«Мы все здесь в нашей стране глубоко потрясены вашим своевольным и властным стилем руководства. Это привело… к многочисленным ошибкам и преступлениям и поставило Венгрию на грань катастрофы».
В мае 1955 года Советский Союз согласился вывести свои войска из соседней с Венгрией Австрии на том основании, что в этой стране они больше не нужны и (мягко говоря) нежеланны. Почти в то же самое время британские консерваторы, понимая, что завершение владычества в Индии логически уменьшает зависимость от Суэца, также сделали существенную уступку, эвакуировав войска из зоны канала, признав, что период их прямого правления в Египте подходит к концу. И все же в октябре 1956 года Красная армия оказалась ненавистным захватчиком на улицах Будапешта, а вскоре британские солдаты вновь высаживались в Порт-Саиде. Почему были совершены такие жестокие глупости?
Краткий ответ заключается в том, что ни одна империя не может смириться с идеей прихода ей на смену враждебного местного правительства. Венгрия «присоединилась» к Варшавскому договору за день до решения о выводе Красной армии из Австрии, а Великобритания надеялась сохранить косвенный контроль над Суэцким каналом посредством системы союзов с местными арабскими элитами. Патриотизм будапештских коммунистических реформаторов и национализм сторонников Насера угрожал полностью свести обе страны с орбит влияния метрополий. Сыграла свою роль и жалость сверхдержав к себе: на памяти живущего поколения Россия и Великобритания принесли слишком большие человеческие жертвы для спасения Венгрии и Египта от нацизма. А в подсознании и уцелевшего во внутрипартийных чистках Хрущева и учтивого патрицианского дипломата Идена как политических ветеранов той войны осязаемо копошилось тошнотворное ощущение, что их сильные предшественники никогда не позволили бы ситуации выйти из-под контроля.
Будь оба лидера абсолютно рациональны, их сдержала бы потенциальная реакция администрации Эйзенхауэра. Уильям Роджер Луис в превосходных статьях о Суэце приводит цитаты из писем президента сначала Черчиллю, а затем и Идену, однозначно дающие понять, что любые односторонние действия Великобритании незамедлительно и полностью лишат ее американской поддержки. А финансируемые ЦРУ радиостанции вели подстрекательское вещание на Венгрию с обещаниями помощи в случае вооруженного сопротивления Советской власти. Тем не менее ни советское, ни британское правительство не остановились, словно ни эти, ни какие-либо другие соображения значения не имеют. При взгляде из сегодняшнего дня примечательно, насколько суровее, учитывая так называемые особые отношения между Соединенными Штатами и Великобританией, Вашингтон наказал именно британцев: Дуайт Эйзенхауэр без колебаний отказался от поддержки фунта, в то время как американские обещания помощи Венгрии остались преимущественно риторическими. Расхождение объясняется сильной обидой Эйзенхауэра на то, что Иден солгал ему о своих намерениях. «Энтони, — воскликнул он в ходе нелицеприятного трансатлантического телефонного разговора, — ты сошел с ума?»
Ответ на этот горячо дискутируемый современными историками вопрос, скорее всего, утвердительный: Иден перенес неудачную операцию, в результате которой был поврежден желчный проток, и страдал от того, что можно вежливо назвать «стрессом». Таковы действительно непредсказуемые факторы, о которых пытался рассуждать Монтескье. Тем не менее во главе правительств Израиля и Франции, тайно сговорившихся с Великобританией о нападении, стояли люди, отнюдь не переживавшие личного кризиса, и от них Вашингтон также потребовал или незамедлительно уйти из Египта, или столкнуться со всей тяжестью последствий. Государственный секретарь Джон Фостер Даллес даже принял специальное решение о том, что независимо от степени советской угрозы на Ближнем Востоке младшим союзникам Америки, для США гораздо опаснее ассоциация с «колониализмом».
Главным пострадавшим оказался народ Венгрии. Несмотря на все смелые разговоры о «недопущении возврата» сталинизма в Восточной Европе, администрация Эйзенхауэра, кажется, весьма цинично решила воспользоваться вторжением русских в пропагандистских целях, вполне осознанно не предпринимая ничего, что могло бы воспрепятствовать Советам. И Виктор Себестиен, и Чарльз Гати цитируют слова вице-президента Ричарда Никсона, фактически сформулировавшего на совещании Совета по национальной безопасности официальную политическую позицию: «С точки зрения американских интересов не будет абсолютным злом, если вооруженный кулак русских еще раз обрушится на советский блок». Столь пагубному попустительству, вероятно, можно найти оправдание как проявлению политического прагматизма — две сверхдержавы совсем недавно вступили в эру гонки термоядерных вооружений, — однако никогда не будет оправдания параллельно проводившейся по радио «Свободная Европа» бессовестной программе ЦРУ, лицемерно подстрекавшей к восстанию. Самым отвратительным в пропаганде ЦРУ была упорно повторяемая ложь о том, что венгерский премьер-министр Имре Надь просил возврата Красной армии. Эта фальсификация серьезно усугубила трудности, с которыми пришлось столкнуться этому пусть и колебавшемуся, но смелому человеку, и в итоге помогла сторонникам жесткой линии добиться его повешения.
Британский кабинет, с виду главный союзник Америки в холодной войне, Венгрию никогда даже не обсуждал. Именно это эгоцентричное безразличие, возможно, более всего и придало остроты масштабной кампании против Суэцкой авантюры, развернутой Эньюрином Бивеном, министром иностранных дел в теневом лейбористском кабинете. Этот самый красноречивый из сторонников демократического социализма оратор заявил, что Иден не только вышел за рамки международного права и лгал о сговоре с Францией и Израилем, но и усугубил изоляцию и страдания венгров как раз тогда, когда друзья им требовались больше всего. В определенном смысле это было звездным часом левых в холодной войне и означало, что десятки тысяч людей, покинувших в том октябре ряды коммунистических партий, ощутили, что им есть куда пойти. В то же время в полном провале Организации Объединенных Наций, оказавшейся неспособной даже своевременно прокомментировать происходящее в Будапеште, нельзя обвинять исключительно совместное решение Генри Кэбота Лоджа, Эйзенхауэра и Даллеса о преуменьшении значения проблемы. Однажды Бивен сказал: «Хуже слов о „правоте или неправоте моей страны“ только слова о „правоте или неправоте Организации Объединенных Наций“». И это далеко не единственный урок, который мы усвоили за прошедшие полвека.
Клайв Джеймс — всеядное существо[159]
Открыв эту книгу, которая вопреки подзаголовку представляет собой сборник кратких биографических очерков, обещающий пеструю и разнообразную солянку из недолгих жизней и долгих реноме, я почти тотчас резко ее захлопнул, прочтя, как Клайв Джеймс благодарит редактора, который не дал ему спутать Луи Маля и Милоша Формана и спас от «показательного случая досадного феномена, именуемого в клинической психологии мальформацией Маля — Формана». К лицу ли человеку, берущемуся за подобный проект, так льстить и прогибаться?
Впрочем, шутка эта, какая ни есть, возможно, была на мой счет. Клайву Джеймсу прекрасно известно о колоссальной путанице и неуверенности в том, где какой Манн, или различиях между, скажем, Франкфуртской школой и Венским кружком, и отчасти ему хотелось показать — в итоге вполне убедительно, сколько времени потребовалось ему самому, чтобы минимально во всем этом разобраться. Для появления всеядного животного потребна определенная эволюция. Однажды я услышал, как в разговоре с Умберто Эко Сьюзен Зонтаг назвала эрудита «человеком, интересующимся всем и ничем в особенности». Подобное, возможно, несколько режущее слух и самодовольное определение тем не менее свидетельствует о том, что эрудиту — или всеядному существу — надлежит учиться быть избирательным.
Хотя при выборе героев Джеймс действует с размахом — от Коко Шанель до Чеслава Милоша, — он не очень посвящает нас в свой принцип отбора. Возможно, этот принцип сродни тому, который применял Исайя Берлин или редакторы старого «Партизан ревью». Чтобы заслужить его восхищение, надо на время проверки явить приверженность либеральным принципам. А для порицания сморозить такую чудовищную нелепицу, чтобы (перефразируя Оруэлла) повестись на нее мог лишь интеллектуал. Поэтому большинство кандидатов позаимствованы из тощей галереи XX века с сильным упором на его жуткую середину: кровожадные годы, когда, как выражается Джеймс в статье о Манесе Шпербере, «столкнулись лавины Европы». И даже те немногие, кого, как Гегеля и Пруста, миновала участь испить чашу сего приговора благодаря раннему рождению, представлены в отблеске его ретроспективы. Единственно возможным эпиграфом ко всей книге можно поставить слова итальянского прокурора Вирджинио Роньони, который без излишних карательных мер вел дело «Красных бригад» в 80-е годы: «Сколь бы ни была больна демократическая система, терроризм ее не исцеляет, а убивает. Демократия исцеляется лишь демократией».
Подобного рода банальность вряд ли привлечет массу интеллектуалов. В действительности она навевает скуку и отвращение столь многим из них, что они предпочитают трескучие оправдания насилия. А потому намерения Джеймса можно описать и как попытку апологии скучного и показа того, насколько жизнеспособны и красивы были разумные формулировки Раймона Арона в сравнении со всеохватными разглагольствованиями Жан-Поль Сартра, сбивающими с толку. Дело может показаться пустяковым — много ли надо отваги для защиты жизненно важного центра? — однако Джеймс при этом всячески стремится избежать центристских клише и максимально печется о стиле.
В статье «Как следует и как не следует писать о Ленине» Аласдер Макинтайр заявил, что один из самых непростительных исторических грехов — всепрощенчество. Не желая или не в силах представить себе ситуацию в 1905 или 1917 году, лучше придерживать свои наивные рассуждения при себе.