У меня хранятся стихи Владимира Максимова, которые он мне посвятил, а я в своих книгах печатаю поэтические посвящения ему – с любовью и благодарностью за дружбу. И на книжной полке стоят томики с дорогим мне именем…
Андрею Дементьеву
Русь кончилась.
На выгонах ее
Клубиться тьме, цвести чертополоху.
Стучимся мы, впадая в забытье,
В принадлежащую не нам эпоху.
Как там поется в песне: «Дан приказ».
Расходимся искать по белу свету
Страну, которая была у нас,
И родину, которой больше нету.
Но если не утонем, не сгорим
В пути, то мы вернемся.
Подождите ж!..
Отворотись от нас,
Наш Третий Рим,
Откройся нам,
Завороженный Китеж!
О многом мне хочется рассказать. И многих помянуть добрым словом, кто прошел через мою судьбу, оставив в душе радость от общений и печаль неожиданных расставаний, не замутненных ни временем, ни другими событиями. Не все легко и просто складывается у всех нас в отношениях друг с другом. Иногда к пониманию чужой души приходишь через обиды и разочарования. А иногда теряешь веру в друга, который, казалось бы, никогда не может быть для тебя далеким… Помню свою первую встречу с замечательным поэтом, фронтовиком, чье имя было выбито на мемориальном памятнике в Одессе среди погибших в Великую Отечественную. Позже он напишет замечательные строки о своих сверстниках: «Были юнцами, не стали старее. Тех, что погибли, считаю храбрее…» А ведь он – разведчик Григорий Поженян – тоже считался погибшим… Но никогда не говорил об этом. Считал не вправе ровнять себя с ними, продолжая жить.
Он был человеком сложным, в чем-то иногда агрессивным, но по сути очень тонким и ранимым. Когда однажды Гриша подарил мне свою новую книгу (это было в Пицунде, где мы отдыхали в Доме творчества), я на другое же утро сказал ему, как мне было интересно провести вечер с поэтом Поженяном. И стал на память цитировать его строки. И вдруг пронзительные и строгие глаза Гриши увлажнились. Он тихо произнес лишь одно слово – «Спасибо…» А потом вдруг ни с того ни с сего «завелся» и в сердцах выпалил: «Знаешь, сколько я по жизни раздарил своих книг? Вот так даришь по доброте их, и все. Ни ответа, ни привета… Не читают, гады… Не соизволят…» Мне это было тоже знакомо. Но Гриша тут же быстро остыл: «Пойдем, выпьем, а… Есть повод».
Были у нас с ним и другие встречи и разговоры. Помню, он позвонил мне в редакцию спросить про свою подборку в журнале. Я сказал, что стихи его идут в пятом майском номере «Юности». Он вдруг вскипел: «А почему в пятом? Война уже давно кончилась. Я пишу мирные стихи. Может, ты меня в тринадцатом номере напечатаешь?» И я, чтобы как-то потушить его пыл и успокоить, весело ответил: «Можно и в тринадцатом…» И повесил трубку. Думаю, пусть остынет. Но Гриша, как я потом узнал, «завелся» не на шутку, потому что воспринял мой ответ как издевательство. Тринадцатого номера в журналах, естественно, не существовало. Со всех сторон мне передавали, что Поженян поносит меня среди наших коллег. Ну, думаю, Гриша закусил удила. Характер его был известен еще со студенческих лет. Рассказывали, как однажды, нагрубив ректору Литературного института старейшему писателю Федору Гладкову, он довел его до шока. И тот гневно крикнул студенту: «Чтобы ноги твоей тут больше не было…» Поженян неожиданно сделал стойку и вышел из кабинета ректора… на руках. Чтобы уже больше никогда не вернуться в институт. Вот такой он был – непредсказуемый и взрывной… Старый морской волк.
После конфликта прошло какое-то время, и однажды я встретил Григория Поженяна в писательской поликлинике. Он был непривычно тих. Мне сказали, что у него в семье беда. Я подошел и передал ему свои соболезнования. Гриша протянул мне пачку сигарет. «Я знаю, ты не куришь. Значит, сигареты останутся нетронуты и по ним ты будешь вспоминать о нашем примирении…»
Он был удивительным рассказчиком. Уходя в дальние плавания, Гриша возвращался из них с ворохом впечатлений и стихов. Приходил ко мне в «Юность» и рассказывал, рассказывал… Я оставлял все дела и слушал. Жалею теперь, что ничего не записал. А плавал он, чтобы заработать денег, потому что поэзия не давала доходов. Однажды мы столкнулись с ним в бильярдной. Он играл «на интерес». Позже я написал об этом стихи и посвятил ему: «Как видишь, продается вдохновенье, коль невозможно рукопись продать…»
Его печатали с трудом, потому что он не был «в обойме» и не жаловал добрым словом тогдашние порядки и их авторов. Как-то ни с того ни с сего накинулся на меня: «Почему ты не пишешь в стол? Тебя что – всё в этой жизни устраивает? У меня большинство стихов не опубликованы…» Я, растерявшись, назвал несколько своих стихотворений – «Черный ворон», «Россия пьет», которые долго лежали в столе, прежде чем я их пробил в печать. Гриша успокоился и остыл. «Ладно, не сердись. Просто, я не в духе сегодня…»
…Мы приехали с Аней в Переделкино прямо с похорон Егора Яковлева. Над Гришиной могилой уже гремел траурный салют. Моряки стреляли в небо, куда вскоре устремится душа поэта. Комья земли летели на гроб, и стук их отдавался в душе скорбью и обидой. Уходил от нас последний из могикан – замечательный поэт, воин, совестливый человек.
Там, у свежей могилы, его друзья и поклонники подарили мне последнюю Гришину книгу, верстку которой он успел подписать. «Спешите делать добрые дела…» – звучит во мне его завещание.
…Жила на Северном Кавказе очаровательная девочка – талантливая и бесстрашная журналистка – Катя Малик.
Не помню, как мы с ней познакомились, но помню, что сразу подружились. Может быть, потому, что она самозабвенно любила стихи и была очень приветлива и интеллигентна в отношениях с самыми разными людьми. Иногда я читал в «Комсомольской правде» ее мужественные репортажи из горячих точек. Она приезжала или прилетала туда всегда первой и честно писала обо всем, что видела, что ее потрясло и что становилось горькой страницей ее жизни.
В свои двадцать с небольшим она ничего не боялась. Кроме риска обмануть своих читателей даже малой неправдой. Ее журналистский опыт нередко приходил к ней через жестокость и слезы, через кровь и гибель простых людей – ее героев и земляков. Но такая уж у нас жизнь, полная тревог, потерь, опасностей и сожалений.
Мы встречались с ней в Москве и на Кавказе. И каждая встреча была для нее и для нас с Аней неожиданным праздником, интересным событием, потому что Катя была образованна и непосредственна, искренна и доброжелательна, что, кстати сказать, влекло к ней и молодых и старых.
Я дарил ей свои книги и знал, что она не просто читала их, а перечитывала и многие стихи знала наизусть. Однажды она привезла нам газету со своей статьей о моем творчестве. Я поразился ее глубоким суждениям о поэзии, ее вдумчивому проникновению в суть творчества.
Катя была талантлива. Я был уверен, что ее ожидало яркое будущее. Как-то сказал ей: «Будь я сейчас главным редактором той старой «Юности», я непременно печатал бы твои статьи и очерки…».
Но жизнь ее оборвалась на крутом взлете таланта – оборвалась внезапно и трагически…
Прости, Катя, что мы не почувствовали вовремя твою сверхчеловеческую усталость, с которой тебе одной не удалось справиться.
Другу навсегда
После нас
Все будет так же после нас.
А нас не будет.
Когда нам жизнь сполна воздаст, —
У мира не убудет.
По небу скатится звезда —
Слезой горючей.
И не останется следа.
Обычный случай.
Я вроде смерти не боюсь…
Хотя нелепо
Порвать загадочный союз
Земли и Неба.
Пусть даже ниточной одной,
Едва заметной,
Став одинокой тишиной
Над рощей летней.
Негромкой песней у огня,
Слезою поздней.
Но так же было до меня.
И будет после.
И все ж расстаться нелегко
Со всем, что было.
И с тем, что радостно влекло,
И что постыло.
Но кто-то выйдет в первый раз
Вновь на дорогу.
И сбросит листья старый вяз
У наших окон.
Все будет так же после нас.
И слава Богу.
Эти стихи я написал и посвятил Андрею Вознесенскому в 1980 году, а познакомились мы с ним в 1968, когда я редактировал его сборник «Тень звука.» И все началось со взаимного раздражения и непонимания друг друга. Вот как об этом, спустя много лет, написал сам Вознесенский в книге «На виртуальном ветру.» Вообще мне везет на людей с чистой аурой. Даже суровые натуры порой оборачиваются ко мне солнечной стороной. Как мы враждовали с Андреем Дементьевым! Как я ошибался в людях! Работник ЦК ВЛКСМ, назначенный редактировать мою книгу, казавшийся мне монстром и пижоном, он с ходу зарубил тридцать стихотворений. Я взбесился. Потом мы сели за стол переговоров, и я строка за строкой объяснил ему смысл моей эстетики. Вечерело. Оказалось, что он искренне считал, что мои метафорические сплетения – это лишь политический кукиш. Он понял, распахнулся. С тех пор мы на долгие годы крепко подружились. Он был предан поэзии. «Я ненавижу в людях ложь» – эта строка его была не лозунг, а жизненное кредо. За что он тяжко расплатился судьбой.»
В этом отрывке только одна неточность. Никто меня не назначал редактировать книгу Вознесенского, потому что я работал тогда не в аппарате ЦК ВЛКСМ (это случилось позже), а в издательстве «Молодая гвардия», где заведовал редакцией современной советской поэзии и по своему выбору еще до книги Андрея уже отредактировал сборники Михаила Дудина, Расула Гамзатова и Роберта Рождественского. Но он был прав, когда писал, что с этой книги мы стали друзьями. А дальше со сборником «Тень звука» стали происходить какие-то странности. Мне позвонили ребята из «Комсомольской правды» и доверительно передали, что в газете лежит разгромная статья о Вознесенском. Мне удалось ее снять. Однако тогдашнему первому секретарю ЦК ВЛКСМ Евгению Михайловичу Тяжельникову – человеку образованному и умному – позвонил руководитель Центрального телевидения всесильный господин Лапин и тоже что-то наговорил о книге Вознесенского. Мы встретились с Андреем и я посоветовал ему пойти к Лапину и попытаться все ему объяснить… Я был уверен, что мой мудрый друг сумеет расположить к себе знатного чиновника, у которого, кстати, была одна из лучших в Москве поэтических библиотек. Так и случилось… Сергей Георгиевич Лапин проникся доверием к знаменитому поэту и даже предложил ему открыть серию телевизионных литературных передач в Останкино. Книгу «Тень звука» официальные зоилы оставили в покое.