– А вы, оказывается, обманщик, мистер Вейр! – сказала она, с притворным негодованием шлепнув его веером по руке.
– Боже упаси! За какие прегрешения?..
– Я видела вас на концерте – на том самом, куда мы ходили с Чарли. Выходит, наша компания для вас недостаточно хороша?
– Как можно! – ответил он укоризненно. – Но, видите ли, моя сестра в последний момент надумала пойти: к ней приехала подруга из провинции. Ну, и я, как вы понимаете, просто обязан был…
Подруга сестры! Почему это сразу не пришло ей в голову? Глупая, с чувством выбранила она себя; с чего ты вообще взяла, что мистер Вейр может увлечься такой неинтересной особой?
– Ах, вот как? – заговорила она, едва скрывая радость. – Ну, тогда я, пожалуй, верну вам доброе имя.
– Вы само милосердие, мисс Герти, – он даже поклонился ей, прижав руку к груди.
Последнее слово музыкой отозвалось в ушах: никто не называл ее так, кроме мистера Вейра. Это было только между ними, их общая тайна – с того памятного вечера, когда они играли в прятки в саду. Имя возникло вдруг, без объяснений, но ей было понятно: это символ того нового, что зародилось между ними.
Насладиться моментом вполне ей, однако же, не удалось: очередные приветствия, изумленные взоры, прикованные к новому платью, разделили их, но и это не стоило огорчений: ведь впереди целый вечер. А вечера в этом доме всегда были замечательными; хозяйка – просто сокровище: сколько такта, сколько радушия! И общество на уровне; скучать, во всяком случае, не приходится, а это главное. Смогу ли я когда-нибудь вот так же, думала Гертруда, чтобы каждый чувствовал себя почетным гостем, чтобы не смолкали беседы и смех и чтобы слава о приемах гремела по всему городу? Пожалуй, да; почему бы нет? Конечно, дом в Тураке – уже половина успеха; и блестящий муж – остроумный, внимательный, галантный и, разумеется, способный обеспечить ей ту жизнь, о которой она мечтает. Но увы – разве найдешь сейчас холостяка, в котором бы счастливо соединились все эти достоинства? Вот Чарли: при всех своих деньгах он так уныл, что челюсть сводит. Нет уж, не такой человек рисовался в ее воображении, когда она представляла себя хозяйкой модного дома. И, одарив улыбкой винодела, который чинно повел ее в столовую, Гертруда с тоской посмотрела в спину мистеру Вейру, доставшемуся в пару Джен. Ну почему он не мог бы быть чуточку богаче? Конечно, если отец передаст ему дело… Нет, он ведь, кажется, не старший сын. Вот досада!
В столовой рассаживались; сияло начищенное серебро, длинный стол был убран со вкусом и изяществом, и на душе вновь посветлело. Её кавалер завел разговор о своих виноградниках в долине Ярры, о сортах и марках, о большом доме среди холмов, в котором так холодно без хозяйки; она слушала вполуха, не переставая наблюдать за сидящим наискосок мистером Вейром. Тот, судя по всему, рассказывал Джен что-то ужасно забавное, потому что она то и дело показывала свои заячьи зубки. Вот удивительно, пришло вдруг в голову: а ведь его принимают даже в тех домах Мельбурна, где люди его круга редко оказываются; и не просто принимают – обожают! Знакомые дамы очарованы как одна, включая жену советника губернатора. Мысли об этом и вызывали ревность, и в то же время льстили ей. «Герти», – вернулось эхом, и она налилась гордостью при мысли, что вот этот самый человек, который сейчас потягивает темно-красное, как ее платье, вино, повернувшись чеканным профилем, – этот человек принадлежит ей.
Шираз сегодня был почти хорош, хотя, увы, он не мог сравниться с тем, какой делают в долине Баросса. Местного Диониса он, как и следовало ожидать, совсем не устроил: едва попробовав, тот нахмурился и неодобрительно покачал головой. Сидевшая рядом с виноделом Гертруда истекала влажными взглядами и решительно не замечала этого цирка, а вот ее младшая сестра оказалась более наблюдательной.
– Смотрите, смотрите, – зашептала она, давясь от смеха, – ему и в самом деле не нравится!
– А я что вам говорил? Настоящий мастер никогда не признает себя побежденным.
– Но как же вы сами? Выходит, вы должны считать уродливым… ну хотя бы мое ожерелье, – леди Имоджен опустила ресницы, якобы устыдившись, что вынуждена привлечь внимание к своему полудетскому декольте.
– Помилуйте, какой же я мастер?
– Но разве вы не делаете украшений?
– Моя дорогая мисс Джен, я делаю их только в особенных случаях, – доверительно шепнул ей Джеффри почти в самое ухо, краем глаза отметив, как насупилась Гертруда.
К его удивлению, маленькая леди Имоджен оказалась сегодня компанией гораздо более приятной, чем ее эффектная сестра. Внешние изъяны девушки перестают бросаться в глаза, стоит поболтать с ней десять минут, а отсутствие большого ума она с лихвой восполняет живым и легким нравом. Если бы каждая дурнушка могла воспитать в себе это душевное очарование, мир определенно стал бы лучше.
Заскрипели отодвигаемые стулья. Дамы направились в гостиную, мужчины в курительную. Темно-бордовое платье Гертруды полыхнуло в дверях – бесподобное, надо признать; пожалуй, чересчур яркое для такого случая, но это уж вина владелицы, которой, видно, до смерти хотелось им похвастаться. Работа же была безупречной. Почерк Агаты он научился узнавать влет: гармоничность линий и цитаты из Пуаре, которые она вставляла ненавязчиво и к месту, придавали каждой ее работе свежесть и шарм. Все-таки природа была милостива к докторской дочке: талант в союзе с красотой – за это не жаль заплатить отсутствием слуха! Неудивительно, что все чаще при мысли о ней в памяти вставала другая женщина – та, что всегда была образцом, недосягаемым для остальных. Вот и сейчас: вдруг расступились голоса, заполнившие курительную; хрустнула под ногами лестница их дома на Бурк-стрит, и он взвился на третий этаж, спеша – Гермес, крылатый посланник, даром что двенадцати лет от роду – первым принести весть, пока сёстры еще внизу. Постучать – пронзила запоздалая мысль, но рука уже толкнула дверь, и почти сорвались с губ слова… Тут-то его и ослепило – помнится, он даже ойкнул, как маленький. В полумраке гостиной, в мерцании драгоценных камней, звездами усеявших темный бархат, перед ним стояла королева. Она повернула венценосную голову, лежавшую на блюде кружевного воротника, и из глубины веков глянула на него, готовая покарать; она была рыжеволоса, бледна и прекрасна. Узнав наконец в этом лице родные черты, он был потрясен еще больше; сделал шаг к ней, опустился на одно колено и, бережно взяв невесомую кисть, коснулся ее губами. Ямочки проступили на ее щеках, и знакомая улыбка стерла последние черты ледяной Елизаветы; но он не жалел о растаявшей сказке: Ефимия[21] была для него дороже тысячи королев.
– Ты вырастешь настоящим рыцарем, мой милый, – сказала она. – Женщины будут от тебя без ума. И запомни: то, что я предсказываю, всегда сбывается.
– Откуда все это?
– Разве ты не слышал? Карнавал! Общество художников собирает деньги для нового здания, и они устраивают костюмированный праздник. Только представь: в одном месте соберутся леди Гиневра и Мария-Антуанетта, Генрих Восьмой и Король-Солнце…
– А это зачем? – Джеффри показал на белого зверька, обвившего длинным тельцем рукав платья.
– Это горностай. Знатные дамы держали их, чтобы избавляться от блох, как мы сейчас ловим мух на липкую бумагу.
Незавидная роль красивого животного ему тогда не понравилась, но мать успокоила его, объяснив, что горностаевый мех – символ королевской мантии в геральдике. Их ведь всегда интересовало это: императоры, боги, герои – но без священного трепета перед чинами и титулами. Четверо братьев и сестер ворочали историей бесстрашно и бесцеремонно, с любым пантеоном чувствуя себя накоротке.
И теперь, развалясь на облаке (густой сигарный дым висел в комнате), вдали от мирской суеты (дамы сплетничали и тянули свой кофе где-то далеко), он в который раз с удивлением подумал, как их семья ухитрилась вытянуть это – настоящее елизаветинское платье в самый разгар депрессии, когда даже школа для сыновей стала роскошью. Кое-что он позже узнал: например, что камни, украсившие наряд, после карнавала были отрезаны и аккуратно возвращены в сейфы их собственной мастерской. Но, как бы то ни было, он так и не понял до конца, откуда возникла в их доме королева-девственница.
Мысли о платье низвергли его с небес в пучину дел, и очень вовремя: гости завели разговор об искусстве. Дионис блистал: за те несколько минут, что Джеффри вникал в суть беседы, он успел дважды расписаться в чудовищном невежестве и простодушно заклеймил многих собравшихся «чертовыми эстетами», на что они, разумеется, тактично не обратили внимания.
– Я вам скажу, что такое искусство, – горячился он, потрясая кулаком, в котором зажата была трубка. – Это когда спускаешься не торопясь в подвал, наливаешь доброго вина прямо из бочки, подносишь бокал к губам, – он чмокнул, зажмурился на миг и воодушевленно закончил: – и понимаешь, что сам, вот этими руками, сотворил чудо!
Ободренный вежливым молчанием, винодел принялся расписывать процесс создания продукта «этими самыми руками» и вскоре добрался до порицания возмутительной бурды, которая, по его мнению, заполонит весь мир, если виноделие уйдет с частных виноградников на заводы.
Третий звонок, сказал себе Джеффри. Пора на сцену.
– Тут я согласен с вами, – подал он голос. – Фабрики в самом деле убивают искусство. Но увы, прогресс неумолим, и скоро мир погрязнет в серости и однообразии.
Ванесса была бы довольна: «омерзительное штампование» она обличала со страстностью, обычно ей не присущей.
– Ну, это вы, голубчик, хватили, – степенно вмешался хозяин. – Все-таки времена меняются, и глупо корпеть вручную над тем, что можно сделать быстрее и качественней.
– Если говорить о вещах сугубо практических – тут вы, конечно, правы. Но причем здесь искусство? Штамповать шедевры – только вдумайтесь, как нелепо это звучит. Если же талантливый мастер выносил идею своего творения и сам создал его, от начала и до конца, вот тогда вещь становится уникальной и обретает художественную ценность. Это может быть не только картина или симфония, но и, к примеру, посуда или платье. Если вам знакомы имена Пуаре или Фортуни…