(Потом она спросила Его Императорское Величество — несомненно, с опаской косясь глазом на выход: «Эти видения были у вас только в детстве или позже, уже у взрослого?»)
В сентябре со смертью от рака семидесятисемилетней Орианы Фаллачи в любимой ею Флоренции ушло нечто и в искусстве интервью. Ее идеально героический период пришелся на семидесятые — быть может, это был наш последний шанс избежать окончательного триумфа культа звезд. На протяжении того десятилетия Ориана Фаллачи прочесывала весь мир, донимая знаменитых, власть имущих и преисполненных собственной значимости до тех пор, пока те не давали согласие с ней поговорить, после чего уменьшала их до человеческого размера. Встретившись в Ливии с полковником Каддафи, она спросила в лоб: «Известно ли вам, насколько вы нелюбимы и непривлекательны?» Не щадила она и тех, кто пользовался куда более высоким и всеобщим признанием. Для разминки в разговоре с Лехом Валенсой она, чтобы помочь ведущему антикоммунистическому лидеру Польши почувствовать себя непринужденно, поинтересовалась: «Кто-нибудь вам говорил, что вы похожи на Сталина? Я имею в виду физически. Да, тот же нос, тот же профиль, те же черты, те же усы. И того же роста, на мой взгляд, той же комплекции». Генри Киссинджер, в апогее своей почти гипнотической власти над средствами массовой информации, писал о своей встрече с ней как самом катастрофическом из всех своих интервью. И нетрудно понять, почему. Этот хорошо подстрахованный со всех сторон человек, всегда находившийся под защитой мощных покровителей, приписывал свой успех следующему обстоятельству:
«Суть в том, что я всегда действовал в одиночку. Американцам это очень нравится.
Американцам нравится ковбой, ведущий за собой вереницу фургонов, скача впереди на лошади, ковбой, в гордом одиночестве въезжающий в город или в деревню, не имея ничего, кроме коня. Возможно, даже без пистолета, поскольку он не стрелок. Он добивается всего лишь потому, что оказывается в нужное время в нужном месте. Короче, покоритель Дикого Запада… Этот удивительный романтический персонаж как нельзя лучше мне подходит, поскольку одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моего стиля или, если хотите, образа действий».
Ни Киссинджеру, ни в целом «американцам» не понравился этот пассаж, когда во всей своей цветущей пышным цветом нелепости он всплыл в конце 1972 года. В действительности Киссинджер невзлюбил его так сильно, что начал утверждать, будто его неверно цитируют или искажают. (Кстати, всегда будьте настороже, когда политик или звезда заявляет, что его слова цитируют «вырывая из контекста». Цитата по определению представляет собой отрывок, вырванный из контекста.) Однако в данном случае Ориане удалось произвести магнитофонную запись, расшифровку которой она впоследствии опубликовала в книге. И все смогли ознакомиться с бредовыми мыслями Киссинджера о своем сверхъестественном сходстве с Генри Фондой. Книга называется «Интервью с историей».
Ни названию, ни автору смерть от скромности явно не грозила. Начали судить да рядить, говоря, что Ориана просто сука-провокаторша, использующая для достижения результата свою привлекательность, чтобы вытягивать из мужчин компрометирующие их признания. Помню, как шептались, будто она не трогала ответы, но перефразировала вопросы, чтобы они казались острее, чем были на самом деле. Так случилось, что последний слух мне представилась возможность проверить. На Кипре, в ходе интервью с президентом Макариосом, одновременно являвшимся предстоятелем православной церкви, она задала ему прямой вопрос о сильной любви к женщинам, и последовавшее в ответ молчание воспринималось как своеобразное признание. (Для цитирования этот отрывок из «Интервью с историей» слишком пространен, но являет собой блестящую линию ведения допроса.) Многие мои знакомые греки-киприоты были шокированы и убеждены, что их любимый лидер никогда ничего подобного не говорил. Будучи немного знаком с батюшкой Макариосом, я не преминул воспользоваться шансом и спросить его, читал ли он соответствующую главу. «О да, — проговорил он абсолютно серьезно. — Там все именно так, как я помню».
Порой интервью Орианы действительно влияли на ход истории или, как минимум, на темп, скорость и ритм развития событий. Беря интервью у пакистанского лидера Зульфикара Али Бхутто сразу же по окончании войны с Индией за Бангладеш, она предложила ему сказать, что он на самом деле думает о своей индийской оппонентке, госпоже Индире Ганди («старательная школьница-зубрилка, женщина, лишенная инициативы и воображения… Будь у нее половина таланта ее отца!»). Госпожа Ганди сначала затребовала полную версию текста, а затем отказалась прибыть на подписание мирного договора с Пакистаном. Бхутто пришлось направить в погоню за Орианой дипломатического представителя, сопровождавшего ее вплоть до Аддис-Абебы, куда она отправилась брать интервью у императора Хайле Селассие. Посланник Бхутто умолял ее не включать слова о Ганди и истерично заявил, что, если она этого не сделает, под угрозой окажутся жизни 600 миллионов человек. Репортерам и журналистам зачастую труднее всего противостоять апелляциям к всемирной значимости их работы и необходимости быть «ответственными». Ориана не уступила, и господину Бхутто пришлось публично признать свою ошибку. Будущий «доступ» к власть имущим для нее абсолютно ничего не значил: она действовала так, словно у нее единственный шанс сделать запись, и она ее делала.
Возможно, лишь одному западному журналисту удалось дважды взять интервью у аятоллы Хомейни. А из тех долгих дискуссий мы узнали огромное количество информации о характере непреклонной теократии, которую он вознамерился установить. Вторая встреча была успехом сама по себе, поскольку в конце первой Ориана сорвала с себя чадру, которую ее заставили надеть, и назвала ее «дурацкой средневековой тряпкой». Она рассказывала мне, что после этого драматичного момента ее отвел в сторонку сын Хомейни и признался, что единственный раз в жизни видел, как отец смеется.
Помните ли вы хоть одно недавнее интервью с крупным политиком? Обычно в памяти застревает лишь дурацкий ляп или отдельные бессвязные бормотания. А не поленись вы заглянуть в текст, чаще всего выясняется — причина тому тусклый или невнятный вопрос. Попробуйте почитать стенограмму очередной президентской «пресс-конференции», и посмотрите, что вас удручит сильнее: тихий ужас от синтаксиса главы исполнительной власти или неуклюжие и заумные старания журналистов. Вопросы Орианы всегда были четко сформулированы и логичны.
Она досконально изучала жизнь и деятельность интервьюируемых, прежде чем встретиться с ними, и каждая из опубликованных ею стенограмм предварялась многостраничным очерком, посвященным политике и образу мыслей респондента. Она следовала курсом «психологии индивидуума», как любил говаривать Дживс. Поэтому ее провокационный или дерзкий вопрос казался не вульгарной попыткой шокировать, а своевременно брошенным вызовом, обычно после длинных тирад собеседника, и нередко облекался в форму утверждения. (К примеру, в случае Ясира Арафата: «Подведем итог: вы вовсе не желаете мира, на который мы все надеемся».)
Общепринято и просто объяснять деградацию интервью сиюминутными и развлекательными установками телевидения. Однако считать это истиной нет никаких веских оснований. На заре телевизионной эры Джон Фримен — бывший член кабинета министров и дипломат, а также редактор журнала «Нью стейтсмен» — стал родоначальником, возможно отчасти позаимствовав у Эдварда Мэроу, пытливого стиля интервьюирования и добился удивительных откровений от таких прежде не раскрывавшихся общественных деятелей, как Ивлин Во. Телевидение позволяет постоянно бить в болевую точку: как-то журналист BBC Джереми Паксман задавал один и тот же вопрос уклончивому политику консерваторов свыше десяти раз. Оно же предоставило нам огромное преимущество крупного плана, нанесшее колоссальный ущерб изворотливым типам наподобие Ричарда Никсона.
Существует даже целая новая пьеса Питера Моргана (автора «Королевы»), в основу которой положена стенограмма первого после Уотергейта интервью, «предоставленного» Никсоном Дэвиду Фросту. На Фроста тогда жестко набрасывались за торг об обмене простых вопросов на доступ (и выплату Никсону 600 тысяч долларов, — свыше 2 миллионов на сегодняшние деньги, — плюс процента доходов от эксклюзивного права, что, в свою очередь, привело к допросу самого Фроста, учиненному Майком Уоллесом в программе «60 минут»). Однако, несмотря на весь пиетет, от интервью осталось послевкусие невольного признания Ловкачом Диком своей неправоты, плюс незабываемого и крайне современного заявления о том, что «когда что-то делает президент, это не может быть незаконным».
Тем не менее со временем освоились и политики, а телевизионные интервью превратились в еще одну составляющую процесса «раскрутки». (Также они сделались более коротким и рутинными, а показателем их успешности стало недопущение «ляпов».) Эпизодически наступала заслуженная расплата. Эдвард Кеннеди[152] явно не верил своему счастью, когда Барбара Уолтерс, вызвав его для первой после Чаппаквиддика телевизионной «экзекуции», — начала спрашивать, как ему удалось справиться, — однако и представить не мог, насколько скверно будет выглядеть, когда в 1979 году Роджер Мадд задал ему не менее приятный вопрос, почему он хочет стать президентом.
Сам нередко давая телеинтервью, я постепенно начал замечать немногочисленные неписаные правила игры. Большинство интервьюеров знают, что, желая прорекламировать свою книгу или донести свою точку зрения или попросту во избежание получения волчьего билета на телевидении, вы будете активно участвовать в их шоу. Поэтому Чарли Роуз, к примеру, знает, что вам не захочется молчать, когда он начнет передачу, очень уверенно произнося: «Ваша книга. Почему именно сегодня?» (или гораздо больше слов в той же связи). Как и Сэм Доналдсон, тот же Ларри Кинг мастер задавать милые якобы вопросы. («Итак, вы немало преуспели. Права на фильм — отлично. Женитьба на малышке, которую все обожают. Тут вы — хозяин положения. Что с этим?») Вскоре вы начинаете замечать, что напряжение снижается при появлении заставки телекомпании, хотя Роуз к этому не прибегает, и порой может, а иногда и решает удивить вас, заставив говорить долго. Простейший способ снятия напряженности воистину элементарен: заданный спокойным тоном скучный, научного плана вопрос Тима Рассерта или абсолютная невозмутимость Брайана Лама, которую я видел поколебленной лишь однажды, оказавшись гостем студии вместе с коллегой-журналистом Ричардом Брукхайзером. («У тебя рак?» — «Да». — «Где?» — «В тестикулах»… «Небраска — вы на связи, слушаю вас».) И, разумеется, преступное товарищество в гримерке, куда соперники сходятся для снятия грима и более-менее ведут себя так, будто знают, что встретятся на следующей неделе. А потому крайне редки подлинные телеви