– Ну, тогда согреться и изнутри!
Иностранец поднёс Жоре стопку и цыганкино яблоко.
Пепка картинно всплеснул руками, при этом выронив полотенце Жоре на колени. Он присел, в притворном ужасе вытаращив глаза, и с большим интересом уставился Жоре в рот. В лице его всё смеялось, огонь от печки играл в глазах – они горели один зелёным, другой – коричнево-медовым светом. «Фиолетовый», тоже склонился, галантно протягивая рюмку. Всё притягивало в его облике, в насмешливом и лукавом взгляде – та энергия и внутренняя свобода, то необъяснимое превосходство, неведомое нашим людям, – манили и уязвляли Жору, как каждого советского человека задевает что-то необъяснимое в иностранцах.
– Разве можно отказываться? Продукты здешние, натуральные!
– Ой, смотрите! – поддразнил Пепка и подмигнул карим глазом. – Рука у вас наша, и душа будет наша! Окрестим мы вас тут по-нашему! – и он хитро прищурил свой левый зелёный глаз.
А Жоре вдруг показалось, что и в самом деле сам сатана протягивает ему яблоко и вонючую самогонку.
Как только он осушил стопку, огонь, пролившийся вмиг по жилам, обдал его изнутри адским жаром. Рубашка высохла моментально, то ли просто время пришло ей высохнуть у огня.
– Ну, вот мы и сухие! – вскричал хозяин. – А теперь – вечерять! К столу! К столу! – И, вежливо придерживая за плечо, он повёл Жору туда, где Пепка с полотенцем через плечо хлопотал у стола, расставляя миски:
– Четыре, пять… Шесть?..
Посреди стола лежала теперь тканая вручную из льняной пряжи небеленая скатерка с вышитыми на ней крестом красными петухами.
Жору усадили спиной к печке.
– Сколько нас будет, шеф?
– Достаточно!.. – «фиолетовый» кивком головы остановил проворную руку Пепки, уже ставившего на стол гнутое алюминиевое страшилище, которое-то и миской странно было назвать. – Эту можешь убрать…
– Всё понял, шеф! – кивнул Пепка, присоединяя погнутую уродину к двум таким же, которые прижимал к груди, и тотчас отнёс не понадобившуюся посуду на кухонный шкафчик в тёмном углу у печки. – Не нужны нам эти татары незваные… Там пускай на сене и спят. Лапу сосут… А паёк-то с собой – слабо было взять… слабо?
– А вот и к нам!
В окно постучали.
– Это я! – донёсся хриплый цыганкин голос. – К вам на вечерю.
– На вечер-р-рю! Карр! – радостно подхватил утробно-скрипучий голосок.
– Поччтальён Печ-ч-чкин! – передразнил Пепка. – Это я… Почтальон Печкин…
– Опять… – поморщился иностранец.
– Разве опять? – как школьник, растерялся шофёр. – Неизвестно… Это ещё проверить надо, – и искоса взглянув на Жору, закончил голосом Папанова. – Н-ну погоди! Так?
Хлопнула входная дверь. Цыганка с чёрной хозяйственной сумкой в руках и вороною на плече приветливо всем кивнула.
– Усе мультики разам глядим, – обратилась она к рявкнувшему по-папановски и погладила свою птицу. – А гэты з их – самы добры.
– Вот видите, шеф, я был прав! – гордо засиял Пепка. – Время вовсе не перепутал!
Засмеявшись, цыганка подошла к столу и выложила из сумки душистые краснобокие яблоки, большую головку молодого чеснока, пучок зелёного лука, кусочек староватого сала в марлечке да бутылку от постного масла, заткнутую тряпочкой вместо пробки. Звякнул об стол огромный потемневший ключ.
– Константик мне ключ пакинуу… Каб телевизор глядела. Сперва хотел да мяне его занести, але я сказала – не! Гэтага мне не трэба, каб и мяне яще засадили… – она близоруко осмотрела дно своей опустевшей сумки и выложила на стол ещё одно последнее яблоко. – Чым багаты… – сказала, разведя руками. – А ключ – хай тяперяка у вас…
Со двора раздались ещё чьи-то шаги. Тяжело затопали по крыльцу. В дверь постучали.
Пепка бросился встречать гостей.
Коренастый сутулящийся старик лет под семьдесят, но выглядящий очень бодро, опустившийся, но, видно, из образованных, по-хрущёвски обритый наголо, собрался боком переступить порог, да и застыл, держа в руке потрёпанную соломенную шляпу с маленькими полями. Лет двадцать назад такие, может, ещё и носили – у деда подобная была, но на Жориной памяти в магазинах они уже не продавались. Заношенный до невозможности, заштопанный на локтях пиджак синего твида с широкими бортами и плечиками сшит был чуть ли не по послевоенной моде. И если вся прочая одежда гостя, включая стоптанные «лучевские» ботинки, говорила о том, что жизнь трепала её не на шутку и дотерпела до самого уже предела, то внешность этого крепкого, по-борцовски сутулящегося, но не согнутого старика также свидетельствовала о том, что жизнь его поломала и очень даже крепко ломала, но не сломила… И очень даже била со всех сторон, но он только сбился в комок, как ком масла из неснятого молока – и стал весь круглый, крепкий, кряжистый. «Как кулак!» – вспомнил Жора вертевшееся на языке слово и вдруг представил его боксёром-профессионалом на пенсии, но причём таким, что всю жизнь не нападал, а только, собравшись в кулак, напрягал мускулы, чтобы отражать сыпавшиеся на него удары.
Старик остановился в дверях. Согнув плечи, он наклонился и, нахмурившись, смотрел себе под ноги, при этом и вовсе сделался похожим на кулак.
– Что это у вас тут?
На пороге возле его ботинка лежала чёрная шапка-ушанка, которую давеча подложили Жоре под голову.
Пепка вмиг подскочил и, подобрав шапку, швырнул на печь:
– А, пусть и лежит, там, где лежала!
– Праходь, Борисович, – сказала цыганка. – Разам будем вечерять! Усе мы Канстантика добра ведали…
– Да что ты его хоронишь? – строго исподлобья посмотрел на неё гость и протянул руку сперва стоящему перед ним наследнику, потом Пепке. На сей раз со стороны нахала обошлось без паясничания и всяких театральных объятий.
– Прусаков… Дмитрий Борисович, здешний учитель, – представился скупо гость. – Не из местных, правда…
– А хто тутака тяпер из местных? – засмеялась цыганка. – Ай, Барисавич! Адне мы с тобой, нетутэйшия, удваих скора на всю вёску будем!
– Опять ты… – с упрёком прервал Борисович. – Вот вернётся Константик!
– Ой, не вернецца ён, не вернецца!.. – простонала цыганка. – Нешта мне на дурное думаецца… – и вздохнув, она обратилась к Жоре, рядом с которым усадили гостя – на большой грубо сколоченный табурет в торце стола. – Настауник гэта Константикау. Любиу яго вельми, дапамагау. Але ж, чым тут, халера, паможешь…
– Способный он! Такой способный! А физику лучше меня знал!
Жора заметил, как цыганка отвернулась к окну и в глазах у неё блеснули слёзы.
– Что ж тут, халера, зробишь… – кивнула она сама себе, сглотнув комок в горле.
Борисович ухватился за лацканы пиджака и упёрся спиной в перегородку, набычившись и словно бы проверяя, выдержит ли та… Потом неодобрительно покачал головой и исподлобья устремил на соседку взгляд в упор.
– И руки у него золотые, радиотехникой увлекался. На вас чем-то похож… – он поднял голову и внимательно посмотрел на главного иностранца.
«Фиолетовый» бросил на цыганку выжидающий взгляд.
– Браты двоюродныя, – нехотя пояснила она и отвела глаза. – Ты яго не мог ведать. Мати забрала у Польшчу неде пасля вайны. А вы ж, с Ядяй… мабудь, у пятидесятым?
– В пятьдесят четвёртом…
– Ну да. Як выпустили – так и пажанились. Двадцать гадоу адсидеу! – покачала головой цыганка. – Ай, божачки, двадцать лет!
– Восемнадцать… – уточнил сосед.
– Жиццё!..
«А за что?» – хотел было спросить Жора, но вовремя прикусил язык и только вопросительно посмотрел на упрямый, обритый по-хрущёвски затылок соседа, достававшего из кармана помятый конверт.
– Вот, – сообщил тот цыганке, разворачивая исписанный крупным почерком листок. – Пишет Иван Антонович, что не приедет…
– Ай-ай-ай, – покачала головой цыганка. – Сёлета першы год…
– Болеет.
– Барисавича друг по лагерю, – пояснила цыганка. – Рыбачит у нас, як лета, на озере кожны год. З самой Масквы еде…
– Вот кто ровно двадцать лет на Колыме!
– И за что?! – энергично всплеснула руками цыганка, видимо помянули больную тему. – Деревья, кажуць, сажау там, где яны не растуть… Неде на Украине. Полосы гэтые лесозащитные для задержки снега. А яго за гэта – враг народа! Урожай губит! Площади посевные изводит! И туды яго – на лесапавал…
– Н-нда… – вздохнул иностранец.
– Ну, а как тут у вас урожайчики? – как-то мерзко, не вовремя влез Пепка, явно желая поменять тему, но цыганка только пуще разгорячилась:
– Можа, не верите мне?
Все молчали.
– Дык гэта Антонович сам рассказвау, гэтак усё и было! Прауда!.. Але ж ты… – обратилась она к нахмурившемуся учителю. – Ты ж николи мне не казау, кольки я ни прошу – за что тебя посадили?
– Ах, за что? – каким-то странным тоном переспросил учитель, взглянув, было на цыганку грозно и осуждающе, как давеча, когда она «хоронила» Константика, но тут что-то в нём вдруг прорвало, он стукнул кулаком по столу:
– Пора же, наконец, понять, что в те годы сажали людей – ни за что! И если ты хочешь знать…
– Не… – сделала та протестующий жест рукой, словно защищаясь. – Не-не! Лепей ты мне не гавары… Антонавич, кали кажа, можна слухать! Табе жа я не хачу верыть! Як начнёшь пра свой лагерь и кольки тады людей пастраляли – жыть тады не хачу. Лепей ужо не жыть, чым усё ведать… Нешта ж усё так было?
– Ты! – вздохнул тяжело Борисович. – Ты мне боишься верить! А что будут знать они? – Он горько кивнул на Жору, который вдруг покраснел и чувствовал, что краснеет. – Кому поверят?
Жора очень даже верил Борисовичу. Его дед ненавидел большевиков и ненавидел советскую власть. Покрыл её матом, даже в присутствии мамы, когда узнал, куда распределили внука после университета. «Во, мать их душу… коммунисты! Учился на инженера, а стал милиционером!» Сам Жора вначале не переживал, когда его направили по комсомольской путёвке в криминалистический отдел на должность следователя. Стал жалеть потом, когда с ужасом стал понимать, что забывает всё, чему учился на химико-технологическом факультете… Пока ещё ему не понадобилась ни химия, ни криминалистика, народ здесь был мирный, и сама жизнь не создавала почвы для криминала. Самым большим преступником он считал Вереньковского председателя, который в наглую обворовывал свой колхоз… делясь, как не без оснований предполагал Жора, с местным партийным начальством. А против них весь криминалистический отдел был бессилен!