Тут она поняла, что у нее нет другой одежды, кроме той, что она сбросила на пол и которую носила… сколько же дней она ее носила?
Рут вспомнила какой-то разговор с доктором Ван Дузеном, она чему-то сопротивлялась – кажется, он пытался вытащить ее из кровати. Рут боялась, он отведет ее назад в тот дом, где они остановились с отцом. Ей никогда больше не хотелось видеть этот дом.
Что с отцом? Наверное, мертв. Или ей сообщили бы?
Фонтанчик крови, вот отец пытается бежать, падает – вспыхнувшая картина наполнила ее жалостью. И все же отчего-то она понимала, что все случившееся – не совсем уж неожиданный сюрприз для нее. Всю свою жизнь она видела, что отец не такой, как все, – словно стоит неприкаянным особняком в свете фонаря и все чего-то ждет, вот только Рут никак не могла понять, чего же. Наверное, они любили друг друга и даже хотели, чтобы так было, но их разделяла река, и теперь она разливалась все шире.
Каким-то странным образом они были друг другу совсем чужими, его кровь принадлежала только ему, никак не коснувшись ее.
Рут разрыдалась. Чтобы остановиться, ей пришлось сунуть голову под кран.
Выбравшись из ванны, она завернулась в большое белое полотенце, такое же мягкое и чистое, как и все в доме Ван Дузенов.
В спальне она обнаружила, что постель заправлена чистым бельем, уголок одеяла дружелюбно отогнут. На стуле у кровати висят две новенькие блузки – одна бледно-голубая, другая – с розовыми полосочками, обе еще в оберточной бумаге. Рядом две юбки и несколько пар хлопчатобумажных трусов, два аккуратно свернутых лифчика – как точно кто-то подметил размер ее груди, подивилась она, – деликатно прикрытых блузками. На кровати лежала светло-желтая ночная рубашка и халат в тон. Рут надела рубашку и взобралась на кровать. Ей показалось, что действие лекарств, которые давал ей доктор Ван Дузен, начало ослабевать – вкус яиц пробудил в ней аппетит, – но больше всего ей опять хотелось спать.
Когда она проснулась, в окно все еще светило солнце – позднее дневное солнце. Рут вылезла из кровати, пошла в туалет и увидела, что старую ее одежду уже убрали с полу. Она выглянула в окно ванной. Миссис Ван Дузен в широкополой шляпе возилась с цветами на клумбе.
Из дома не доносилось никаких звуков.
Где тот мальчик?
Рут подошла к двери и выглянула на лестничную площадку. Сверху был виден холл и входная дверь. Через две ее высокие створки в дом лился свет, стеклянные висюльки на люстре отбрасывали вокруг цветные тени, которые лениво ползали по полу и стенам. Рут посмотрела, как крошечные квадратики света безмолвно путешествуют по ковру, поднимаются выше, взбираются по стройным ножкам стола. Мягко звякнули часы.
Вот так кто-то и живет, подумала она. Вот так живут люди – в тишине и спокойствии. И тут же вздрогнула: а не слишком ли здесь тихо?
Впрочем, не все ли равно. Ведь у нее никогда не будет такой жизни, стоит ли и раздумывать о ней.
И нырком бросилась снова в кровать. Спать, спать, спать…
Позже вечером миссис Ван Дузен так же на подносе принесла ужин – две ягнячьи котлетки, печеный картофель и морковка, порезанная маленькими кружочками.
Аппетит снова куда-то пропал, его сменила сосущая боль в желудке, но Рут методично поела. Надо же как-то восстанавливать силы, рассудила она. И не могла отделаться от ощущения, что ей предстоит долгое путешествие.
Едва она проглотила последнюю ложку, на пороге комнаты возник доктор Ван Дузен.
– Рут, не хочешь ли спуститься и посидеть немного в гостиной? Вечер прекрасный. Прохладно. Надевай платье, миссис Ван Дузен купила для тебя.
Рут послушалась. Внизу он помог ей усесться в кресло, будто она была инвалидом.
Рядом с ее креслом на столике сверкало серебряное блюдо в форме ракушки. По обе стороны камина высились книжные полки, плотно заставленные книгами – корешки их поблескивали золочеными буквами. И тут не было ни соринки. На полу у камина две подставки для дров – медные, до блеска начищенные. На диване, прошитом пуговицами – честерфильд? – плетеные подушечки. Окно за ее креслом было распахнуто – в саду тускло белели пышные шары каких-то цветов. Рут казалось, что все это нарисовано, что такой мир не может быть настоящим. Она никогда не видела ничего подобного, никогда не оказывалась в такой жизни.
Миссис Ван Дузен протянула ей чашку какао на блюдце, тарелочку с двумя сахарными печеньями и отутюженную льняную салфетку с вышитыми буквами.
В дверях обрисовался силуэт – снова доктор Ван Дузен, рукава рубашки закатаны до локтей.
За ним, со свернутой в рулон пластиковой шахматной доской, показался мальчик – тот самый мальчик на велосипеде.
– Это мой сын Питер, – представил доктор Ван Дузен. И улыбнулся: – Впрочем, вы, кажется, уже встречались.
В тот вечер Питер уселся рядом с ней на низеньком стульчике, разложив на столе шахматную доску.
Рут искоса все поглядывала на него. Блестящие волосы разделял чистый ровный пробор. Прямые брови, мягкие черты лица, ресницы очень темные – мальчик смотрел вниз, на доску, и они ярко выделялись на фоне светлой кожи.
Она не могла поверить, что тот самый мальчик сидит напротив нее, совсем рядом.
Всякий раз, когда он съедал ее пешку или другую фигуру, он поднимал глаза и смущенно улыбался.
– Прости, – встряхивал он головой.
Он выиграл три партии подряд.
После окончания каждой Рут боялась, что сейчас он свернет доску и уйдет, но мальчик заново расставлял фигуры.
Наконец во время четвертой партии расположение фигур на доске вдруг шевельнуло в ней какую-то мысль, она увидела комбинацию – и слопала две его фигуры.
Убрала их с доски.
И посмотрела на мальчика.
– Ты специально! Поддаешься! – сказала она.
– Нет, я правда не заметил. Так бывает. – Но он широко улыбался.
Она снова уставилась на доску.
– Тебе пришлось тащить меня наверх, когда я упала в обморок. Прости.
– Ничего, я справился. Приходилось таскать тяжести и потяжелее. – Он вспыхнул. – Мне даже понравилось. Не беспокойся.
По его лицу она прочитала, что он все знал о том, что случилось с ней и ее отцом, о том ужасном и неправильном, от чего она никогда теперь не сможет освободиться полностью.
– Ты знаешь, почему я здесь, – сказала она. – У вас в доме, я имею в виду.
Он кивнул.
– Жалеешь меня, да? Не надо, я не хочу, чтобы ты меня жалел.
Она вдруг поняла, что сочувствие и понимание у него идут рука об руку.
– Я постараюсь.
Питер очень походил на своего отца – такой же долговязый, но при этом очень изящно сложен, такие же большие голубые глаза, высокий лоб, прямой нос. Волосы его казались такими мягкими, что Рут все время хотелось их потрогать, взъерошить, отвести со лба. Как и все в доме Ван Дузенов – Рут не переставала восхищенно таращиться на фарфор, ковры, антикварную мебель, начищенные дверные ручки, зеркала, оконные рамы, – Питер был чистеньким и добротно, даже элегантно, скроенным. Волосы его переливались золотом и серебром. Кожа светилась.
Рут поймала себя на том, что разглядывает лунки его ногтей, запястья, предплечья, контур плеч под рубашкой, ямочку у основания шеи, подбородок, завиток уха.
Впервые в жизни ей так остро хотелось дотронуться до другого человека, мальчика, хотелось приблизиться к нему.
После того первого вечера в гостиной она спускалась каждый вечер, они ужинали вместе, и сидеть за столом напротив него – через стол – было для нее сущим мучением. Она старалась не поднимать глаз от тарелки, но ее тянуло словно мощным магнитом, и когда она, не стерпев, поднимала глаза на Питера, тот тоже смотрел на нее. Весь ужин, пока родители Питера разговаривали между собой и с ним на какие-то ничего не значащие темы – «Дорогой, как прошел день?». Вот так люди общаются друг с другом, да? – Рут чувствовала, как сердце колотится все сильнее. Чувствовала, как под блузкой наливаются груди, чувствовала аромат мыла от своих чисто вымытых волос. И чувствовала, что краснеет – ужин она заканчивала с горящими щеками.
Видела она и то, что миссис Ван Дузен заметила ее чувства, заметила, как она меняется в лице.
Доктор Ван Дузен предложил Рут после ужина посидеть в гостиной, почитать. Рут стояла среди полок с книгами, доставала то одну, то другую, открывала наобум, прижимала к щеке их гладкие прохладные обложки.
Она никак не могла поверить, что их жизнь с отцом закончилась, что отца больше нет с ней и что вообще, возможно, его нет в живых. Произошедшее казалось невероятным, но никто не говорил с ней об этом, и почему-то казалось логичным, что ей ничего не рассказывали – никто не должен был ей ничего объяснять или делиться с ней какими-то новостями.
И – она явно видела это теперь – их жизнь была совершенно не настоящей жизнью. Это подделка, эксперимент, в котором она оказалась невольной участницей.
И все же она не могла вот так взять и все забыть.
Наверное, отец носил ее на руках, когда она была совсем маленькой. Держал на руках, укачивал. Она помнила, как он брал ее за руку, когда они переходили дорогу, помнила, как он легонько сжимал ей плечо, подталкивая в новый класс или в новый чужой дом, в котором за ней присматривали чужие женщины, пока отец где-то пропадал по делам. Помнила, очень четко, руку отца на своей, когда он помогал ей учиться писать – она корябала, а он, обхватив ее кулачок, направлял.
Каждый вечер Рут ждала, что Питер снова принесет шахматную доску, – тщетно. Порой доктор Ван Дузен присаживался рядом с нею и читал газету. Миссис Ван Дузен приносила ему чашечку кофе, он поднимал на нее благодарный взгляд и касался легонько ее руки или спины, когда она наклонялась, чтобы аккуратно поставить чашку на стол поближе к нему. Рут наблюдала за ними – все это тоже было для нее откровением: как люди ведут себя друг с другом, как они могут быть предупредительны, как близки.
Сама она всегда держала какую-нибудь книгу на коленях, но редко действительно погружалась в чтение. Она все надеялась, что в гостиной покажется Питер, но однажды увидела в окно, как после ужина он сел на велосипед и куда-то укатил. На другой день он тоже уехал, под мышкой придерживая баскетбольный мяч. Быстренько нашли ему другие занятия, смекнула Рут.