Шурочка наклонилась и взяла на руки карабкавшегося по ноге котёнка, и тот, больно впиваясь острыми коготками, взобрался ей на плечо.
«Я думаю, и Крылов не прав. Но даже если всё не так, какая разница… Моя собственная модель мира существует! А где он – в самой реальности или просто в моём сознании – не имеет значения! Для Вселенной это, думаю, в сущности безразлично… Он там, мой сад! Он где-то существует… во мне. Мы все сменяем друг друга, предлагая Вселенной свои модели, мы приходим сюда, как слепые котята, сперва не зная зачем, но… чтобы, может быть, попытать счастья – у кого получится, у кого нет. Чья модель лучше? Чья мысль, предложенная Вселенной, достойна творения? И сама она, как равнодушный бог, взирает на этот театр! А есть ли у неё гнев, и знает ли она, что такое карающая справедливость? Почему она равнодушна к тем, кто сам создаёт реальные человеческие миры, где тысячи, миллионы их составляющих индивидуумов становятся похожими друг на друга в своей убогости, серости и бесталанности, и обречены на это, уже рождаясь? Где нет творчества… Где все «модели» одинаковы и пусты… Где нельзя попытать счастья… чтобы что-нибудь изменить! Ты жестока, Вселенная! Почему ты их не караешь? Почему ты так безразлична? Или кара твоя – в твоём равнодушии – ты просто ждёшь! Выжидаешь, пока сами они изживут себя, как любая, бесцельно и безгранично размножающаяся колония бактерий находит свой конец в своём неограниченном размножении. И только там, где вспыхнул творческий разум, ты сеешь в помощь ему семена сверхразума?.. Сеешь сама или с помощью «старших детей» – каких-нибудь развитых древних цивилизаций? Какая разница. А может быть, они посеяны изначально, на каждой планете, где может возникнуть разум? И лежат где-нибудь глубоко в земле эти дремлющие семена, как зерно пшеницы в перепаханном чернозёме ждёт дождя? Так и эти сверкающе штуковины, до поры до времени скрытые от человечества, ждут своего часа – когда же разбудит их чья-то мысль, отдаст приказ и попросит помощи – когда же возникнет разум, способный их пробудить и подчинить себе?»
– Дауно чакаешь? – спросила раскрасневшаяся хозяйка, дохнув на Шурочку перегаром. – Овцы дурныя! Не йдуть в загон! Усих к осени пасдаю!
– Я думала, это козы…
– И козы йо… Разам стаять… Вунь, за хлевам… Ах, ты, халера! – замахнулась она на взявшуюся невесть откуда заблудившуюся козу. Та выбежала из-за дома и застыла посреди двора, глядя на свою хозяйку и продолжая жевать.
Козочка была красивая, чёрно-белая, с рожками и бородкой и покорными человеческими глазами.
– Паш-ш-ла! Пашшла! – слышался уже из-за хлева голос хозяйки, погнавшей туда козу. – И на чёрта вы мне здались!..
И долго с пьяной злостью кричала она на мужа, а тот покорно, трясущимися руками рубил в деревянном корыте траву свиньям.
– Во як с баранами без казла! – плюнула с досады хозяйка и, подбежав к дому, схватила стоявшее у порога пустое ведро.
– Так был же у вас козёл…
– Быу… Але дурань мой закалоу. Сена вазили – прэдсядатель машину дау. Сваяки памагали. Мясам трэба было усим дать… Ды й стол накрыли, во тут ва дваре… – Она кивнула на валявшийся ножками вверх стол из новеньких сосновых досок и, обогнув его, уже в дверях сарая зло покачала головой. – Хай бы барана забиу, дык не… Пьяны быу, дурань, угараздила ж перапутать!.. – доносилось уже из хлева, и Шурочка вспомнила красавца-козла, с прямо-таки мефистофельским профилем – бежит, тряся бородой, впереди стада, и все овцы за ним – в загон. В стаде баранов – козёл предводитель…
– Стой, зар-раза!.. – кричала на корову хозяйка. – Ды сто-о-ой жа!!
Корова брыкалась – она никак не могла привыкнуть к пьяной хозяйке. С хозяином было ещё хуже, и только когда доила дочка, стояла смирно.
За изгородью, по дороге, мягко прошуршав колёсами по песку, промчалась чёрная «волга». Сзади на почтительном расстоянии поспешал «газик» с солдатиком за рулём – начальство ехало на рыбалку.
«Так вот почему дорога ухожена! – невесело усмехнулась Шурочка. – Они тут на другой берег ездят… Бездарно, как всё бездарно! И всё едино. Одни пьют вонючую самогонку в убогой хате, другие – «пшеничную» под шашлык. Одни заливают обиду, боль и усталость. Озлобление и ещё не осознанное недовольство, когда другие… Что заливают другие? Совесть? А есть ли она у них? Чёрта с два, просто пьют в своё удовольствие, вот и всё. А какие-то умники в это время ставят вопрос: изобилие или культура? Да с какой стати? Пусть ещё коэффициент корреляции посчитают… Зависимость выведут!.. Между вспышками на солнце и выигрышем в спортлото! Когда это изобилие мешало культуре, и где, когда, в какую эпоху было оно для неё условием необходимым и достаточным? Вот вам, пожалуйста, убогая нищета и никакой культуры, вот вам – на другом берегу – всё, как при светлом будущем – и полнейшая бездуховность! Зачем же логику заменять передёргиванием? Не сделаешь гением идиота ни в каком справедливом обществе и ни в каком университете. А вот гения превратить в идиота проще пареной репы. Как минимум один совершенный способ имел в своём распоряжении каждый народ! Уж очень напрактиковалось человечество на этом поприще во все эпохи! Недаром верна поговорка, что не все сумасшедшие – гении, да все гении – сумасшедшие. Это точно! Что уж там о негениях-то говорить! А вот как маленькому-то, простому самому человеку в этом человечестве устоять – тому самому, без чинов и званий, но чтоб не умерла в нём душа, и чтоб по мыслям и чувствам своим был человек и человеком этим себя ощущать желал. Желал! И не изобилием его надо пугать! Но и не к изобилию тупому и звать, не изобилие было мечтой, а золотой век! Более широкое это понятие – понятие времени, а время характеризуется слишком многим…»
– И зноу, халера, перавернула – ведро нагой паддала! – ругалась подбежавшая с ведром хозяйка. В одной руке она держала до половины наполненное молоком ведро, в другой – цедилку. – И зноу табе не далью…
Шурочка поставилана крыльцо свой бидон.
Белая густая струя полилась через марлю. Пены не было.
«Опять разбавила… Где она держит воду, в сарае, что ли… – краснея, подумала Шурочка, не осуждая хозяйку. – С неё ли требовать честности? Не с неё…Только лучше бы уж не долила. Ведь теперь скиснет за ночь… Опять надо будет кипятить»… И больно, больно было смотреть на пьяное, хитрое лицо женщины, привыкшей… вынужденной обманывать и ловчить.
– Хватила! Як раз да верху! – довольно засмеялась та, видя полный бидон. – У ращчёте! – продолжала она улыбаться. – Можа… трэба ящэ чаго? Можа, яек трэба?..
И Шурочка удивилась, ибо знала, что в этом хозяйстве яиц ранее не продавали – все они поедались индюшатами…
– Конечно, не откажусь! – вспомнила она про Крыловых. – С удовольствием!
Из курятника были принесены в переднике восемь яиц. Шурочка протянула деньги, приготовленные за десяток.
– Дзякуй… А гэтые два, пабитые, сверху клади… – засуетилась хозяйка, помогая уложить в полиэтиленовый мешок. – Во… А бидон у руке панесешь… А, кажуть, милициянер гэты, ваш знаёмы? Что нешта тут усё шукау?.. Канстантика, можа, ищет? Ци, ящэ чаго?
– Не знаю… – смутилась Шурочка.
– Ну, прыходьте, прыходьте., – закивала женщина, заканчивая разговор. – Заутра раней можыте… Дачка падое… – она приветливо улыбнулась, а Шурочка почему-то вспомнила лицо Константика, его улыбку… Совсем другую улыбку на таком же обветренном, загорелом лице. И самого Константика два года тому назад – как сиделу них у костра в тот вечер – в стареньких сапогах и заштопанной на локтях рубашке, с пистолетом в руке и весело, от души смеялся бабушкиным словам… Сумел же, вот, сохранить тайну! От всех ушёл… но, главное – сохранил!.. А так хочется отмочить что-нибудь этакое, назло им всем – чтоб вздрогнули рачьи мозги, чтоб глаза из орбит полезли, чтоб утром у председателя отвисла челюсть! Вот пройдусь с копером по Шабанам – и пусть она у него отвиснет, его челюсть, пусть похудеет от непонимания килограмм на пять: как увидит вместо Фаниной развалюхи двухэтажный коттедж, а вместо хлева её покосившегося – ферму с сотнею поросят – с автоматикой и чистотой и техникой по последнему слову… Эх! Чёрт бы их всех побрал! Не отвиснет у председателя челюсть, потому что есть… те! Не похудеет «кормилец» от умственной перегрузки, не плюнет Фаня на его колхоз – не достоит моя ферма до утра, как в сказочке – и до первых петухов ей не продержаться! Пепка бы ещё понял… а второй – нет. За шкирку меня вместе с копером, до этих самых, до первых… и прощай! Потому только и отпустил, что прекрасно знает – ничего я этого не отколю! Сама знаю: главное, чтобы не узнала власть! Подлой власти в руки такое давать нельзя! Весь мир станет у неё колхозом, будет жить в нищете и ходить гуськом! Все станут петь хором с ружьями наперевес, а под каждой сосной – танки будут стоять да ракеты… Им только дай волю… Поэтому не видать Фане коттеджа! И ничего мне такого не отколоть! А зря! Хорошо ему, умнику, рассуждать, уж слишком он… дьявольски хладнокровный, людей щёлкает, как орехи… Хоть, с другой стороны, и прав: душа в нас, как ядро в орехе, – орех или целый, или гнилой. Или есть человек – или нету его… А в ком нет души – тот обречён: тот зомби, тот примет любую пакость, любую власть и против подлости не пойдёт, – одна видимость человека, гнилое у такого ореха ядро. Да только просто этим умникам на нас со стороны смотреть! А если все вокруг – с этой самою гнилой сердцевиной? И гниль эта – как болезнь, ширится и ползёт… И если ты среди них живёшь, а они ходят, и думают, и ещё надеются, и не знают… что обречены! Что слишком хладнокровные умники считают их обречёнными и давно махнули на них рукой… А просто ли… махнуть тебе, если ты среди них живёшь, и других не знаешь, и пьёшь их молоко…
Шурочка отошла на обочину, стараясь не расплескать и не разбить ценный груз. Сзади ещё раз посигналили. Она прижалась к покосившемуся забору.
Газик с солдатиком объехал её, аккуратно притормозив.
«Отослали! Или забыли чего… За водкой ещё послали… А ему что? Служба идёт! Лучше, чем в казарме сидеть… Рад, небось, что ещё здесь служит…» И вспомнилось ей кладбище за деревней, шесть свежих «афганских» могил, появившихся в этот год у самой дороги на крутом обрыве – одинаковые современные памятники из цемента на фоне старых почерневших крестов, – отмеченные цифрой шесть… Там, под кустами орешника, где всё заплела кладбищенская земляника, там и сегодня, Жора сказал, кого-то похоронили. Только, кажется, какого-то старика… здешнего участкового. А мать Манюся нагнала самогонки и запросила больше обычного, потому как вчера по хатам шастал милиционер… «Так вот почему она… Вот отчего суетилась Фаня! Вот благодаря кому будет у нас завтра яичница!» – невольно усмехнулась Шурочка, со странным, двойственным чувством вспомнив Жору. Никогда она никого не боялась, с детства не ведомо ей было чувство страха – и когда читались по вечерам страшные сказки, и когда родители какой-нибудь из соседских подружек провожали вечером по тёмной улице, и, выведя из своего дома, говорили: «Беги! Мы постоим, пока дойдёшь до калитки, не бойся…» А она шла в совершеннейшей темноте, даже не замедляя шага, так как знала каждую выбоину на асфальте, и каждый раз удивлялась – чего же она должна бояться, если нет тут никаких бандитов, и отчего другим в темноте страшно? И вообще, что же это за чувство – страх? А т