Но читал он по-прежнему превосходно.
На этот раз все было довольно спокойно: ни словесной борьбы, ни хамских записок, ни «Памяти». Среди новых стихов особенно понравилось мне одно – «Я ухожу со сцены…»
Публика хорошая, дружелюбно настроенная. Но впервые ажиотажа нет. На улице не спрашивали лишних билетиков, а наоборот – предлагали свои. Видимо, кто-то не пришел. Хотя в зале свободных мест почти не было. Андрей отвечал на записки, упоминал друзей – и выбор этот почти неизменен за все последние годы. Очень хорошо говорил о «Юности». Может быть, потому, что знал – я в зале. Но наши отношения пока не изменились – добрые, доверительные, дружеские, хотя и наметилось некое отчуждение. После концерта Андрей расспрашивал меня – как он «провел» вечер. В ответ я сказал ему, что пора уже получать Нобелевскую премию. Он слегка улыбнулся. «Мы тут в перерыве с Родионом Щедриным решили, что пора. Ты один из крупнейших поэтов современности…» Андрей искренне рассмеялся. Но в его веселье я уловил какие-то скрытые нотки встревоженности.
Потом мы поехали в ресторан и долго говорили о делах, о литературе, о жизни. Я посетовал, что из-за занятости в журнале очень мало пишу. И это плохо. Не знаю, как для читателей, но для меня – точно плохо. Андрей перебил: «Прежде всего плохо для читателей. Тебя любят. Я в этом много раз убеждался…» Уже дома мысленно продолжая этот разговор, я подумал – лучшие годы прошли в донорской суете. Сколько книг не написано, сколько стихов не родилось…
Зато «Юность» вышла в лидеры. Но для меня очень дорогой ценой. А наш брат – писатель, как правило, думает только о себе. Почти никому из коллег нет дела до моего творчества. Не пишешь? Твои проблемы. А, может, тебе хватит и того, что ты главный редактор такого популярного журнала?
Однажды я поделился своими обидами с Михалковым-старшим. И он мне полушутя ответил: «Знаешь, что я думаю, Андрей, о наших писательских взаимоотношениях? Вот если у тебя в десять лет будет выходить одна маленькая книжица, а не каждый год по тому. Если ты серьезно заболеешь, и лучше, безнадежно. Если от тебя ушла любимая жена, и сгорела дача, а купить новую – денег нет, – вот тогда тебя будут все любить. А так за что любить-то? Молодой, красивый, знаменитый. Не побираешься пока». Помню, я рассмеялся в ответ, и Сергей Владимирович весело посмотрел на меня. «Я, конечно, позлобствовал малость… Но, в принципе, живут у нас по таким законам. Не все, но многие…»
А мне, наоборот, всегда радостно на душе, когда я читаю чью-то талантливую рукопись. Или когда вижу, как поднимается на литературный олимп молодой автор «Юности». Спасибо родителям, что воспитали меня в доброте и милосердии. И спится мне хорошо, потому что не терзаю себя завистью, злобой или ревностью к чужим победам. А иначе как бы я вел журнал?
…Сегодня в редакции был Саша Соколов – русский писатель, живущий в Канаде. На первый взгляд, суров в общении. Говорит без оглядки на производимое впечатление. Разбрасывает походя характеристики на знакомых эмигрантов и весьма убедительно. Думаю, что мнение о себе как о ярком художнике, он уже никогда не изменит, что бы о нем ни писали и ни говорили. Признался, что ни на чью поддержку никогда не рассчитывал. Каждый должен пробиваться сам. И абсолютно уверен, что его проза – это класс. Не знаю. Пока не читал. Но эссе, которое он нам оставил, интересное и глубокое. Мы его непременно напечатаем.
Потом Саша обратился к прошлому. И сказал, что социалистический реализм уничтожил отечественную литературу. А классика важна только потому, что помогла родиться авангарду. Достоевского он ставит выше Толстого. Последнего развенчал за скуку и обычность творчества. И потом, по мнению Соколова, у него нет второго плана, нет недоговоренности.
Возражать ему было бесполезно. Он слушал только себя. «Сейчас надо писать так, – продолжал гость, – как пишут свои картины художники новой волны, заранее предполагая воображение зрителя, ибо голая мысль неинтересна…»
Посмотрим, а как сложится его собственная творческая судьба в России… Вообще эти встречи в «Юности» с нашими соотечественниками – писателями русского зарубежья, которые разбрелись по всему миру, очень важны для понимания трансформации творческой личности под влиянием иных политических и социальных условий, в которые они попали. Хотя все это можно проследить по их книгам. Некоторых из них – Владимира Максимова, Владимира Войновича, Анатолия Гладилина, Георгия Владимова – мы печатали в «Юности» и будем дальше печатать, как, например, Сашу Соколова…
Из дневника1991 год. 19 августа…
Сегодня рано утром по личному приглашению поэта Делюи мы прилетели с Аней в Париж. Только разложили чемоданы, как позвонил наш коллега корреспондент «Литературной газеты» Кирилл Привалов. «Беда-то какая, Андрей, – запричитал он. – В Москве переворот. Включи телевизор…» Мы включили. Вспыхнул экран, по которому, глухо урча, ползли танки. Бежали какие-то люди. Камера выхватывала из толпы молодые лица. Шум стоял невообразимый. Понять что-либо было трудно. Я стал звонить в редакцию своего журнала «Юность». Женский голос по-французски монотонно твердил – «Занято, занято…» А на телеэкране в это время начался балет «Лебединое озеро».
Из Брюсселя нам дозвонился Владимир Емельянович Максимов. Он с ходу стал нас уговаривать не возвращаться в Москву. Сказал, что попытается выяснить подробности… Потом позвонил Василий Аксенов, который знал, что мы здесь. Он сидел со своей переводчицей у нее дома… Они трудились над французским вариантом его однотомника. Сказал: «Надо увидеться». Весь день прошел в перезвонах и суматохе. После того, как до нас дозвонилась из Лондона Галя Вишневская, – наш телефон ей дал Максимов, – мы поехали к ним домой на бульвар Мандель в надежде увидеть Славу Ростроповича. Нам казалось, что у него больше возможностей дозвониться до Москвы.
Домработница Римма сказала, что Мстислав Леопольдович обещал к ужину быть дома. Но домой он не пришел. На другое утро мы узнали, что он улетел в Москву… Французские авиакомпании не отменили своих рейсов. Наш «Аэрофлот» притих. Самолеты стояли на приколе.
В российском посольстве не знали, что делать, то ли признавать новую власть, то ли подождать. Мы поняли, что надо ждать дальнейшего развития событий.
Утром 20 августа я поехал на радиостанцию «Свобода» и выступил со своим комментарием к московской ситуации. Я резко осудил путч, назвав ГКЧепистов «хунтой». Теперь уже отступать было некуда. «Если они победят, – сказали мне ребята со «Свободы», – то вам лучше не возвращаться. Мосты сожжены…» Но я не верил, что политические авантюристы могут победить. Хотя по телевизору в этот день было показано особенно много страшных кадров. Все говорили о предстоящем штурме Дома Советов РСФСР.
Я пошел и купил серебряный крестик. Повесил его на грудь, решив, что если все окончится плохо, то, вернувшись в Москву, в тюрьму пойду с этим крестиком.
(Примечание. Несколько дней спустя, уже после ареста членов ГКЧП, мы узнали, что журнал «Юность» стоял в начале их списка на закрытие.)
Ночь мы, конечно, не спали, как и предыдущую тоже. Постоянно кто-то звонил… Синявский, Розанова, Аксенов, Привалов, Максимов… Парижане сочувствовали всем русским, кто оказался в эти дни в их городе. Помню, как поздним вечером 20 августа мы возвращались в отель после долгих хождений по парижским улицам. Неподалеку от Эйфелевой башни стояла машина, около которой суетился высокий молодой человек. Я спросил у него – как пройти к отелю «Бастилия». Узнав, что мы русские, он тут же усадил нас с Аней в авто, где были еще двое парижан. И поехали мы с ними в отель. По дороге они расспрашивали нас о Москве, о происходящих событиях. И столько было участия и доброты в их отношении к нам, столько сочувствия, что мы поняли, как много значит для всех на Западе наша многострадальная Россия.
Когда мы вошли в свой номер, надрывался телефон. Звонила из Лондона возмущенная Галя Вишневская: «Ты знаешь, конечно, мой-то авантюрист в Москву укатил. Словно без него там не обойдутся…» – «Не обойдутся, Галя», – серьезно сказал я великой певице.
(Примечание. После провала путча, когда Слава Ростропович улетал к себе домой в Париж, кто-то из журналистов спросил его: «Страшно было, Мстислав Леопольдович?» – «Страшно? – переспросил о