«Скажи, что я не согласна: мне не подходят условия. И что нас ждут срочные дела. Извинись и пойдем».
Делия вытаращила глаза и попыталась было протестовать, но Агата сжала ее руки и с силой повторила: «Скажи».
Судя по выражению лица мистера Коэна, такой поворот событий его обескуражил. Но это уже было неважно: она оставляла за спиной прокуренный кабинет, два пролета лестницы, торговый зал – оставляла с тем же чувством, с каким отказывалась от соблазна нарушить траур, даже когда желание казалось нестерпимым.
На углу они остановились, чтобы дождаться трамвая. Делия выглядела до крайности подавленной, и Агата легонько потрепала ее по щеке кончиками пальцев. Хотелось одновременно приободрить сестру и сгладить невольную вину за то, что произошло; но та отдернула голову и заговорила, резко и торопливо, словно только и ждала сигнала:
«Почему ты так хочешь казаться независимой? Ты сама учила меня, что для женщины зависимость – это благо!»
«Успокойся; на нас смотрят».
«Пусть! Как ты можешь так поступать с людьми? Что они теперь о нас подумают?»
Агата схватила ее за руки, крепко, как тогда в кабинете; губы ее сжались, брови грозно сдвинулись – вся она была воплощением воинствующей добродетели. На душе стало так горько, что стоило неимоверных усилий сдержаться и не дать воли чувствам прямо тут, на улице.
Подошел трамвай; они сели в голове закрытого вагона, и Делия отвернулась к окну. Вся тяжесть нелепого Агатиного поступка вновь навалилась на нее, и в этом была какая-то вселенская несправедливость: сестра позволяет себе не считаться с чувствами других, но именно ей, Делии, предстоит теперь смотреть Вейрам в глаза. А ведь она только-только начала по-настоящему понимать их! Пусть это понимание не было радостным, но оставалась надежда, что можно как-то помочь. Бесприютное одиночество, с которым они жили – каждый по отдельности – открылось ей вдруг, и уже не верилось, что когда-то она считала дом Вейров счастливым. Как можно было не замечать сиротства, которое сквозило во всем: в белом, как саван, чехле на арфе; в тягостном молчании, которое повисало в гостиной, едва Делия выходила; в том, как болезненно они соперничали за ее внимание. Хозяйка показывала ей свои розы, хозяин – охотничьи трофеи; даже Ванесса перестала уединяться при каждом удобном случае и во время последней встречи рассказала ей о своем дневнике, куда она записывает сны, и о работе в мастерской. Впервые она делилась с Делией так открыто. Хотелось замереть, чтобы ни звуком, ни жестом не разрушить доверия – точно так же боишься спугнуть дикую птицу, которая берет корм у тебя из рук. Ванесса объяснила, что она рисует на серебряных и золотых пластинках раствором толченого стекла, а потом обжигает их в печи. «В каком-то смысле мне очень повезло, что я дочь ювелира, – сказала она. – Вы себе представить не можете, как трудно женщине стать настоящим художником. А тут мне даже платят, пусть и меньше, чем другим». Делия хотела спросить, почему меньше, но лишь смотрела завороженно, как из толстой папки, один за другим, появляются акварельные эскизы работ. Их было много: не только украшения, но и шкатулки, вазы, карманные часы. Над каждым листом можно было сидеть подолгу, всматриваясь в певучие линии, ясные и гармоничные, без единой лишней завитушки. Сплетались в клубок змеи, разинув пасти; танцевали изящные журавли-бролги, и стрекозы расправляли кружевные крылья, блестевшие голубым и зеленым. А потом Ванесса сказала: «Это все, дальше просто рисунки»; и до того жаль стало нарушать едва возникшую близость, что она робко попросила: «А можно их тоже посмотреть?» И, получив разрешение, благоговейно придвинула папку к себе. Тут же глянул на нее карандашный набросок – обнаженная девичья фигура, – и Делия смутилась. Затем – пейзаж с эвкалиптами, натюрморты, снова пейзаж… А Ванесса провожала их равнодушным взглядом, как чужие, и молчала.
– Держитесь за поручни! – крикнул снаружи водитель, и трамвай, описав дугу, вышел на Бурк-стрит. Значит, еще немного – и они минуют ювелирный магазин. Что будет, если кто-то из Вейров войдет сейчас в трамвай? Ведь бывает же, что надо срочно куда-нибудь съездить в середине дня. Что она им скажет? Сумеет ли сделать вид, что ничего не случилось?
У самого перекрестка на Делию накатила какая-то усталая покорность. Пусть даже сам мистер Вейр появится сейчас и спросит, как прошла встреча… Но никто не появился. До конца пути она не думала больше ни о чем; тело ее ослабло, и при каждом толчке она безвольно покачивалась, точно кукла. Ужасно хотелось, добравшись домой, запереться ото всех и упасть в мягкое кресло. Но даже покой был ей недоступен: забрать Тави от соседей, накрыть на стол и потом, за чаем, терпеливо выслушивать рассказы о причудах миссис Сайкс – все это требовало усилий. А на столике у окна дожидался корсаж, к которому нужно было пришить крючки.
Агата постучала по столу, привлекая ее внимание.
«Ты бледная, – заметила она с беспокойством. – Нездоровится?»
Делия покачала головой и поспешно встала, чтобы избежать разговора. Но в глазах потемнело, и она, пошатнувшись, схватилась за край стола. Сквозь ватный гул в ушах прорвалось звяканье ложечки, упавшей на блюдце. Тело прошиб ледяной пот, и жуткая мысль пронеслась в голове: «Если я сейчас ослепну, как мы будем понимать друг друга?». Но сестра, невидимая и неслышимая, уже хлопотала вокруг: всунула ей в руки стакан воды, расстегнула верхние пуговки на платье, а потом, поддерживая за плечи, отвела в спальню и помогла лечь. Чувства постепенно возвращались, страх отступил, осталась лишь слабость во всем теле. Агата поправила ей подушку и вышла, прикрыв за собой дверь.
За окном бился ветер, и тяжелые занавески качались, позвякивая колечками. В полумраке белел умывальный кувшин на комоде. Лежать было приятно, как в детстве; ей даже померещился острый запах эвкалиптового масла, которым пропитывали полотенца, чтобы вешать их в комнате – от микробов. Все свои болезни Делия помнила наперечет, и все они были счастливыми. Приходил отец; озабоченно хмуря брови, садился на кровать и прижимал к ее груди холодную лепешку стетоскопа. Он был рядом и – вершина блаженства – он волновался за нее, но при этом не кричал: больным нужен покой. Даже его рук она почти не боялась в такие минуты – тех самых рук, что однажды, в приступе негодования, сдернули ее за шиворот со стула, так что воротник платья с треском разорвался. Стул был приставлен к открытому окну, и, конечно, Делия могла простудиться на весеннем ветру или даже выпасть со второго этажа. Но свирепая отцовская забота казалась ужаснее, чем смутная опасность впереди. И каждый раз она спрашивала себя: а если будущий муж станет обижать ее – сумеет ли она это вынести? Ведь мужчинам от природы присуща жестокость, просто самые лучшие из них умеют ее подавлять. Она всегда это знала, и мопассановская «Жизнь» только обострила тревогу, четче обрисовав неясное и добавив новых деталей. Воистину, «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Как легко читалась эта книга поначалу! Как близка ей была Жанна, как ныло сердце от жалости к бедной тете Лизон, которую никто, ровным счетом никто не понимал и не любил! Над этими страницами Делия часто прерывала чтение и надолго задумывалась о том, что даже хороший человек бывает равнодушен к чужим страданиям, если счастлив сам. И так, поминутно погружаясь в свои мысли, она двигалась вслед за рассказчиком, пока не обнаружила, что зашла слишком далеко. Но кто бросает книгу, не добравшись и до середины? И вот – любопытство сгубило кошку. Некого теперь винить, что она до утра пролежала без сна после злосчастной сцены, где Жюльен приходит к Жанне в ночь после свадьбы. Таким камнем легло ей на душу это откровение, что она почти дала себе зарок – не выходить замуж; но потом устыдилась собственного малодушия. Ведь Агата пережила это, хоть ей и было всего восемнадцать.
Делии вспомнилась свадьба, которую праздновали у них, в Лонсестоне. Гостей было мало, у жениха родных не осталось. За столом с самого начала воцарилось напряжение, которое так и не рассеялось. Отец постоянно забывал, что нужно смотреть на мистера Клиффорда, когда обращаешься к нему, и в разговорах то и дело повисали досадные паузы. Агата почти ничего не ела и не вступала в беседы: миссис Фоссетт считала невежливым, что при ней говорят на непонятном ей языке.
После ужина все разошлись; не было ни книжных слез, ни напутствий. Но ведь потом мистер Клиффорд все равно пришел в Агатину спальню. Неужели он, кроткий милый учитель, тоже оказался… таким? Щеки Делии загорелись, и она до боли вонзила ногти в собственную руку. До чего гадко – воображать подобные вещи, тем более о покойном! Какое ей дело, что происходит за закрытыми дверями?
Но как ни старалась она отогнать постыдные мысли, те продолжали витать где-то рядом, принося смутное, тянущее, горько-сладкое томление. Это чувство было знакомо ей; и каждый раз, не выдержав, она обращалась к своему заветному заклинанию. Стоило его произнести, пусть даже мысленно – и в груди рождалось запретное удовольствие, которое жалило, резко и сильно, и разливалось по телу пьянящим ядом.
Прекрасен утренний рассвет,
Прекрасно роз цветение,
Но ничего прекрасней нет,
Чем Делии явление.
Она читала шепотом, и сердце, разбуженное знакомой музыкой, уже начинало частить.
Как сладка жаворонка трель,
Как сладок гомон ручейка,
Но песня Делии моей
Для слуха моего сладка.
Пчела на розовом пиру
Блаженный пьет нектар;
Арабу в сильную жару
Источник – божий дар.
Дойдя до этого места, она запнулась. Произнести вслух то, что было дальше, она не решилась бы.
Но, Делия, у губ доколь
Кружиться будет та пчела?
Мне влажный поцелуй дозволь!
Любовь мне душу обожгла![22]