– Ага… А, что, позвольте, будет… здесь вообще – на этой… территории?..
– Вот-вот, – снова влез взявший себя в руки шофёр и нагло захохотал. – Курица – не птица, Польша – не заграница. А здесь!.. где тоже было Великое Княжество Литовское… Да Катька пополам разделила… чтобы уже рыпаться не смогли…
– Чтобы уже не встали с колен, Чесь… – сурово покачал головой иностранец.
– Даже не Польша, и не Литва, и не знаешь, как назвать. Да?
– В семнадцатом веке придумали Белую Русь, потом, много лет спустя, – Белоруссию… Потом отменили…
– Потом снова разрешат…
– Чесь!
– А потом… Ну да ладно, шеф! – Пепка махнул рукой.
– На этой территории, как вы выразились, – ядовито подчеркнул «фиолетовый», – некая неопределённость. Всё будет зависеть от того, будет ли у вас здесь гражданское общество… Скорей всего, как в России – нет…
– И вместе с ней гикнетесь ко все чертям, если не поумнеете!
– И ждёт вас одна судьба…
– До поры – до времени, шеф! Не каркайте!
– Идите завтракать… Всё готово! – позвал детский голос.
– Прошу с нами… Есть хороший индийский чай… – профессор откинул газету и посмотрел на троих умным взглядом из-под очков. – И кофе…
– Знаем-знаем! Из магазина «Чай и кофе» на Кировском проспекте… – закивал Пепка. – Всё оттуда же, как всегда…
– Из последней командировки… – начал было профессор.
– А там сейчас, знаете ли, олимпиада. И еще больше очереди, когда товар выбрасывают…
– Чесь… – строго шепнул старший, затем поблагодарил профессора за приглашение и вежливо отказался, сославшись на дела.
– У нас, знаете ли, машина на Долгом, – пояснил Пепка, кивнув за палатки отдыхающих, – стоит там под большим дубом. А на том берегу, – кивнул он в противоположном направлении, откуда они пришли, – милиция всех шмонает.
– Документы проверяют, – смягчил «фиолетовый». – А нам не хотелось бы… Знаете ли… лишний раз встречаться…
– Да-да, – всполошился понимающе и профессор. – Это, знаете ли, беда… Хорошо, если собирают курортный сбор, мы уже заплатили… Но если…
Иностранцы вежливо, но без промедлений распрощались, а Пепка, оглянувшись ещё раз, помахал рукой.
Жора направился за учёным. Вид у следователя был задумчивый. А профессор, на ходу придерживая скреплённые проволокой очки, поспешно накидывал на себя рубашку из застиранной фланели в чёрную и серую клетку, с почему-то обрезанными чуть пониже локтя рукавами.
Следователь шёл молча следом по вытоптанной в траве тропинке, устремив взгляд в землю, и оглянулся. Позади него Леночка с радостным визгом входила в воду.
Глава 8. Завтрак на траве
Когда Жора поднял глаза, он увидел накрытый к завтраку стол, два пустых полосатых шезлонга и спину Шурочки, стоявшей в одном купальнике над кастрюлей с убегающим молоком. Загорелая до черноты, сосредоточенная и как-то по-царственному изящная, словно египетская статуэтка, она застыла с полотенцем в руке в ождании ответственного момента.
У её ног рядом со сбитым из досок столом для примуса стояло ещё одно раскладное кресло. А на сидении из полосатого брезента лежала книжка и рядом – красное яблоко из цыганкиного сада. «Феномен человека» – прочитал он на потрёпанной обложке.
От неприятного чувства, что тебе насмешливо смотрят в спину, Жора механически оглянулся и увидел два нахальных глаза, причём один из них был рыжий, а другой – зелёный, а хозяин их – малый лет десяти, какой-то надутый и важный, с ухмылкой изучал Жору сзади, неся в руках два раскладных стула.
– И как вы это всё себе объясняете? – злорадно спросил малец, внутренне чему-то ликуя.
– Да он, может, ничего и не знает, – сказал профессор.
«Опять сплошные загадки, – смолчал Жора. – А выяснится – и яйца выеденного не стоят!»
– Удочки-то без вас нашлись, – продолжал малец, приставляя стулья к столу, – Живулькина чуть инфаркт не схватил от второго комплекта! Он вам сюрприз поднести хотел, а оказалось – вы ему сто очей вперёд, нос утёрли! Удочки-то откуда взяли?
– Осторожно, горячая! – сказала Шурочка, и две ловкие детские руки поставили на стол завёрнутую в полотенце кастрюлю.
Следователю подали шезлонг, усадили. Жора автоматически переложил себе на колени то, что лежало в кресле – цыганкино красное яблоко, почему-то косо крест-накрест проткнутое двумя вязальными спицами, и заложенную травинкой книжку. Подвинулся ближе к столу и не отрывал от профессора своего вопрошающего взгляда, в котором, впрочем, светилась догадка.
– Нет, молодой человек, я этому факту объяснения не нахожу. Можно, конечно, свалить всё на совпадение, но я таких совпадений не понимаю. Как сказал философ, не принимай вещи настолько сами собой разумеющимися…
– Садимся! Молоко остынет, – поторопила Шурочка, сдвигая тарелки, чтобы кое-как примостить на углу сковородку с рыбой.
Фима, в таком же адидасовском спортивном костюме, как у брата, подошёл к столу, держа в руке плавки и полотенце. Сел в кресло, зевнул и лениво потянулся.
– Рано мы что-то сегодня завтракаем… Пойду мокну́сь.
«Рано? – искренне удивился Жора, посмотрев на часы. Было уже почти двенадцать. – Ну и живут!» – Он в это время привык обедать, а сегодня почти не завтракал – и почувствовал, как разыгрывается аппетит.
– Ещё и девяти нет, – прищурившись, взглянул на солнце профессор. – Это истинное астрономическое время. А на ваших часах, увы…
– Вот-вот! – а азартом подхватил Фима, даже выбежав назад из палатки, с плавками в руке, куда только что заскочил переодеться. – Я только в прошлое воскресенье понял, отчего жизнь так тяжела! Помните – солнечные часы в Шауляе, там, на стене костёла? Были мы в это же время, в двенадцать, а глянул я на часы – девяти нет! Экскурсовод так и говорит: «Не удивляйтесь! Посмотрите, как нам сдвинули время! На час разницу ещё когда-то давно ввели, ещё час – теперешнее летнее время, и больше часа – разница с московским временем!» Это что ж выходит? Если я встаю в семь, значит, это только четыре! Я только теперь понял, отчего жизнь…
– Так тяжела, – смеясь, перебил профессор.
– Да нет… Почему за десять лет школы не привык по утрам вставать. И ещё год института…
– И почему белорусский народ такой, – раздался чуть слышный вздох за спиной у Жоры. – Со всем смирившийся и ко всему привыкший…
– А я вот до сих пор не могу привыкнуть, – понимающе глядя на Фиму, вздохнул профессор. – К астрономическому времени тысячелетняя привычка в поколениях… Ты полотенце уронил.
Но Фима уже бежал в палатку.
– С рыбы начните! – сказала Шурочка. – А для костей – салфетки. – Она протянула Жоре пачку бумажных салфеток. На тарелке у него оказались три зажаристых окуня и порция молодой картошки с укропом. Но Жора так и застыл, не касаясь еды и глядя на стол с зажатой вилкой в руке. Да ещё Додик, сидевший напротив, насмешливо ухмыльнулся, сверкнув рыжим и карим глазом. То, что было там на столе, напомнило Жоре вчерашний вечер. «Кто же они такие, чёрт побери… Тоже… «эти»?»
– «Ругялис»? – осведомился он неуверенно, беря с опаской свежайший ломоть знакомого хлеба.
– «Ругялис», – кивнул профессор, – рекомендую.
– А сыр?
– Литовский, из Паневежиса… Эй! Кофе тебе греть не будем! – крикнул Сан Саныч появившемуся в одних плавках Фиме. – В Литву ездили… За продуктами… – повернулся он опять к Жоре. – Молодцы литовцы!
– Националисты… – обиженно подал голос Висилий Исаич, подсаживаясь со своим стулом.
«В таком начальника всегда узнаешь, – про себя усмехнулся Жора. – Кашу ест, а за собой следит – чтоб с важностью получалось…»
– Националисты ваши литовцы! Какое к нам, русским, отношение!.. – и даже отставил тарелку, расплеснув профессорский кофе, хорошо Сан Саныч придержал кружку рукой.
Додик захохотал.
Шурочка усмехнулась и строго посмотрела на старика.
Профессор не скрыл улыбки:
– Сердится Василий Исаич… Понятно… Идём мы на днях с ним в Каунасе по Лайсвис-аллее, как волки голодные, с утра ничего не ели. Люди под зонтиками, прямо на улице, сосиски едят, кофе пьют. Мы подходим – услышат русскую речь – нет сосисок! Дальше идём, и опять то же самое: кофе есть, а сосиски кончились… Рассердился тут Василий Исаич…
– Ну а как же? Какое к нам отношение?
– А ты не пробовал понять, почему? – сурово спросила Шурочка, кладя деду в чашку ложку растворимого кофе. Дед только крякнул.
– Вам сколько? – спросила она Жору.
– Одну… две… – растерянно пробормотал тот.
– Три кладите, – дал совет профессор. – С молоком не почувствуется.
Шурочка положила ему три ложки и принялась разливать молоко.
– Ты такое отношение заслужил! Чтобы тебе литовских сосисок не дали… – заключила она сурово, наполняя до краёв чашку. – Разве трудно этого не понять?
Нет, Василий Исаич этого не понимал. Так и читалось это в его лице – растерянном и обиженном и всё-таки – самодовольном! Так и угадывалось по тому оскорблённому выражению, с которым он замолчал и размешивал сейчас сахар в деревянной китайской чашке персональной серебряной ложечкой.
– Я не про себя. Я про Россию! Она всю Прибалтику содержит, строит им заводы, сколько денег вбухивает туда! А они ненавидят русского человека!
Профессор улыбался невесело – Шурочку он поддерживал, но сугубо молча. Додик Шурочку одобрял, но как-то поёжился с внутренним холодком: «Не доведись когда-нибудь иметь такую внучку…» А Жора, конечно же, не понимал ничего, ибо не знал, кем был Шурочкин дед, а был тот с молодости строителем и комсомольским работником, руководителем «великих строек»… а Шурочка была отнюдь не обыкновенным ребёнком. Это-то, правду сказать, Жора заметил сразу. «С виду – как шестиклассница… А такая!»
Шурочка тем временем совсем по-детски задумалась, теребя рукой лямку цветастенького купальника. А потом положила обе руки на стол и как-то странно именно на Жору посмотрела:
– Я вдруг только сейчас поняла, знаете… Почему православные… верующие не могут любить бога! Не способны на самом деле испытывать к нему никакой любви, и всё это насчёт их любви – выдумки! А, ведь, считается, они его должны любить?