И тут же – кольнуло и отпустило, и Делия зажмурилась, закусила пальцы в мучительном желании скрыть содеянное от самой себя. Но разбуженное не успокаивалось так быстро. Она скользнула пальцами по губам, прислушиваясь, как отзовется тело. Ей всегда хотелось знать – что это за поцелуй, которого просит герой?
Скрипнула дверь, и топоток маленьких ног приблизился к постели.
– Ты спишь? – спросила Тави шепотом.
Делию охватило раскаяние, словно ее поймали за чем-то непристойным, но притвориться она не смогла и открыла глаза.
– У тебя, наверное, жар, – ее лба коснулась прохладная ладошка.
Она живо привстала с подушки, стряхивая дурманящий морок, притянула девочку к себе и звонко чмокнула в щеку.
– Знаешь что? Я тебя люблю. А теперь давай-ка поможем маме с ужином.
19. Эйнсли-хауз
Языки пламени тянулись к девушке со всех сторон (или это был юноша? Не разберешь: коротко остриженные волосы, белая рубаха). Привязанное к столбу тело страдальчески изогнулось, но на лице, обращенном к небу, застыло выражение упрямой решимости. Черный крест перечеркивал рубаху на уровне груди.
– Что это такое?
– Жанна д’Арк.
Джеффри перевел взгляд с рисунка на сестру: судя по всему, она не шутила.
– И что я должен с ней делать?
– Продать. У тебя хорошо получается.
– Не пойдет, – сказал он, отложив эскиз. – Что у тебя там помечено – двенадцать на восемнадцать? Это же целая картина! Никому не нужны картины в эмали, да еще с таким сюжетом.
– Но мистер Фишер…
– Да о чем ты говоришь, Несса? Может, в Англии на это и есть спрос, но не здесь. К тому же Фишер, как ни крути, – важная персона[23]. Ну не злись, – добавил он, увидев, как гневно сжались ее губы. – Еву я возьму, если ты переработаешь ее для подвески или чего-нибудь еще.
Ева и впрямь вышла удачно, и он не без удовольствия положил рисунок с ней поверх предыдущего. Прелестно было лицо, исполненное мечтательной задумчивости, и жест, которым девушка прижимала к щеке сложенные ладони. С ветки свисало яблоко, дразнясь алым боком; расписная же змея обрамляла картину овальной рамой. Хорошо бы, в тон этому яблоку, дать сюда вишневого янтаря, а еще лучше – рубина, и можно было бы протолкнуть, хоть сюжет не назовешь ходовым.
– Я хочу сделать Жанну, – упрямо сказала Ванесса.
– Делай, – Джеффри протянул ей эскизы, – если отец даст тебе материалы для нее. Потом повесишь над своей кроватью. Ты этого хочешь?
Она не ответила и вышла из комнаты, не потрудившись закрыть за собой дверь. Подхваченные сквозняком, качнулись легкие занавески, и из приоткрытого окна потянуло садовой свежестью. Что ему всегда нравилось за городом – так это воздух. В Мельбурне даже воскресными вечерами не дышалось так легко. Самая безоблачная часть его детства пришлись на ту пору, когда в городе еще не было канализации, и можно лишь удивляться, до чего прочно въедаются запахи в такую бесплотную субстанцию, как воспоминания.
Джеффри подошел к окну и распахнул его настежь. Фруктовый сад стоял голый, и солнце беспрепятственно проникало в комнату – сонное, вполсилы, июльское солнце. Собаки бегали в разросшейся траве, пригнув головы. Он посвистел, высунулся из окна, чтобы погладить костистые спины, и увидел тетку и мисс Фоссетт, которые прогуливались между огородными грядками. «Я всегда сажаю щавель, – донесся теткин голос. – Его можно собирать круглый год, и из него получается отличный суп. Вам не трудно будет нести эту корзинку, дорогая?» Гостья, негласно причисленная к тем, кому позволено входить в дом через заднюю дверь, сносила старушечью болтовню с обычной своей кротостью, которая не переставала его удивлять – особенно в сравнении с твердостью ее сестры. Если последнюю можно было уподобить алмазу, то первая напоминала азурит[24]. Но правда и то, что мисс Фоссетт удалось снискать в Эйнсли-хаузе единодушное одобрение, какого не удостаивались многие другие – ни соседи, добропорядочные до зевоты, ни Ванессины друзья. И приятно было думать, что именно он привел в дом эту тихую девушку, сумевшую покорить даже беднягу Винни.
Огород вскоре опустел, но Джеффри все тянул время, лаская собак, в надежде, что Ванесса вернется и можно будет попытаться ее образумить. Сказать, что лично он ничего не имеет против ее увлечений, но ведь жаль усилий, которые уйдут впустую. Она, конечно, многому научилась у Фишера и вернулась полная идей. Это замечательно: все они хотят изменить отношение к местным ювелирам, чье искусство не ценят даже в собственной стране. Местные камни, местные мотивы – все ради этого. Но картины эмалью? Темы берет чужие, манеру упрощает – «Жанна» и вовсе походит на дешевый витраж. Нет уж, так она всех покупателей распугает.
Из сада послышался свист, и обе собаки, поколебавшись, устремились на зов – туда, где среди голых стволов белели два платья. Этот знак обиды, замаскированный и в то же время демонстративный, был ему понятен; но сама обида вызвала раздражение, и Джеффри захлопнул окно.
Бело-рыжая борзая ткнулась ей в руку холодным носом и потрусила дальше, вслед за Ванессой. Делия даже засомневалась, верно ли истолковала реплику, брошенную ей в дверях дома; быть может, Ванесса хотела побыть одна? Но, достигнув заветной скамейки, та обернулась и помахала рукой. Они сели рядом; одна из собак положила длинномордую голову на колени хозяйке, вторая растянулась на траве, подставив солнцу тигровый бок. Делия приготовилась слушать – или рассказывать, о чем попросят; но минуты текли в молчании, и только птичка-медосос, сидевшая на акации, – серенькая, верткая, с красными сережками по бокам шейки – то и дело вонзала в воскресную тишину свой резкий, немузыкальный крик. Пахло жимолостью, чьи белые цветочки усеивали живую изгородь, и этот сладковатый аромат вдруг сработал как закладка, распахнув книгу ее памяти на одной из страниц. Ей шел тогда одиннадцатый год. В тот день не случилось ничего примечательного – много ли их было, по-настоящему примечательных дней, в ее прежней жизни? – но чувства, которыми он был пропитан, помнились с потрясающей точностью. Принесли Агатино письмо, в котором Делии было адресовано целых два листочка. Каким долгим казался в то утро завтрак и каким облегчением было наконец-то выскользнуть в сад, чтобы прочесть письмо! Агата писала, что соскучилась; что погода унылая, и не верится, что совсем недавно город бурлил, отмечая визит герцога и герцогини Йоркских. С ласковой настойчивостью, по-матерински просила не унывать, ведь что такое четыре месяца – оглянуться не успеешь, как наступят рождественские каникулы. Делия перечитывала письмо вновь и вновь, шепотом озвучивая немые строчки, и счастье окутывало ее вместе с лимонным ароматом цветов. Тогда она не знала, что пройдет полгода – и жизнь изменится в одночасье. Агата уже не вернется в школу, а горе заполнит их дом до краев, как пузырек с чернилами. Но – удивительное дело – память смогла сохранить тот счастливый зимний день незапятнанным, как будто его умиротворенность не была сродни затишью перед грозой.
– Знаете, у меня тоже было любимое место в саду, – призналась Делия, надеясь, что эта их общность Ванессу согреет. – В детстве я туда убегала каждый раз, когда хотела побыть одна.
Она рассказала о том чудесном утре и о письме, оставив за скобками все остальное: зачем огорчать человека, которому и без того невесело? Ванесса слушала, задумчиво глядя куда-то в пространство и почесывая собаку за ухом, а затем сказала:
– А у нас в детстве не было сада. Мама выращивала примулы в горшках, совсем как первые поселенцы. Потом она и тут их посадила, но они не прижились.
«Отчего она умерла?» – хотела спросить Делия, но в который раз не нашла смелости, чтобы произнести это вслух.
– Мне вчера тоже пришло письмо, – продолжала Ванесса, – правда, радостным его не назовешь.
– Что, плохие новости? – спросила Делия обеспокоенно.
– Да нет, сами по себе хорошие…
Она смолкла и принялась в рассеянности вертеть кольцо на среднем пальце – неброский перстень с голубовато-белым камешком. На движения он отзывался мягким мерцанием, и хотелось смотреть, не отрываясь, как играет свет в его полупрозрачной глубине.
– Понимаете, вот-вот должна вернуться из Европы одна замечательная личность, мы больше года не виделись. Привезет журналы, репродукции – глоток свежего воздуха в этой глуши. А мой отец… Он, на самом деле, хороший человек, но к некоторым вещам ужасно нетерпим. Увидел один раз курящую женщину в своей гостиной – и запретил всем моим друзьям даже приближаться к дому. И меня толком никуда не отпускают. Связывают и ноги, и руки… Если бы вы знали, как мне все это надоело! Никогда, запомните, никогда не работайте под началом у родственников!
Делия растерялась: и от этой вспышки гнева, и оттого, что Ванесса резко сменила тему. Впрочем, последнее можно понять: наверное, речь о том, что в магазине за ней постоянно следят отец и брат, не позволяя лишний раз отлучиться.
– Пожалуйста, не надо так, – испуганно сказала Делия, прижав руки к груди. – Мы что-то придумаем.
Ее охватило страстное желание помочь, и недоверчивый взгляд Ванессы не только не остудил пыла, но еще сильнее разжег его. Нужно было сделать что-то, сторицей воздать за доверие – такое редкое и потому драгоценное.
– Они здесь, – раздался сзади голос Эдвина. – Я их сейчас приведу.
Он приблизился к ним своей разболтанной походкой – сутулящийся, нескладный, как деревянная кукла с ручками-ножками на шарнирах. Делии почему-то вспомнилось, каким изяществом дышит каждый жест его брата; а ведь обоих природа наделила одинаковым сложением. Ну и что, возразила она себе; разве внешность определяет то, каков человек?
– Там чай готов, – Эдвин махнул рукой в сторону дома. – Вас уже все потеряли.
Не дожидаясь их, он развернулся и пошел к дому. Досадно было, что и в этот раз не удалось завладеть вниманием гостьи – она все время находилась с кем-то другим. Поддерживать пустых разговоров он не умел, а так хотелось поразить ее чем-нибудь, как тогда, на пикнике; увидеть в глазах настоящий интерес. Очень мало людей по-настоящему стремится к знаниям. Вокруг сплошные обыватели, всех интересуют только деньги и успех. Еще сто лет назад все было иначе: человеком тогда двигали знания, идеи. Свершались революции, открывались новые земли – и эта тоже, между прочим!