еще не были женаты, но все шло уже к этому). Андрей попросил дирекцию гостиницы «Европейская» перевести Аню в свой шикарный номер-люкс, где она увидела заставленный фруктами и шампанским старинный стол, на котором лежала маленькая записка от поэта – «Прости, Анечка…» По всей видимости, его поэтическая натура очень нуждалась в поклонении, и не могла проявить себя без неожиданных увлечений, без постоянного читательского восторга, без той божественной красоты, что вносили в его жизнь и творчество милые женщины… Зоя о многом догадывалась и что-то знала, конечно. Но она любила Андрея самоотверженно и беззаветно – и потому старалась несмотря ни на что быть рядом, оберегая его от многих житейских волнений и тревог, заботясь о нем безоглядно и искренне. Но однажды она позвонила мне и я услышал сквозь ее слезы, «Мы с Андрюшей расходимся». Я был настолько поражен, что не знал, как мне реагировать. А потом пришел Андрей и сказал то же самое – «Расходимся…» Помню, я не очень поверил в серьезность этих намерений и попросил его «Одумайся… Ты же пропадешь без Зои в этом мире лицемерия, ханжества и житейских невзгод…» А через пару дней на авторском вечере, который Зоя устроила а малом зале ЦДЛ, рядом со мной сидел грустный Андрей, хотя до этого он сказал мне, что не придет. Он был молчалив и задумчив. Но по его лицу я видел, что он радуется успеху Зои. Он тут же попросил меня быть тамадой на банкете, добавив, что Зое это будет приятно…
Суматошно бежало время и вскоре я вновь увидел их вместе… Все прошло и забылось. А я из-за деликатности ни о чем не спрашивал, словно ничего не случилось. И еще я хочу сказать, что Зоя Богуславская – сама человек пишущий – жила творчеством Андрея, его книгами, стихами, помогала ему в сложных ситуациях, и когда он серьезно заболел, она до последнего дня была с ним, все делала, чтобы Андрей не поддавался отчаянью не чувствовал себя выкинутым из жизни, которую он так любил. Он любил все ее прелести – встречи с друзьями, поездки по миру, свои авторские концерты, где он стоя на сцене – молодой и красивый, одетый по последней Карденовской моде, поднимал залы, утопал в цветах и искренне радовался всеобщей любви и читательскому пониманию…
Помню, когда я прилетел в Нью-Йорк вскоре после ухода из жизни моего родного друга и ходил по знаменитому городу, который он так любил, мне казалось, что Андрей где-то рядом…
Он мчался по Нью-Йорку, с иголочки одетый,
Как будто поднимался над над залами Москвы.
И васильки Шагала, что были им воспеты,
Смотрели вслед с плаката глазами синевы.
В машине пел Боб Дилан, и давней песней этой
Певец прощался с другом, о чем никто не знал.
Последняя поездка великого поэта…
Но ждал Полетихнический – его любимый зал.
…Я вижу эту сцену. Царит на ней цветасто
Сверхсовременный витязь и поднята рука.
Встает над миром властно
Во весь свой рост великий
Единственная в мире надежная строка.
Он был пижон и модник.
Любил цветные кепки
И куртки от Кардена, и шарфик a Paris…
И рядом с ним нелепо светился чей-то галстук,
На чьих-то старых брюках вздувались пузыри.
Не зря же и в стихах он так увлекался формой,
Что вмиг был узнаваем почти в любом ряду.
А что всех удивляло, – ему казалось нормой,
Когда бросал алмазы в словесную руду.
Я не хочу мириться с его земным уходом.
Не может свет погаснуть, когда падет во тьму.
Андрей в своей стихии, как Байрон, мог быть лордом.
Судьба же подарила небесный сан ему.
И Господа просил он послать ему второго,
Чтоб поровну общаться… Он так был одинок…
Господь не принял просьбу. Не делят Божье Слово.
Жил без дублера Пушкин, и Лермонтов, и Блок.
По синему экрану летят куда-то птицы.
Легки и чутки крылья и музыкален звук…
Но птиц тех белоснежных я принял за страницы,
Умчавшиеся в вечность с его уставших рук.
В своих стихах последних немногого просил он —
«Храните душу чистой, не троньте красоту…»
Был голос полон силы… В нем столько было веры,
Что мир, устав от крика, услышал просьбу ту.
Но прежде всего хочется вспоминать те радостные и неповторимые встречи с Андреем, когда мы могли часами сидеть где-нибудь в уютном месте – в редакции «Юности», в ресторане на Тверской или у меня дома в Твери и говорить, говорить… Однажды я ему сказал – «Ты знаешь, я только сейчас оценил и понял твою гениальную метафору о ночном Париже, (я только что вернулся из этого легендарного города), который ты увидел из самолета, шедшего на посадку, и сравнил его с электрической плиткой». Иногда он рассказывал мне, как родилось то или другое стихотворение. Мне все было интересно… Например, удивительный образ озера Байкал, который он мысленно закрыл траурным полотном, как закрывают в доме зеркало, когда кто-то умирает… А стихи были посвящены ушедшему из жизни Василию Шукшину.
Помню, как он прилетел в Израиль, на книжную ярмарку, когда мы с Аней работали там и у нас была возможность показать ему примечательные места Иерусалима и воочию пообщаться с великой историей Святой земли… Устроители ярмарки потеряли Вознесенского, потому что у нас была своя программа, может быть, более объемная, разнообразная и, конечно же, сердечная В одном из иерусалимских залов, состоялся поэтический концерт Вознесенского, который я по его просьбе и вел. Это был нелегкий вечер… Андрей забывал стихи, читал очень тихим голосом… От бывшего глашатая и трибуна мало что осталось… Из зала иногда доносилось печальное «Не слышно, Андрей Андреевич…» Но зрители несмотря ни на что встречали каждое стихотворение бурными аплодисментами и криками «Браво». От чистого сердца возлагали они на алтарь поэзии свою искрению благодарность всему, что называлось одним легендарным именем – Вознесенский. Но я был потрясен печальной ролью моего друга. После вечера сидя в машине я спросил его – «Что с тобой, Андрюша… Я вижу – ты болен. Здесь в Израиле прекрасные врачи. Кстати, наших много… И вообще медицина высокого класса… Давай я тебе устрою все необходимые консультации…»
«Спасибо, не надо… Я не знаю, что со мной. Мне предстоит поездка в Германию. Там все и скажут…» Я понял, что Андрей не хочет говорить о болезни. И мы перешли на другие темы… Но сердце мое было встревожено…
После израильских будней я часто говорил с ним по телефону. Иногда, правда, Зоя не подзывала его и я догадывался, почему… Последний раз я видел его на вручении правительственных наград в Кремле. Когда объявили Андрея, он только что вошел в зал вместе с Зоей. У меня перехватило горло от горести и тревоги. Он едва держался на ногах и выглядел жутко… Я подошел к нему, поздравил. Мы обнялись. Я быстро отошел, чтобы он не видел моих слез… Вскоре мне передали от него его последнюю книгу с автографом, по которому я понял, что рука уже не слушается Андрюшу… Но эти добрые каракули вместе с другими книгами моего друга хранятся у меня, как самые дорогие реликвии.
…Хоронили его на Новодевичьем кладбище. Народу было немного – самые близкие люди, с кем он дружил, кого любил и уважал, с кем по жизни прошел не один год, Из США прилетела его давняя любовь Аня Вронская с дочерью, которая успела показать Андрею фотографию его маленького внука… И теперь в день рождения Андрюши – 12 мая – друзья собираются почтить память великого поэта…
России так тебя не хватает,
Как морю замерзшему – кораблей.
На какой ты звезде коротаешь
Бессмертье души свой.
А теперь я общаюсь с тобою
Лишь через стихи твои.
И встречи эти ложатся болью
На сердце, отданное любви.
Как жаль,
Что при искренней дружбе нашей
Легко принимал я дни,
Когда не звонил, не скучал и даже
Жил без света друга – в тени.
А, впрочем, и ты пропадал порою
Надолго из жизни моей…
Когда увлечен был пустой игрою
Соблазнов, встреч и страстей.
И только Муза была превыше,
Превыше разлук и обид.
Стоят твои книги в печальной нише.
И каждая славу твою хранит.
На виражах
Мимо Аллы Борисовны
На юбилее моего друга Владимира Березина, который несколько лет назад открывал мою именную Звезду перед бывшим концертным залом «Россия», я слушал хорошо знакомых артистов, пришедших поздравить своего коллегу. Было много музыки, песен и остроумных тостов. Где-то к концу торжества под аккомпанемент рояля двинулись между столиками «с песней по залу» звезды нашей эстрады – Алла Пугачева и Максим Галкин. Она была красива и молода. Пела с удовольствием и весело. Когда прима остановилась около нашего стола, я встал, и она озорно пропела мне – «А я вредная такая…» Я засмеялся, потому что мгновенно вспомнил наши прошлые встречи, которые кончались почему-то недоразумением. Однажды, когда Алла была еще в самом начале своего звездного пути, она спела на престижном концерте новую песню, которую написал какой-то, как она сказала, талантливый инвалид, прикованный к постели. Фамилия его была, по-моему, Горбонос.
А потом мы оказались в одной компании (не помню, как звали хозяйку дома, но она представилась композитором) и весь вечер провели вместе. Народу было человек шесть. Алла была в ударе, то и дело садилась за фортепьяно и пела, пела… И ссылалась на неведомого Горбоноса, который вроде бы все это сочинил. Песни были неплохие.
Но по поводу одной из них – на стихи великого Микеланджело – я высказался весьма скептически. Пугачева, кажется, всерьез обиделась и, пытаясь меня переубедить, снова села за фортепьяно и наиграла мелодию уже без слов… Но именно мелодия-то мне и не понравилась… Уже позже я узнал, что великая певица просто всех нас мистифицировала. Никакого Горбоноса на свете не существовало, а музыку писала она сама. Кстати, у нее есть очень яркие песни, которые она создала в те времена.