Тут её осенило: нужно, дочитав «Айвенго» (там осталось-то страничек двадцать), сразу же написать Ванессе письмо с благодарностью и где-нибудь, между делом, упомянуть – не попросить, просто коснуться полунамеком… Нет, это все-таки выйдет чересчур. А если позвать ее в парк, когда они с Тави пойдут туда в следующий раз? Заодно можно будет вернуть ей книги – уже почти всё, что дала Ванесса в тот первый визит, прочитано.
Это была мысль! Делия даже улыбнулась сама себе. Вытерла тыльной стороной ладони мокрые ресницы. Тот, другой человек, которого она терпеливо пестовала в себе много лет, распрямился и вновь сделался ее внутренней опорой. Как хорошо, подумалось вдруг, что Агата не может сейчас позвать ее с кухни: «Делия!». Потому что Делии в комнате больше не было.
15. Эспланада
Слова относило ветром, так что теткиных окриков было не разобрать; она махала им, придерживая другой рукой шляпку, и выглядела еще беспомощней обычного. Они поставили корзинки на траву и ждали, пока тетка подойдет. Голубые ленты на ее шляпе трепетали, очки подпрыгивали на носу в такт шагам – вся она колыхалась и переваливалась.
– Я подумала, – сказала она, с трудом переводя дух, – я подумала: может, на пляже было бы лучше?
– На пляже песок, тетушка. Он будет везде при таком ветре, и в тарелках тоже. Вряд ли вам это понравится.
Она вопросительно глянула на Эдвина, и тот кивнул, подтверждая: да, мол, так и будет. Смирившись, тетка последовала за ними на круглую, опоясанную дорожкой лужайку, которую Ванесса присмотрела, когда они подъезжали. Высокая клумба, похожая на половинку ананаса, давала некоторую защиту от ветра, при этом пирс был рядом, и обочина, на которой они оставили коляску, находилась в пределах видимости. Одним словом, лучшее место, какое тут можно найти.
– До чего хорошо! – воскликнула тетка; она продолжала придерживать шляпу и, щурясь от ветра и солнца, смотрела в сторону залива. – На побережье всегда чудесно, даже зимой. И ничуть не холодно. Девочки просто молодцы, что придумали этот пикник – правда, Эдди?
Тот пробурчал что-то неразборчиво. Они расстилали скатерть: Делия взялась за одну сторону, Ванесса за другую, и полотнище хлопало, как парус. Эдвин прижал два угла корзинками, на остальные они уселись сами.
– Можно, я распакую? – спросила Тави. Ей позволили.
Скатерть под ними продолжала чуть надуваться, как ковер-самолет, но по мере того, как вынимались из корзинки припасы, затихала; листья гигантского ананаса раскачивались от ветра, бросая на нее перистые тени. Однако холодно и правда не было, и Делия сняла с девочки пальтишко. Позвякивали тарелки, шуршала бумага, в которую были завернуты бутерброды и куриные рулеты.
– Нужно было сделать рыбу, – озабоченно сказала тетка. – Такую, как мы ели у Кэтрин – помнишь, Несса? Жареные палочки из полосатого трубача с беконом, очень удобно брать с собой. Называлось рыба по-тасманийски. Вы же оттуда родом, милочка, – умеете ее готовить?
Ванесса смежила веки и подставила лицо хилым солнечным лучам. Издалека донесся пароходный гудок; проехал трамвай; чайки кричали. Было сонно, бездумно и не хотелось двигаться. Вокруг жевали и говорили о Тасмании. Эдвин, молчавший почти с самого утра, неожиданно включился в разговор, но поперхнулся, закашлялся, и тетка бросилась хлопать его по спине.
– Почему ты вечно спешишь? За тобой никто не гонится. Ну-ка выпей…
– Тилацин, – повторил он охрипшим голосом. – Очень интересное животное. Пасть раскрывает на сто восемьдесят градусов!
– Сумчатый волк! – воскликнула Делия. – Я видела его в Хобарте, в зверинце. Он совсем как собака, только спина в полосках. Ходит взад-вперед по клетке…
– С собакой они вообще не родственники. Вы заметили, какие у него задние ноги? Он при ходьбе опирается на плюсну, по-кенгуриному; и хвост такой же формы, как у них…
К тому моменту как Ванесса открыла глаза и взялась за еду, Эдвин уже сыпал латинскими названиями, проводил параллели, тут же их разрушал – в общем, ораторствовал самозабвенно. Делия слушала, не сводя с него восхищенного взгляда и забыв про кусок рулета, который продолжала держать на вилке; тетка сияла от гордости (Джеффри непременно сказал бы: «Все при деле»). Тени метались по скатерти, то бледнея, то проступая резко, чёрно. Ветер гнал облака и гнул кружевные зонтики в руках у дам, фланирующих вдоль берега.
– Пойдемте на пирс, – сказала она, когда Эдвин умолк, исчерпав, вероятно, свои знания о тилацинах.
– Да-да, прогуляйтесь, – поддержала тетка. – А я отдохну: здесь так чудесно, в тенечке.
Людей на пирсе почти не было. Залив, обычно спокойный, сегодня волновался и шумел, как настоящее море. Одинокий парус клонился к воде. Они молчали; Эдвин шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы. Шаги отдавались гулко, доски поскрипывали, и вместе с криками чаек и плеском волн это уносило ее в далекое лето, в душный новогодний день (они тогда всей семьей ездили в Сэндринхэм; жили в маленькой гостинице у самого пляжа, и там было все, что нужно – книги, море, этюдник и краски. Она бы, кажется, век могла так прожить; купить домик, пристроить мастерскую – и забыть раз и навсегда про Мельбурн). Неужели они так давно не были у моря? «Чувствуешь, какой здесь воздух? Дыши, дыши», – приговаривала Делия, потуже завязывая под подбородком девочки ленты от шляпки, и та послушно тянула носом. В руках она сжимала ломоть хлеба, предусмотрительно (какая умница) утащенный с собой, и, едва Делия отпустила ее, кинулась вперед, к сидящим на ограде чайкам. Поднялся гвалт и переполох, птицы ловили кусочки прямо на лету.
– Не бросай такие большие, – Ванесса присела рядом. – Мелких на дольше хватит.
– Я хочу, чтоб вон тем досталось! – пожаловалась Тави. – Одна чайка всё у них отбирает; почему она такая жадина?
– Думаю, она считает себя главнее. Ты ведь у нас специалист, Эдди, – расскажи ей.
– Это правда, – сказал Эдвин. – Одни птицы в стае выше по статусу, а другие ниже. У социальных животных всегда очень строгая иерархия.
– Вы, наверное, учитесь в университете? – спросила Делия; в голосе ее звучало уважение.
– Пока еще нет, но обязательно буду.
– Изучать животных, должно быть, ужасно интересно!
Они двинулись, бок о бок, навстречу ветру; Тави, скормив весь свой кусочек, побежала их догонять. Долетавшие до Ванессы слова не оставляли сомнений, что ораторские подвиги брата далеко не закончены; но слова эти были сухими и пыльными, будто кто-то вытряхнул их из ученой книги в голову юного любителя науки, а тот бездумно извергнул их в воздух. В такие моменты Ванесса была почти готова согласиться с Джеффри: тот часто называл младшего брата попугаем какаду («белый и с рыжим хохолком – вы только посмотрите!»), который лишь повторяет умные слова. «Можешь сказать то же самое, но на нормальном языке?» – это был частый повод для ссор, потому что Эдвин, уязвленный, отвечал: «Ты все равно не поймешь», и все признавали, что уж высокомерие-то у него действительно вейровское. А мама звала его маленьким профессором. И ведь все это правда, думала Ванесса, облокотившись на перила и глядя на берег, где катились трамваи и торчала пузатая крыша купальни; нет в нем исследовательской жадности, которая заставляет быть чутким ко всему, что творится вокруг, замечать движения, превращения, собирать интересное под ногами и изучать его: зачем, если есть чужое, готовое? И теперь, пожалуйста, – с умным видом рассуждает о сумчатом волке, вместо того, чтобы рыскать по пляжу, где, между прочим, водятся пингвины и водяные крысы.
Ванесса медленно пошла вперед, навстречу трем фигуркам, стоявшим в конце пирса. Её обдавало потоками соленого воздуха, над заливом лежали пенные барашки облаков, и собственное затворничество вдруг сделалось нелепым, заставило устыдиться только что учиненного суда над братом. Сама ведь мечтала уехать, забиться в благословенной сэндринхэмовской глуши – это сейчас-то, когда мир стремительно меняется. За ничтожный – неполная четверть века – отрезок истории, который она могла наблюдать, человек поднялся в воздух, достиг Северного полюса, изобрел телеграф; да мало ли всего произошло? Мир меняется, и неправильно было бы бежать от него именно тогда, когда он стал таким близким, когда путешествие в Европу, через полземного шара, превращается из тяжелого испытания в увеселительную поездку, когда Сидней – вот он, гудит в ухе, стоит лишь прижать к нему телефонную трубку. Не в тихом Сэндринхэме нужно быть сейчас, а в Париже, где театры битком забиты желающими увидеть русский балет.
Доски под ногами загудели: троица возвращалась. У Эдвина был такой необычный вид, что она, глянув сначала мельком, сквозь пелену мыслей, вернулась через миг, чтобы рассмотреть его повнимательней. Он казался возбужденным, и знающий его человек мог бы предположить, что сей блестящий отрок только что получил стипендию на обучение в Мельбурнском университете или, на худой конец, прочел о новом открытии в науке. Но откуда взяться новостям, каким бы то ни было, на краю пирса? Не чайка же принесла на хвосте. Значит, это его свечение зажглось с помощью сил, что имелись в наличии.
Делия по-прежнему слушала его, кротко, как образцовая жена. Стало вдруг интересно: умеет ли она рифмовать? Это с самого детства было для них знаком избранности, принадлежности к их кругу. Все умели рифмовать – Боб, Джеффри, Дот[20]; даже Эдвин научился, но его они не брали в игру: слишком мал; да и потом у него никогда не выходило так остроумно и легко, как у остальных. Для них же привычка изъясняться стихами и гекзаметром стала чем-то вроде собственного тайного языка. Мама иногда даже записывала за ними, до того выходило удачно. (Всё это пронеслось в памяти вихрем, пока Эдвин и Делия приближались, и она уже не на них смотрела, а далеко насквозь и не могла даже насильно остановить потока). Импровизация была их божеством, и талант выдумывать на лету приравнивался к благодати. Прочим оставалось лишь причащаться святых тайн, сидя в зрительном зале, сиречь среди гостей и родственников. Т