нувшее от спелости, и протянула Жоре.
– Спасибо… – промямлил он, как потерявший маму ребёнок, которого чужие люди в утешение угощают конфетой. – Вы не скажете, куда я… попал? Это… Идалина? – Он вдруг вспомнил, зачем зашёл в этот двор.
– Идалина это, – подтвердила цыганка. – Больше такого сада нигде нема.
– Вы правы, – спохватился Жора, что забыл сказать комплимент. – Сад так сад!
– И купцы наезжают… Купцов хватает! Со своими ящиками на машинах – из Вильни едуть, каб яблыки маи замест южных в городе продать. Пенсия-то у меня двадцать рублей…
«Сколько? – не поверил Жора. За свои адидасовские ботинки он заплатил втрое и радовался, что купил по дешёвке.
– А так и живу… – махнула она рукой. – Кабанчика ещё для дачки держала. Теперь – не… Гэты – паследни. Силы нема. А ну их…
Она снова закашлялась, в груди у неё засвистело.
Жора подумал, что раньше бы непременно сказали, что у неё чахотка.
– Опухоль у меня признали… Операцию, казали, поздно. Дочка сразу – дом продавать. А я говорю – не… Помирать, так здесь. Да кто тут его купит, дом. – Она с усмешкой кивнула туда, на деревню. – Вон, они все стоят, непроданные…
И Жора вспомнил мёртвые пустые дома. Забитые… слепые окна.
– Печка моя прогорит. Пойдём…
Жора нерешительно покрутил в руке яблоко и двинулся за хозяйкой следом.
– Да ты ешь! – Обернулась она, смеясь. – Лет десять после того живу… Врачи ошиблись. Мы с тобой не от рака помрем…
Стыдно стало, Жора почувствовал, что краснеет, как это яблоко. И вдруг вспомнил: «Рука… Что же это она хотела…?»
У крыльца старуха пропустила его вперёд:
– Праходь!
Птица по-прежнему сидела у неё на плече.
Жора поднял корзину с брикетом и поставил к печке на земляной пол, который видел впервые в жизни.
Маленькое оконце в противоположной стенке давало немного света.
– Кури! – разрешила хозяйка.
Он предложил и ей. Та не отказалась, прикурила от уголька.
– Иностранцами интересуешься?
Жора не успел ответить. Птица вспорхнула на печку. Он закашлялся от удушья и едкой пыли – брикет, брошенный цыганкой в щепки, начал дымить.
Разное было в её взгляде. Хитрость досужей сплетницы, по-деревенски болтающей языком, и загадочное знание цыганки.
Наконец, она покачала головой:
– Эко тебя послали… Одного да пешком. Много ли наработаешь? У них ведь машина… Ай, какая машина! Заглядение! Фюи-ить – и нема! Ищи ветра в поле.
Старуха внимательно посмотрела на Жору.
– Или там ничего не знают?
«Там всегда ничего не знают, когда не хотят знать!» – Полдня назад с раздражением и досадой он почувствовал бы себя мальчишкой в действительно дурацком положении.
Сейчас его больше занимал земляной пол.
Он не знал, что люди могут ещё так жить. Стол да лавка, да чугунки на печке, что служит плитой и кроватью и обогревает две половины дома. А эта печечка у самой двери, что топила цыганка, видно, летняя, чтобы не трогать ту громадину. Видел он такие печки. Они – в каждой хате. Там, за перегородкой, куда ведёт тяжелая дверь из дубовых досок, закрывающаяся на железную щеколду, наверное, зала – светлая половина для праздников и гостей или спальня для всей семьи. Может, там и пол деревянный. Зимой, наверное, и сама хозяйка там спит, потому что тут, у самой двери на улицу, отделённой летней печуркой, под лоскутным одеялом на железной кровати ночевать можно только летом.
– Дивишься, як я живу? – засмеялась цыганка. – В наших краях не гэтак, правда… Спачатку и я дивилась. Але потом привыкла…
Жора молча курил. Отвечать на вопросы и спрашивать он ещё не мог, надо было придти в себя. Стыдно было посмотреть ей в глаза.
– А про птицу мою чего не спросишь? – сама она перевела разговор на другое.
– Я думал, только попугаи разговаривают. А что ворону научить можно, если честно, не верил…
– Э-э-э… Болтать можа всяки выучиться. Даже гэты, вон, – нежывы, болбочет… – она ткнула своим высохшим острым пальцем в белую пластмассовую коробочку репродуктора, неуместную на бревенчатой стенке. – Тольки редка я слухаю. Можа, кали, пагоду… Бывае, что и правильны их прагноз…
– А как же зимой… – не мог подобрать нужных слов Жора. Волком, что ли, тут выть зимой? – Снега много? Заносит?
– Начальникам дабирацца нелёгка! – засмеялась она с хрипотцой. А нам – одна халера! Что в лето болото месить, что снег… Разве только на лыжах! А шассейку тракторы чистят – автобус ходит.
– А… не скучно?
– У племянника – телевизор японский, знаешь, видно. Вот и хажу глядець.
– Так Дубовец, значит, вам племянник?..
– Стары мой и батька его, покойники, – браты родные были…
– Выходит, и вы – наследница? – голова его заработала профессионально. Если что-то случится с Константиком…
– Якая табе наследница! – отмахнулась цыганка. – Па матке ему наследство. Матчын старейшы брат, дядька родны, за польским часам ещё в Америку тую за грошами укатил. Разам яны с Адамом, что в прошлым годе памёр, открыли сабе майстроуню – швейную мастерскую. Был гэты Адам добры портной – золотые руки. Други – в памочниках. Оба разбогатели. На гэтыя грошы, кажуть, Константиков дядька новое дело завел, миллионерам зрабился. Вось откуда наследство. А дурны Адам долю свою забрал и сюды вернулся. Да не пашанцавала яму. Чатырнадцаты год, вайна. Только в Паставах обосновался, немцы пришли, грошы все отобрали. На тое ж золото, что засталося, землю успел купить, завёл хозяйство. А тут снова война! Потом Саветы! Землю всю отобрали – зноу нищий! Это уже я помню, на моей памяти. В колхоз Адам, конечно, не захотел, ремесло свое тоже бросил. Байки туристам рассказывал, ягоды продавал на базаре. Так и жил человек, пока в приюте не помер… А дядька Константиков умней оказался. Только не слышали о нем ничего, пока тоже смерть не пришла, да наследство тое осталось.
«А телевизор-то, – подумал Жора, – откуда?» – и остановив взгляд на убогом настенном приемнике, тут же с неловкостью опустив глаза.
– Нет, – почувствовала она его сомнение. – Ведала б я. Константик мне был, как сын. С детства его глядела. Хворала матка, на колхоз рабила. Что моё дитя…
– А как же…
– Не крау ён николи в жизни. Правду кажу, каб знал.
– Откуда же тогда всё?
– А гэта, детка, не ведаю… – он прочел насмешку в лучащихся цыганских глазах. – Не вам гэта по зубам и не мне… Можа, толька этой нечистой силе… и по зубам. Яны, можа, разберутся?
– Иностранцы?
Цыганка засмеялась:
– Ха! Тут, як говорится, – не нашего полёту птицы! Якие они иностранцы?… Хоть с гэткими я не зналася, але ж думаю… те – тоже люди…
«А эти… – хотел спросить Жора. – Не люди?» Кто же они такие?»
– Учёней ты за меня, только в этом деле учёность твоя не поможет… Матка твоя из яких?
Жора почувствовал, что краснеет. Не хотел он ни перед кем отчитываться. Знал только, что жена деда – та бабушка, которая умерла и которую он никогда не видел, тоже была цыганка.
Старуха удовлетворённо кивнула. Потом ловко – ухватом поставила в угли чугунок.
– Поэтому не скажу тебе, как хотела, «иди обратно». Пришёл, значит, надо тебе зачем-то. Твое дело – зачем… – хитро сверкнули её глаза. – Один совет: страх в этом деле не помощник. И не думай, что что-нибудь тебе кажется. Всё оно так и есть…
Она отошла от печки, пропуская его к двери. Птица снова села ей на плечо.
«Может, выдать себя за её зятя? – подумал Жора. – За родственника… Нет. Сложно. Значит, и я – наследник?..»
– Сказать им что? Про тебя?
Он почувствовал благодарность.
– Скажите, что я… знакомый…
– Можно и так сказать. Отчего же нет? Разве ж ты мне не знакомый? Только не скрывай, что милиционер.
«Они и так знают! Всё знают… – читал он в её глазах недосказанное. – И не думай, что что-нибудь тебе кажется…»
Он замер перед порогом, словно ожидая чего-то.
– Тот, что высокий, – продолжала цыганка, – за Стася себя выдаёт, двоюродного брата Константика… Мне ли его не знать?! Тоже племянник был. Тоже его растила, пока с маткаю год праз пять после войны в Польшу к родне уехали. Как же, похож, и родинка на щеке! Да николи б такому не вырасти из того Стася! Вот что тебе скажу… И потом, наши-то, его погодки – все уж, как старики, без зубов… А этот – король-королем!
«Уж точно, должно быть, за сорок лет…» – прикинул Жора.
– Ну а второй-то – шут! Это шофёр который, – уточнила цыганка, – сразу видать – бесовское отродье!
Она в сердцах звякнула щеколдой.
Глава 6. Идалинская вечеря
Вечер был уже на дворе, а может, ночь. Ночи тут белые, как на севере – лето ещё совсем не на исходе. Звёзд было в небе – одна или две. Изредка накрапывал дождик.
Старуха пошла впереди. Дверь свою закрывать не стала.
Они минули несколько хат, в которых жили – огороды были засажены. Ни в одном окне не было света.
Деревня кончилась, и там, за деревней, справа в низине, у самого подножья холма, откуда вдруг потянуло сыростью, говорившей о близости озера или пруда, в ясном ещё почему-то небе, куда севшее уже давно солнце всё ещё посылало свои последние отблески, – вырисовывались причудливые силуэты деревьев. Таких старых и таких древних – той неизвестной породы, которую видишь лишь на старинных полотнах, пейзажах Брейгеля или Рейсдаля, и всегда гадаешь – какие же это деревья? Что за вымерший неизвестный вид? С такой перистой живописной кроной и раскидистыми ветвями?
«Ну, вот, хоть узнаю, что за деревья в древности рисовали…» – успокаивал себя Жора, спускаясь вслед за цыганкой вниз по тропе, и, когда увидел огромные купины старых ив на берегу пруда, сваленный в бурю тополь с сухой вершиной и высокий, просто гигантский клён, наклонившийся над остатками каменной мельницы, сразу понял: просто древних таких деревьев, кроме как на картинах, прежде ещё не видел. А деревья-то были самые обыкновенные… Редко кто из них рассчитывал на долгий век, всё это были инвалиды, искалеченные войнами, молниями и ветрами – век свой они отжили и чудом пришли сюда из прошлых веков.