многие годы, устраивая распродажные аукционы для отчаявшихся фермеров и мелких предпринимателей и стремительно покидая город, прежде чем кто-либо успевал понять, что их облапошили.
Отца обвиняли в двух убийствах, сообщили ей агенты ФБР: в Огайо один фермер что-то заподозрил, заявился вечером в контору отца на складе и был убит выстрелом в спину. Позднее в штате Нью-Йорк в пруду нашли труп мужчины, поставлявшего грузовики для продажи оборудования часового завода, – убит ударом молотка по голове.
Никаких банковских счетов так и не обнаружили.
Наверное – Рут поняла это позже, – отец открывал счета и арендовал ячейки на почте в разных городах. Наверное, назывался всякий раз новым именем и указывал новый адрес. А может быть и так, что он просто спрятал где-то деньги – закопал где-нибудь на лугу под деревом и намеревался когда-нибудь вернуться сюда, как собака возвращается за костью. Шли годы, Рут время от времени размышляла о том, что где-то в банке лежат отцовские деньги, а потом подумала, что наверняка их просто затолкали в мешок и отправили… куда? Наверняка же кто-то ведет наблюдение за счетами, к которым долгое время никто не обращается. Что бывает с деньгами, за которыми никто не пришел? Банки передают их сиротам и вдовам? городу на содержание пожарной команды? местным властям?
Иногда Рут вспоминала странного человека по имени Джейк – вдруг у него есть какой-то ключик или кодовый замок. Вдруг как раз Джейк и есть хранитель отцовской тайны? Или, возможно, он-то и завладел всеми деньгами?
– Но интересовали меня, конечно, не деньги, – рассказывала Рут доктору Веннинг.
– Нет, при чем тут деньги, – жаловалась она Питеру. Дело было не в деньгах, а в том, что она совсем ничего не знала о своем отце, не могла понять, что побудило его совершить все то, что он – как уверяла полиция – совершил. Рут соглашалась, что он виновен, – раз так говорили в полиции, но думать об этом было ужасно.
Она не забыла отцовских скороговорок.
И тот вор, кто воровал, и тот вор, кто покрывал.
Подорожник по дороге собирал прохожий строгий. Выбирал себе прохожий подорожник подороже.
После ранений, полученных во время задержания, отец выжил, но через полгода он повесился в тюремной камере. Или кто-то помог ему в этом, как думали позже более опытные и зрелые Рут и Питер.
Отец не пытался связаться с ней – не мог или ему не позволяли. Однажды она подумала, что, может быть, он и не родной ей – может быть, просто случилось так, что он оказался с чужим ребенком на руках. Ее мучила эта загадка – как могло выйти, что человек, застреливший кого-то в спину или проломивший кому-то череп, отчего-то принял чужого ребенка и вырастил его, заботился о нем.
– Он ведь совсем не был ко мне зол, – рассказывала она Питеру.
– Я думаю, он по-своему любил меня, – призналась она однажды доктору Веннинг. – Да нет, я уверена – уверена! – так оно и было.
Но на самом деле, как поняла она в конце концов, не была она ни в чем уверена.
Ван Дузены жили в маленьком светло-сером домике в викторианском стиле. Он оказался в том же квартале, что и тот дом, где они с отцом провели свой единственный день в Уэллсе – они даже проходили мимо него, когда возвращались с пляжа после фейерверка. Но когда полицейская машина привезла ее сюда вечером того бесконечного дня, когда захватили отца, она не узнала его.
Так говорили полицейские – «захват», «захвачен».
Ей сказали, что на ночь ее приютит здешний доктор. Уэллс ведь маленький городишко, и других вариантов так быстро было просто не придумать. (Чья-то оплошность, не иначе – рассудила она впоследствии. Не могли же они не знать о ней.) Ей сказали, что через день-другой за ней приедут, подберут для нее постоянное место. А пока что Ван Дузены присмотрят за ней.
Из полицейской машины вечером она выбралась совершенно выпотрошенная. В участке ее несколько раз вывернуло наизнанку – в женском туалете, в маленькую раковину в углу.
На траву падали последние вечерние тени; на дом, на крыльцо с темной ивовой мебелью опустилась тишина. Дорожку к дому обрамляли кусты, увитые какими-то белыми кружевными цветочками. У крыльца торчали из узких горшков жесткие зеленые стебли, роняя желтые лепестки на ступеньки. В окне виднелась лампа в круглом голубом абажуре – казалось, она плывет в космосе. Тишина и покой охватили и Рут.
– Я не понимаю, не понимаю, – повторяла она полиции снова и снова.
Люди приходили, уходили, касались ее плеча, склонялись над ее вещами, протягивали ей воду, носовой платок, один раз – коробку конфет, темный шоколад в блестящих обертках. Рут содрогнулась, словно ей предложили яд.
За столом напротив нее сидел полицейский и листал блокнот.
– У тебя есть еще родные? – спросил он. – Кто-то, кому мы могли бы позвонить?
– Что? – переспросила Рут. Она словно лишилась слуха.
– Мне кажется, вы могли ошибиться, – высказала она свою догадку.
Один из полицейских в комнате расстроенно потер подбородок.
– Нет, малыш, боюсь, мы не ошиблись. Никакой ошибки.
Он снова спросил про деньги, где они могут быть и куда отец мог их прятать.
Она переводила взгляд с одного полицейского на другого – три человека в рубашках, у двоих через плечо ремень и кобура.
– Я никогда не видела никаких денег, – ответила она.
Один из них, стоявший у стены, скрестив руки, покачал головой и отвернулся к окну.
– Боже мой, – выдохнул он. – Боже мой. Бедный ребенок.
Полицейский, который подвел ее к крыльцу, держа за руку, не успел позвонить. Дверь им открыл высокий стройный человек с аккуратной каштановой бородкой клинышком и большими спокойными голубыми глазами. На нем была белая туго накрахмаленная рубашка и серые брюки со стрелками. От плеча к локтю – рукава были закатаны – бежали тоненькие скрипучие морщинки.
Позади него тянулся мягко освещенный коридор, пол ярко блестел. На столике у высокого зеркала стояла бело-голубая ваза с цветами. Дальше начиналась лестница, покрытая вишневым ковром, стеклянная лампа освещала столик на площадке.
Откуда-то сбоку в коридор вышла женщина, вытирая руки кухонным полотенцем. Она была заметно ниже своего мужа, круглолицая, светлые волосы аккуратно поделены на пробор и убраны в плотный узелок. Кожа вокруг глаз бледная, почти прозрачная. Вокруг носа и губ – маленькие красные пятнышки, выдававшие ее чувствительность. На ней была белая блузка и передник поверх цветастой юбки.
– Меня зовут доктор Ван Дузен, – представился мужчина. – Ну, здравствуй, Рут!
Голос его был мягким. Он повернулся и положил руку женщине на плечо.
– А это моя жена, миссис Ван Дузен.
– Спасибо вам, док, – поблагодарил полицейский, легонько взъерошив Рут волосы.
Рут отпрянула – жест показался ей чересчур фамильярным.
– Все, малышка, теперь с тобой все будет хорошо, – явно смущенный, проговорил полицейский. Он неловко попятился, спустился с крыльца, снял шляпу и сунул ее под мышку.
– Мы не знали, как с ней быть, – добавил он вдогонку через голову Рут. – Наверное, несколько дней ей у вас пожить придется, пока кто-нибудь за ней приедет.
– Ничего страшного, мы справимся, – ответил доктор Ван Дузен и распахнул дверь пошире. – Входи, Рут. Ты, должно быть, страшно устала. Миссис Ван Дузен проводит тебя наверх.
Рут не могла заставить себя посмотреть на них. Она и так-то чувствовала, что от остального мира ее отделяет целая пропасть, но теперь пропасть стала бесконечной, никакого воображения не хватит представить ее. Поэтому Рут просто молча пошла вперед. В голове бродила смутная мысль – сбегу, когда-нибудь сбегу, но не сейчас, позже, сейчас слишком много глаз вокруг.
Миссис Ван Дузен проводила Рут наверх. На лестничной площадке она на секунду обернулась и вошла в просторную спальню с большим бледно-зеленым ковром. У стены стояла большая кровать с темным резным изголовьем.
Миссис Ван Дузен отогнула покрывало с подушек, открыв их безупречную белизну.
И тут она словно растерялась. Наконец показала Рут на кровать, и Рут поняла, что миссис Ван Дузен предлагает ей сесть. Надо раздеться? Забраться под одеяло? Но у нее же нет ночной рубашки. Как же спать без ночной рубашки?
Нелепость этих размышлений резко встряхнула ее – чего вдруг она забеспокоилась из-за какой-то ночной рубашки? И Рут почувствовала, что ноги под ней подгибаются.
Она присела на краешек кровати, мягкий матрас упруго прогнулся. Ей никогда прежде не доводилось бывать в такой большой и чистой комнате. На столе, покрытом скатертью – желто-алый плетеный геометрический узор, – стояли фотографии в серебристых рамках под стеклом. Темно-синие шторы на окнах перехвачены тяжелыми витыми золотистыми шнурами. Рут молча глазела на все это.
Поколебавшись с минуту, миссис Ван Дузен опустилась на колени возле кровати и принялась расшнуровывать ботинки Рут, словно та была ребенком.
– Тебе обязательно надо поспать, – сказала она.
Рут смотрела сверху на склоненную голову миссис Ван Дузен, на четко разделявший ее прическу пробор.
Ей совсем не хотелось, чтобы миссис Ван Дузен снимала с нее обувь, но не знала, как ее остановить.
Наконец башмаки скользнули на пол. Миссис Ван Дузен нерешительно остановилась, а потом подтянула ноги Рут на покрывало.
Рут послушно улеглась.
В комнату вошел доктор Ван Дузен со стаканом воды в руках. Он пододвинул к кровати табуреточку. Миссис Ван Дузен встала и остановилась в дверях, лицо ее выражало тревогу.
Доктор Ван Дузен достал из кармана темный пузырек. Вытряхнул две маленькие белые пилюли и на раскрытой ладони протянул их Рут вместе со стаканом воды.
Рут не знала, что это за таблетки и как они должны подействовать на нее. Может, теперь ее – дочь убийцы – тоже хотят убить?
Она посмотрела на потолок – белый и гладкий, как бледный лоб миссис Ван Дузен.
– Как ты себя чувствуешь, Рут? – спросил доктор Ван Дузен.
Она хотела спросить: «Мой отец умер?», но не могла.