Нет, ирония неизбежно обращена именно ко «времени». Печорин и Лермонтов расплачиваются с обществом и военными их же монетой. Раболепие и апатия России принимается как должное: прозаично говорится о плети, а потом о приданом в пятьдесят душ. Пьянство в армии носит характер эпидемии, снобизм и фаворитизм — правило на аристократических курортах, которыми изобилует Кавказ. Славная русская война, призванная цивилизовать мусульманские племена, жалка и жестока с обеих сторон. С какой стати Печорину в этих условиях принимать что бы то ни было так близко к сердцу? Во время случайной встречи со старым Максим Максимычем — самая трагическая сцена в романе для меня — Печорин отталкивает его, как принц Хэл Фальстафа. Женщины — существа, чье влияние на мужчин следует презирать, при возможности за это можно и должно мстить. Таким образом, роман вызвал скандал, представив молодого офицера из хорошей семьи как зеркало общества. Посмотритесь в него, если так уж хочется, но не лицемерьте по поводу увиденного.
Возможно, полезнее проследить не сравнительно самоочевидное влияние Байрона, а скрытое — Пушкина. Незадолго до бессмысленной гибели Пушкин, к бесконечному отвращению Лермонтова, пошел на компромисс с царем и правящими кругами. Даже в стихотворении «Смерть Поэта» Лермонтов сокрушенно упрекнул в этом своего героя, вопрошая: «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, / Зачем поверил он словам и ласкам ложным, / Он, с юных лет постигнувший людей?..»
Фамилия героя пушкинского «Евгения Онегина» происходит от названия северной русской реки Онеги. «Герой» лермонтовского «Героя нашего времени», Григорий Печорин, назван в честь Печоры, реки, текущей немного севернее. Один русский критик отметил, что если Онега течет к морю спокойно и ровно, Печора — бурна и необузданна. Очевидно, частью замысла Лермонтова было пойти дальше и заострить ситуацию еще сильнее, чем у предшественника. Это становится ясно, когда в результате фантастического совпадения Печорин узнает, что дуэль, на которую его спровоцируют, задумана как его убийство. В качестве ответного удара он разрабатывает стратегию, позволившую ему убить своего противника Грушницкого, испытывая к нему не больше жалости, чем к раздавленному таракану. Когда мертвый Грушницкий рухнул в ущелье, вырвавшееся у Печорина и обращенное к доктору Вернеру и к природе восклицание — «Finita la commedia!»[74] — шедевр лаконизма.
Более чем соблазнительно предположить, что Лермонтов заставил Печорина сделать то, что не смог Пушкин: раскрыть заговор с покушением на свою жизнь, а потом действовать беспощадно и с холодной решимостью, покарав убийцу неотвратимой смертью. Предположение тем более пугающее, что в собственной жизни и смерти подобной решимости он проявить не смог. Царь Николай I в нескладном письме жене осудил «Героя нашего времени». (Превосходный мастер расшифровки литературных и общественных совпадений Энтони Поуэлл однажды выразился так: «Несмотря на большие размеры России, число людей, действительно способных оказать влияние на ее политическую, общественную, культурную жизнь, было очень невелико. Поэтому стихи младшего офицера могли стать настоящим бельмом на глазу самого царя».) Прибыв на поле чести, Лермонтов, похоже, отказался стрелять в спровоцировавшего дуэль идиота. Убитый на месте, он так и не услышал царского комментария: «Собаке собачья смерть». Однако его непоколебимое равнодушие к случаю восходит к двум хорошо отработанным сценариям XIX века: презрению аристократа на эшафоте и стоицизму революционера перед расстрелом. Декабристы, по-своему восхищаясь обоими, ставили их в пример.
Остается вопрос, который, по-видимому, не удастся прояснить никогда и на который в своем предисловии к переводу Аплина лукаво намекает Дорис Лессинг. «Я часто себя спрашиваю, — пишет Печорин, — зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство?» «Женское кокетство» не в женщине. О том же, только по-другому, пишет Набоков, замечая:
«Вообще женские образы не удавались Лермонтову. Мери — типичная барышня из романов, напрочь лишенная индивидуальных черт, если не считать ее „бархатных“ глаз, которые, впрочем, к концу романа забываются. Вера совсем уже придуманная со столь же придуманной родинкой на щеке; Бэла — восточная красавица с коробки рахат-лукума»[75].
Комплекс Казановы — неугомонное и неразборчивое ухаживание за фактически нежеланными женщинами — нередко выступает прикрытием симптомов подавляемой гомосексуальности. Бурная деятельность Байрона в этой сфере (или лучше сказать сферах?) уже давно общепризнанна. Поуэлл отмечает, что, хотя дуэль Пушкина формально спровоцирована мнимым прелюбодеянием жены, «в нее также тайно вовлечены гомосексуальные круги».
В романе Печорин дан от лица нескольких рассказчиков: друга, первого лица и автора, замечающего о нем: «Его кожа имела какую-то женскую нежность». В самом Лермонтове, по словам Тургенева, было немало детскости, придававшей его облику — как минимум, в юности — характер скорее привлекательный, нежели отталкивающий. Кажется, у женственного литературного персонажа преобладала воля к жизни, тогда как у мужественного автора романа — стремление с нею расстаться.
Салман Рушди: Гоббс в Гималаях[76]
Возьмите публицистическую статью комнатной температуры из недавно прочитанных или ту, которую вы, возможно, читаете сейчас или собираетесь пробежать глазами в будущем. Найдите в ней место, где говорится, что мусульманскому недовольству не будет конца, пока не решена проблема Палестины. Возьмите первую попавшую под руку пишущую принадлежность, вычеркните слово «Палестина» и подставьте «Кашмир». Затем уделите уяснению вопроса столько времени, сколько сможете позволить. А потом… Я собирался сказать «прочтите этот роман», но понял, что его вместо этого следует в первую очередь рекомендовать как стимул для разъяснения.
Подобное представление сложного и запутанного произведения художественной литературы может показаться банальным и прямолинейным, но я за него не извиняюсь. Как и Палестина, Кашмир был частью Британской империи (и служит фоном, на котором разворачивается действие отдельных эпизодов «Раджийского квартета» Пола Скотта[77]). Как и Палестина, он одновременно обрел независимость и раскололся в ходе стремительного британского бегства в 1947–1948 годах. Это единственный штат Индии с большинством мусульман, и давний объект притязаний Исламской Республики Пакистан. За него вели несколько «конвенциональных» войн и десятилетиями шли «неконвенциональные» партизанские и антипартизанские боевые действия, и из-за него мир не раз оказывался на грани ядерной конфронтации. И если в ближайшие годы и суждена губительная термоядерная случайность, то ее спусковым механизмом, скорее всего, станет Кашмир. Кроме того, именно озера, долины и горы Кашмира и были тем горном, в котором выплавился «основанный на вере» альянс Пакистан — Талибан — Аль-Каида. Самую ожесточенную и долгую схватку исламский джихад ведет не с Западом или евреями, а с индуистской/светской Индией. Это война не Востока против Запада, а Востока против Востока.
Мне это известно, поскольку я немного изучил этот вопрос и бывал на удерживаемой пакистанцами стороне Кашмира, где мне сказали, что хотя люди всегда будут сражаться даже за самые засушливые и пустынные «трофеи», есть места, настолько красивые, что за них мало кто сам не захочет умирать. Салман Рушди знает об этом не понаслышке: он из семьи кашмирцев, родившийся в Индии мусульманин, а ныне (можно ли сказать — поневоле?) нечто вроде западного космополита. После разнообразных изнурительных экскурсов он откатывает сюда, на священную и светскую территорию, прославившую его, прежде чем сделать печально известным, — оспариваемую территорию «Детей полуночи» и «Стыда».
Он бы не согласился с простотой моих предыдущих абзацев, заявив, что кашмирцы как таковые полиморфный и полицентрический народ и достойны избавления и от неуклюжести, и от покровительства больших братьев. Именно поэтому свою историю Рушди начинает в Лос-Анджелесе, где пейзаж и экология тоже меняются от квартала к кварталу, где шанс есть у всех форм и аспектов «разнообразия» и где одной из первых мы встречаем дородную «домоправительницу» многоквартирного дома, без обиняков названную «последней представительницей легендарного рода картофельных ведьм из Астрахани». (Нежданным бонусом становится то, что эта могучая материнская фигура говорит на местном диалекте идиша.) Ее предназначение состоит в том, чтобы успокоить прекрасную Индию, неземную девушку, которой очень не нравится ее имя и которая тайно занимается боевыми искусствами в целях самообороны.
Следующим на сцене является Макс Офюльс[78], отец Индии и американский дипломат непревзойденного лоска и глянца. И он, как и его прототип, происходит со спорной и выжженной земли — эльзасского фронтира между Францией и Германией. Он обладает сейсмическим чутьем гонимого еврея и оригинальным умением ладить с женщинами. Повествование начинается с его убийства в Калифорнии слугой по имени Шалимар, а роман — предыстория этого преступления. И лишь затем мы переносимся собственно в Кашмир, сам служащий фоном Шалимара Шалимар — это древнее название «императорского сада Великих Моголов… густыми зелеными террасами нисходящего к зеркалам озер».
Рушди не пренебрегает в Кашмире ни магическим и мифическим, ни впечатлением, которое тот производит на приезжающих и захватчиков. Полковник индийской армии Хамирдев Сурьяван Качхваха, солдафон-раджпут[79]