– И еще… Я хотела попросить у вас прощения за Агату… за то, что было у мистера Коэна.
Мистер Вейр изумленно поднял брови, и она испугалась, что он-то мог не знать всего и что сейчас начнутся непонимания и объяснения. Последовала мучительная пауза, и Делия готова была проклять свою бестолковую горячность.
– Вы, судя по всему, из тех удивительных людей, которые по доброй воле берут на себя чужие грехи, – промолвил он наконец. – Но вы зря беспокоитесь: мне нет резона обижаться на вашу сестру. Она гордая женщина, и это заслуживает уважения. А теперь давайте поспешим, пока нас не начали искать.
22. Коллинз-стрит
«У меня студия в Темпл-корте» – это звучало божественно, и пышное слово «храм»[28] в названии дома было здесь ни при чем. Заурядный дом, каких полно: три этажа, баллюстрада на крыше. Но снимать комнату в нем, или в Сент-Джеймс, или в Австрал-билдинг – это совсем не то же, что ютиться в угольном сарае, переделанном под мастерскую. Студия немедленно меняет твой статус: ты больше не дилетантка, для которой живопись – всего лишь утонченный способ убить время. И можно сколько угодно пенять Фрэнки на ее безалаберность (вечно порхала, как мотылек, из одной художественной школы в другую, хватала по верхам) – это ни умаляет масштаба ее поступка: она ушла от родителей, сняла студию и теперь имеет все шансы стать профессиональным художником.
– Поднимайтесь же скорее! – крикнула она с верхней площадки лестницы. – Я давно вас жду!
– Разве мы опоздали? – шепотом спросила Делия.
– Думаю, у нее просто нет часов. Обычное дело.
Фрэнки стояла на пороге, уперев руки в дверную раму – портрет в полный рост: коричневое платье-роба, челка на пол-лица и сахарная белизна обнаженных в улыбке зубов.
– Это вы здорово придумали, про письмо, – восхитилась она вместо приветствия. – С таким прикрытием можно запросто оставить вас ночевать: места полно. Будет весело! Не обращайте внимания на беспорядок, я еще толком не успела ничего расставить…
– Мне нравится так, как есть.
Эти слова сорвались с губ Ванессы сами собой; жеманным расшаркиваниям в их дружбе не было места, и сказанное означало только то, что означало.
Какая потрясающая комната.
Кто остался бы равнодушным, увидев воплощенным образ из своих детских грез? Давным-давно она услышала про художников, которые объединились, чтобы писать на пленэре пейзажи в духе французских импрессионистов. Разбили лагерь на холмах Гейдельберга[29], готовили себе еду на костре и работали дни напролет. Идея жить вот так, налегке, переносить палатки с места на место, когда хочется, и не быть привязанным ни к чему, кроме этюдника, захватила ее невероятно. Когда мама в шутку говорила о бродячем театре, Ванесса принималась мечтать, как в один прекрасный день отец и правда разорится, и начнется у них веселая и свободная кочевая жизнь. Но с годами все сильнее склоняешься к ленивому комфорту, заплываешь апатией, как толстяк жиром, и позволяешь течению нести тебя. И вдруг – эта комната. Походная койка у стены, мольберт, примус на табуретке. Пара плетеных стульев, какие ставят на веранде; белые, парусиново-гладкие стены с приклеенной репродукцией «Pollice verso» и первозданно голое окно – в Сити, да еще на южной стороне, надо беречь каждую каплю света. Вид, правда, не вызвал бы у гейдельбергских художников восторга: Маркет-стрит уходила к реке, рассекая долговязый город, и поперек этой прорези торчала вдали балка виадука, по которой катились взад-вперед игрушечные поезда в облаках дыма и пара.
– Вид не самый лучший, – согласилась Фрэнки, привычно угадывая ход ее мыслей. – Но место удобное, все под рукой: багетная мастерская, лавка художника, кафе… Вы голодные? Я купила яйца и ветчину.
Пока она вместе с Делией, взявшейся помогать, разжигала примус и деловито шуршала газетными свертками, Ванесса все бродила по комнате, охваченная сладким волнением; задерживала взгляд то на кистях в жестянке из-под консервов, то на гипсовом черепе; вдыхала запах растворителя и масла, разведенный стылым уличным воздухом. Вскоре горелка зашумела, и по комнате поплыл аромат поджаренной ветчины. На низеньком столике, подозрительно похожем на укрытый скатертью деревянный ящик, появились разномастные тарелки, и она с удивлением почувствовала, как просыпается в ней почти забытый аппетит. Где, интересно, Фрэнки научилась кухарить?
– Надо же, – сказала Ванесса, подсаживаясь к столу, – я, оказывается, еще не ела сегодня.
– Много работы? – Фрэнки протянула ей вилку с ножом.
– Заказов уйма. Это ведь сказочно красиво – витражная эмаль. Она прозрачная, – объяснила Ванесса, повернувшись к Делии. – Заполняет отверстия, пропиленные в стенках вазы или шкатулки. Когда рассматриваешь на свет, дух захватывает. Но работа адская.
– Я бы пошла к вам. Твой отец ведь держит девушек?
– Да, но вряд ли он позволит тебе курить в перерывах.
Фрэнки состроила возмущенную гримаску и ткнула ее вилкой в бок, как в детстве. Сидевшая по другую сторону стола Делия улыбнулась, наблюдая за ними. Она успела снять пальто и шляпку и осталась в дымчато-сером, тонкой шерсти, платье с приколотым на грудь букетиком из шелковых цветов. Темные волосы уложены пышной шапочкой – смотрится неплохо, но лучше бы распустить; и до чего все-таки необычные глаза: карие, разбеленные до янтарной желтизны (Ванесса поймала себя на том, что изучает Делию короткими взглядами: раз – на объект, два – в тарелку, словно та была палитрой, а нож мастихином. Растекшаяся яичница – кадмий и белила; сюда бы еще немного охры…).
– Пойду варить кофе, – объявила Фрэнки, когда тарелки опустели. – А вы пока полюбуйтесь, какое я сокровище привезла.
На колени Ванессе плюхнулся увесистый прямоугольный сверток. Газеты были английскими, и ей почудилось, что между слоями бумаги еще сохранилось немного лондонского воздуха. Давно ли это было? – траурное гудение пароходов в порту; свадьба Роберта; знакомство с Блейком. А как она любила Челси – речная волна тихо шлепала о гранит, чайки бились в паутине моста, и призраки прерафаэлитов, казалось, шли за ней по пятам. Доведется ли увидеть все это снова?
Очнувшись, Ванесса обнаружила, что последние покровы уже сняты. В свертке оказался пухлый темнокожий фолиант; обложка была нема, и только корешок лаконично сообщал о том, что заключено внутри. Три строчки, отливающие позолотой. Солидные прямые буквы, какими пишут: «Избранные сочинения», или «Оксфордский толковый словарь», или «Энциклопедия насекомых». Но написано было – «Psychopathia Sexualis».
– Фрэнки, маленькая ты разбойница, как тебе это удалось?
Разбойница торжествующе расхохоталась, не переставая крутить ручку кофейной мельницы.
– Я же говорила, что достану ее! Но, ох, не спрашивай ни о чем: это было настоящее приключение.
По ее игривому тону было понятно, что она не хочет говорить при Делии; и, как ни жаль было откладывать книгу, тему следовало замять, ибо Фрэнки была способна на поступки, обсуждение которых не предназначено для нежных ушей. Да и сама книга, если уж на то пошло, не годилась для существа столь наивного. Ванесса прикрыла обложку передовицей «Таймс» и попыталась увести беседу в сторону:
– И это всё? Ни журналов, ни открыток?
Фрэнки водрузила джезву на огонь и достала из-под кровати потертый чемодан.
– Да полно всего: «Югенды», газеты… Кое-что тебе понравится, я уверена. И вот еще, посмотри.
Она поставила на пол у кровати небольшой масляный этюд: обнаженная модель со спины. Палитра была кричащей, неестественной – ярко-розовый, зеленый в тенях; ей вторили нервные, изломанные линии. Все вместе выглядело в высшей степени необычно, и она не сразу узнала в коротко стриженной, щуплой модели свою подругу.
Попытка направить разговор в приличное русло провалилась.
– Рисовальщик он неплохой, – сказала Ванесса. – Но очень странный колорист. Я бы на твоем месте держалась подальше от человека, который так тебя видит.
– Мне показалось, что он немного не в себе, – беззаботно ответила Фрэнки. – Но его чувство цвета я нахожу потрясающим. А вы что скажете, мисс Фоссетт?
Этот вопрос застиг Делию врасплох, и она вновь пожалела, что так опрометчиво приняла предложение Ванессы пойти вместе. Конечно, очень любопытно было познакомиться с вернувшейся из Европы «замечательной личностью», и это любопытство в конце концов пересилило подозрения, что Ванесса пригласила ее просто из чувства благодарности. Но ведь стоило подумать, сердито корила она себя, что люди давно не виделись и наверняка хотят пообщаться без посторонних глаз… Вот и сиди теперь, пытаясь выдавить из себя хоть одну умную фразу – лишь бы скрыть, что в искусстве не знаешь ни аза. Nihil.
– Мне не очень нравится. Немножко пугает, – созналась она, так и не сумев придумать ничего путного. Картина была ужасной: яркой, грубой; фигура обведена толстыми черными линиями. Разве настоящие художники так рисуют?
– В том-то и дело, – охотно подхватила хозяйка. – Пугает, шокирует, но нынешнему зрителю это и нужно. Как лекарство. Его перекормили слащавыми картинками. А кто любит горькие пилюли?
Смуглое лицо с удлиненными, нездешними глазами осветилось широкой улыбкой и сделалось почти миловидным, хотя экзотическая его неправильность не исчезала. После того, как Ванесса сказала с усмешкой: «Надеюсь, вы не против того, что у моей подруги китайская кровь?», – после этого ехидного предупреждения, отрезавшего все пути назад, Делия часто пыталась представить себе, как Фрэнсис выглядит. Однако при слове «китайцы» виделся ей лишь торговец рыбой с Чапел-стрит. Что она, в сущности, знала о них? Огромное, больше Австралии, бесформенное пятно на карте мира, злосчастная «Битва при Мордиаллоке» да подслушанное то там, то сям – о китайских фермерах и краснодеревщиках, об опасной Литтл-Бурк-стрит с ее опиумными притонами. Только сегодня, в трамвае, Ванесса расска