«Нет, тревожит разрыв между масштабом наших проблем и ничтожеством нашей политики — легкость, с которой мы отвлекаемся на мелкое и тривиальное, наше хроническое нежелание принимать жесткие решения, наша мнимая неспособность добиться действенного консенсуса для решения любой крупной проблемы».
Отсутствие консенсуса для принятия жестких решений! Напоминает попытку иметь все, а в результате не получить ничего. Это вызывает у меня в памяти абсолютную глупость, сказанную Обамой в берлинской речи, где он приписал падение стены силе «мира, держащегося как единое целое» — фраза, не выдерживающая испытания на прочность. Или цитата еще хуже из скупого отчета о поездке в Ирак (страны, из которой мы бы ушли еще в 2006 году, будь тогда у Обамы решимость): «Когда закаленные в боях морские пехотинцы предлагают уходить, а скептично настроенные иностранные корреспонденты советуют остаться, дать ответ…» (а теперь закройте глаза и попытайтесь вообразить продолжение) «нелегко». Возможно, и на некоторые другие вопросы дать ответ тоже нелегко. Буквально на следующее утро после выборов в США российский президент Дмитрий Медведев пригрозил выдвинуть к границе и перенацелить на Польшу российские тактические ракеты, а еще совсем недавно, в 2005 году, Обама и его коллега по сенату Дик Лугар с удовлетворением наблюдали, как российские стратегические ракеты выводят из состояния повышенной боеготовности. Здесь одной лишь удачи будет уже мало.
Если мне не изменяет память, однажды Ллойд Джордж сказал лорду Дерби, что тот как диванная подушка — несет на себе отпечаток последнего, кто на ней сидел. И хотя Обама тоже обладает сомнительным талантом быть разным для многих людей, проблема с ним почти противоположного свойства: его движения настолько легки и ловки, что все оставленные им доселе отпечатки пугающе ничтожны. Может статься, в этом абсолютно предсказуемо проявляется оборотная сторона кошачьего естества.
Возлюбленные камни
Великий классицист Арнольд Уолтер Лоуренс (незаконнорожденный младший брат куда более известного и такого же незаконнорожденного Томаса Эдварда Лоуренса «Аравийского») однажды сказал, что Парфенон «единственное здание в мире, которое можно считать абсолютно правильным». Не так давно я размышлял над этими словами, стоя наверху храма с Марией Иоаннидеу, самоотверженной руководительницей реставрационных мастерских Акрополя, и смотрел на ведущиеся вокруг меня и подо мною работы. Повсюду упорно трудились художники-реставраторы, готовя Парфенон и его дочерние храмы к летнему туристическому сезону. Иногда слышались резкий звук отбойного молотка и скрип крана, но в остальном это была самая тихая стройплощадка из тех, что я когда-либо видел (или, скорее, слышал). Применяя наиболее правильные методы строительства, рабочие брали мрамор из каменоломни в той же горе, что и древние греки, пользовались для его выемки долотами старинного образца, традиционными щетками и вениками, а также изучили и воспроизводили напоминающие Лего античные соединения мраморных глыб, посредством которых зодчие древности собрали все это чудо воедино.
Не дайте мне слишком долго распространяться о том, какими прекрасными и блестящими были эти люди. Но знали ли вы о том, например, что при взгляде с неба Парфенон образует идеальный равносторонний треугольник с храмом Афаи на острове Эгина и храмом Посейдона на мысе Сунион? А можно ли не восхититься тем, что все колонны Парфенона совсем немного наклонены внутрь таким образом, что, спроецируй от них лучи в космос, те сойдутся в одной расположенной строго симметрично точке в небесных эмпириях? «Правильность», лежащая где-то между красотой науки и наукой красоты.
Сопровождавший меня в турне Ник Папандреу, сын и внук премьер-министров и младший брат лидера социалистической оппозиции, напомнил, что колонны с мастерски выполненными каннелюрами сделаны не из цельных мраморных глыб, а из вырезанных по отдельности и подогнанных друг к другу «барабанов», многие из которых до сих пор в беспорядке громоздятся вокруг в ожидании, пока их снова соберут вместе. Во время своего последнего приезда Ник обнаружил граффити на открытой грани одного из них. Некий Ксанфий, очевидно из Фракии, нацарапал на ней свое имя, не думая, что его когда-либо увидят снова, после того как сверху установили следующий барабан. Почти 2500 лет спустя оно открылось, чтобы на него взглянули (мужчины и женщины, до сих пор говорящие и пишущие на современном варианте языка Ксанфия), прежде чем снова исчезнуть из виду — на сей раз навсегда. Словно один гордый греческий рабочий передал из глубины веков почтительный поклон другому на стройплощадке.
Изначально строительство Парфенона связано с тем, что я называю кейнсианством Перикла: городу было необходимо оправиться от долгой и тяжелой войны с Персией и дать работу (и поднять моральный дух) своим талантливым ремесленникам и гражданам. Преодолев мощное сопротивление консервативной оппозиции, Перикл около 450 до н. э. провел в афинском народном собрании своего рода комплекс мер по стимулированию экономики, предполагавший трудоемкую реконструкцию утраченного или поврежденного во время Второй персидской войны имущества. В своем «Перикле» Плутарх пишет об этом так:
«Поэтому Перикл представил народу множество грандиозных проектов сооружений и планов работ, чтобы остающееся в городе население имело право пользоваться общественными суммами нисколько не меньше граждан, находящихся во флоте, в гарнизонах, в походах. И правда, там, где в изобилии были материалы: камень, медь, слоновая кость, золото, черное дерево, кипарис; где были ремесленники, обрабатывающие эти материалы… Там эти работы распределяли, сеяли благосостояние во всяких, можно сказать, возрастах и способностях»[184].
Когда мы думаем об Афинах V века до н. э., мы в первую очередь вспоминаем о театре Еврипида и Софокла, философии и политических событиях — в первую очередь о демократических политических событиях, как, например, о неоднократном переизбрании Перикла, несмотря на все сетования, что он сорил деньгами. И это правда, что премьера «Антигоны» состоялась, когда Парфенон возводился, а «Медеи» — вскоре после завершения строительства храма. От драмы к философии: Сократ сам был помимо всего прочего каменотесом и скульптором, и представляется весьма вероятным, что и он принимал участие в возведении грандиозного здания. Таким образом, у Греции мы можем чему-то поучиться и в искусстве восстановления. Как писал об этом автор «Камней Афин» [The Stones of Athens] Р. Е. Уичерли:
«В каком-то смысле, Парфенон был созданием коллективным… Это был труд всего афинского народа, и не только потому, что сотни людей напрямую участвовали в его строительстве, но и потому, что в конечном счете именно народное собрание несло за него ответственность, утверждало, и санкционировало, и тщательно следило за расходованием каждой драхмы».
Я видел многие другие великие памятники античности: от Луксора, Карнакского храма и пирамид до Вавилона и развалин Большого Зимбабве, но их великолепие неизменно омрачает сознание того, что тяжелую работу делали рабы, а их возвели, чтобы показать, кто хозяин. Уникальность Парфенона в том, что, хотя и в Древней Греции тоже было рабство, этот шедевр представляет собой результат коллективного труда свободных людей. И весь пронизан светом и воздухом: «доступный», если хотите, а не подавляющий. Так что к правильности можно в порядке рабочей гипотезы добавить понятие «прав», как их впервые начали смутно формулировать греки эпохи Перикла.
Ни красота, ни симметрия Парфенона не избежали надругательств, искажений и увечий. Пять веков после рождения христианства Парфенон был закрыт и заброшен. Затем его «приспособили» под христианскую церковь, а после завоевания Византийской империи турками еще тысячу лет спустя — под мечеть, пристроив в юго-западном углу минарет. Также он веками служил турецкой армии для размещения гарнизона и арсенала, что в 1687 году во время нападения христиан-веницианцев на оттоманских турок привело к трагическому исходу, когда в результате взрыва порохового погреба зданию был нанесен колоссальный ущерб. Однако, возможно, самым ужасным стал нацистский флаг, развевавшийся во время немецкой оккупации над Акрополем. Однажды мне выпала честь обменяться рукопожатиями с Манолисом Глезосом, человеком, который влез наверх и сбросил свастику, подав тем самым сигал к началу восстания греков против Гитлера.
Ущерб, нанесенный зданию временем, империями и оккупантами прошлого, невосполним. Но есть одно осквернение, которое можно как минимум частично возместить. В начале XIX века посол Великобритании в Османской империи лорд Элгин послал на занятую турками территорию Греции бригаду, выпилившую и вывезшую примерно половину украшений Парфенона. Как и все древнегреческое, они представляют собой самое роскошное и прекрасное сокровище скульптуры в истории человечества. Под руководством художественного гения Фидия храм украсили двумя массивными фронтонами с фигурами Афины Паллады, Посейдона и богов солнца и луны. Ниже шел ряд из 92 панелей с горельефами (или метопами), на которых были представлены мифические и исторические сражения. Самым филигранным был фриз, барельефы которого представляли ежегодную процессию Панафинеи из богов, людей и животных: 192 всадника и воина вспомогательных войск — точное число павших в битве при Марафоне героев города по преданию. Эксперты расходятся во мнениях, какая именно история здесь рассказана, но фриз явственно представлял собой непрерывное повествование. Однако половина рассказа до сих пор находится в Британском музее в Лондоне, проданная в 1816 году Элгином английскому правительству по сильно заниженной цене в 2,2 миллиона долларов в пересчете на современные деньги, чтобы расплатиться с долгами. (Укрась он скульптурами, как первоначально замышлял, свое поместье Брумхолл в родной дождливой Шотландии, их бы никто никогда больше не увидел.)