Она обернулась и взглядом поймала последний кадр – мальчик приближается к повороту и скрывается в темноте переулка. Все. Больше его не видно.
Снова выпрямив спину, Рут продолжала глядеть на пустую улицу. Она знала, что они с отцом опять приехали куда-то, где, чего бы ни обещал ей отец, надолго они не задержатся, – так было множество раз. Они так и останутся здесь чужими, как были чужими везде.
На дальнем конце улицы, где сходились кроны деревьев, в просветах поблескивала вода и низко висело небо.
Рут заранее знала – и теперь повторится все то же самое, случавшееся уже столько раз: что-то едва начавшееся внезапно оборвется, остановится, когда однажды отец придет домой и сообщит ей, что они уезжают.
А мальчик на велосипеде развезет почту и вернется домой. Наверное, прислонит велосипед к стене гаража, от которого пахнет машинным маслом и удобрениями. Снимет пустую сумку, висевшую наперевес, и закинет ее за плечо. А дома мама приготовит ему завтрак – яичницу с ветчиной, а может, что-то другое. И улыбнется ему, когда он появится на пороге. Может, у них есть птичка в клетке, поет, наверное… И пахнет кофе, а на подоконнике расцвел цветок, в темном окне видно его отражение.
Позже, и годы спустя, Рут часто думала, какой же странной оказалась их первая случайная встреча, когда Питер наткнулся на нее, не заметив ее в темной машине, – в то мгновение они оказались совсем рядом, но не подозревали об этом. Через несколько лет, а потом на долгие годы, они сплетутся друг с другом в браке. Но в то утро между ними был океан, не меньше. Их встреча – хотя, возможно, это и встречей-то назвать нельзя – была краткой, мгновенной и совершенно случайной. Питер на велосипеде проехал так близко от нее, что она могла протянуть руку и коснуться пальцами его ноги, но, конечно, она этого не сделала.
Как же непредсказуема и капризна наша жизнь, думала она потом. И все же в ней вроде бы нет заданных линий, вымеренных отрезков и дорожек? Питер верит в Бога, верит, что вся их жизнь пронизана высшим смыслом, предназначением. Рут в этом уверена менее, особенно в участии Бога в их судьбе. Но ведь до чего искусно устроен мир, люди, ничего не ведая, безмятежно движутся навстречу друг другу, среди расписных декораций – будто актеры на сцене, – удивляясь спецэффектам – снегопад и ливень, рассвет за окном, грохочущий вдали гром. Во взрослые годы ей лишь однажды довелось летать на самолете, и все время пути она не могла оторвать глаз от пейзажа внизу. Чем выше поднимался самолет, тем нереальнее казался мир внизу. Если мир так велик, то как же может быть, что ее тропинка, петлявшая такими причудливыми зигзагами, вдруг прошла как раз через ту точку, где обитал Питер?
Январским днем четыре года спустя после той первой случайной встречи – которая, собственно, и встречей-то не была, – когда Атлантический океан после зимнего шторма весь кудрявился белыми барашками, Рут и Питер шли по пляжу по самой кромке берега. Они были в тяжелых пальто, в шапках, надвинутых по самые уши. Рут крепко обхватила себя руками, спрятав под мышками ладони в рукавицах. Они шли, и Питер рассказывал ей о буре, которая двигалась к ним. Ее называют «атлантический стригаль», говорил он. Рут смотрела, как он размахивает руками, изображая гигантские перемещения воздушных масс, огромного фронта, шедшего на них с востока, от канадской части Скалистых гор, и устремлявшегося прямо сюда, на юг, к Новой Англии, по пути набирая влагу из встречного теплого воздуха, плывущего со стороны Мексиканского залива.
Им было по шестнадцать лет, и они гуляли вот так уже несколько недель, но ни разу не коснулись друг друга. Иногда они останавливались – Питер бросал в воду что-то попавшееся на пути, – деревяшку, ракушку или старый башмак, выброшенный прибоем. Рут стояла рядом, восхищаясь его движениями, его длинными ногами, мускулами на руках, взъерошенными ветром волосами.
Потом Рут думала, что, наверное, дело в снеге – в тот день вдруг повалил снег: на песок, на океан, небо и вода смешались – и скрыли их от всего мира, так и получился их первый поцелуй. Тем холодным снежным днем не разобрать было, где заканчивается небо и начинается вода. Когда они наконец остановились и повернулись друг к другу, Рут заметила снежинки у Питера на ресницах. За его спиной разливался океан, а горизонт исчез. Губы Питера, коснувшиеся ее холодной щеки, губ, шеи, были очень теплыми. Он снял перчатки, взял ее лицо в свои руки, и она почувствовала, какие горячие у него ладони.
Но тем первым ранним утром, когда Питер крутил педали, все дальше удаляясь от нее, ничего этого Рут, конечно же, не знала – ничего не знала ни о том, при каких странных обстоятельствах они встретятся с Питером, ни о том, как они потеряют, а потом снова обретут друг друга.
Мальчик по имени Питер просто растворился в предрассветной тьме, и Рут вскоре заснула, скрючившись над подлокотником в отцовской машине, припаркованной под деревьями.
Взошло солнце, и она проснулась, моргая. Рядом зашевелился отец, солнечные лучи, скользнув между листьями деревьев, упали ему на лицо. Он забормотал что-то, прикрывая рукой глаза. Потом посмотрел на Рут.
– Ну давай, пойдем зайдем, – сказал он и сел, надел очки.
При дневном свете дом оказался невыразительной оштукатуренной лачугой с поросшими сорняком клумбами по обеим сторонам коротенькой дорожки, ведущей к крыльцу. Сбоку нависал куст сирени с пыльными листьями. Рут остановилась прочесть объявление, приколотое к стволу дерева: сегодня вечером на пляже устраивается фейерверк. Она и забыла – сегодня же Четвертое июля! О, да ведь сегодня будет просто невероятное торжество, если учесть еще и недавнюю капитуляцию Германии!
Вслед за отцом Рут подошла к крыльцу, спрятавшемуся под буйно разросшейся калиной, которая подозрительно загудела, когда Рут задела ее чемоданом. Она поспешила отскочить – должно быть, тут где-то осиное гнездо.
Ключ отцу прислали по почте, мебель в доме уже была – они всегда снимали жилье с мебелью. Едва шагнув в переднюю, Рут сразу поняла, что это за дом. Как и предыдущие их обиталища, это был дом недавно ушедшего старичка или старушки. Их дети – обычно это были выросшие дочери, которые, Рут была в этом почти уверена, инстинктивно не одобрили бы их с отцом образ жизни, – предварительно прошлись по дому и забрали все, что представляло собой ценность или было им памятно, оставив лишь выцветшие покрывала, матрасы с грязными разводами, протертые до дыр занавески с прозрачными заплатками – точно опавшие листья, – заляпанные кастрюли и сковородки и затхлый запах и запертые комнаты.
Отчего отец выбирал такие места? Рут не могла понять. На стене в гостиной осталось треугольное пятно-призрак – отпечаток некогда висевшей здесь картины или зеркала – чего-то, что сняли и унесли. Что это было? Корабль на всех парусах? Пейзаж с развалинами – Карфаген, Афины? Фотография? – серьезные лица, темные пальто, позади витрина магазина или плакучая ива? Ей казалось, она могла угадать вкусы прежних обитателей дома, могла воссоздать всю их жизнь по тем печальным обмолвкам, которые они оставили после себя. Сколько же таких домов она перевидела…
В ящике комода в комнате, которую Рут выбрала для себя в качестве спальни – в ней было углубление вроде алькова, обои, на которых еще можно было разглядеть вьюнок, в углах совсем потемнели – она обнаружила ключ необычной формы: на головке его красовались бараньи рожки. Она положила ключ в карман юбки. Забралась на подоконник и попыталась открыть окно. Ей хотелось дышать океаном, а не воздухом этого дома, но ручка не поддалась.
После этого Рут несколько часов раскладывала по местам их с отцом одежду, соорудила для каждого кровать, приготовила белье. Отец тем временем распаковал коробки с посудой, все заново перемыл и высушил. Он был очень брезглив и придирчиво относился к тарелкам, из которых ест, и чашкам, из которых пьет. В ресторанах он всегда протирал краешек бокала носовым платком.
И вот, ближе к полудню, они вышли из дому и отправились поискать еды. Пошли пешком в сторону города по узкой тропинке, которая вилась в тени деревьев. По дороге Рут разглядывала дома, мимо которых они проходили. В одном доме – французские окна, до самого пола, были распахнуты – за пианино сидела женщина. Пианино было накрыто бахромчатой салфеткой, а женщина склонилась к нему и карандашом делала какие-то пометки в раскрытых перед ней нотах. Рут кольнула привычная зависть, которую она всегда испытывала к качелям на террасе и уютным занавесочкам, собачьему лаю и фонтанчику, разбрызгивающему по лужайке искорки воды.
На углу, где тропинку пересекала другая улица, кто-то оставил велосипед, и тот лежал на траве. Рут тут же вспомнила утреннего мальчика, развозившего газеты, – счастливца, как ей показалось.
Несмотря на праздник – как-никак День независимости – магазины на главной улице работали. На столиках у обочины были разложены всякие товары – обувь в коробках, дамские шляпки, ящики с инструментами, гвоздями, кровельной дранкой, подносы с банками для консервирования и огромные горшки – отец сказал ей, это для приготовления лобстеров. Все с праздничной скидкой. В тени под раскидистым деревом Рут углядела птичьи клетки – пестрые попугайчики прыгали с жердочки на жердочку. Подняла глаза на отца – на все просьбы завести кошку или собаку он отвечал отказом, но вдруг птичку позволит.
– Это жестоко, – отец покачал головой. – Жестоко держать птицу в клетке.
Они нашли место, где можно было пообедать. Доносились чьи-то голоса, позвякивала посуда, пахло горячими гамбургерами, и настроение у Рут поднялось. Хорошо наконец оказаться среди людей. Ей нравилось это место, этот городишко – гул и запах океана совсем рядом и праздничное настроение на улицах. Они с отцом заказали молочный коктейль и сэндвичи с жареным сыром. Мальчик у кувшина с газировкой – раскрасневшийся, рыжий, в белой шапочке, пришвартовавшейся среди буйных кудрей, словно бумажный кораблик, – выкладывал на тарелку коктейльные вишенки. Когда отец отвернулся, он быстро подтолкнул одну к Рут