зала ей, что отец Фрэнсис – уважаемый человек, держит магазин с импортными товарами, заседает в городском совете и занимается благотворительностью; что женился он на белой женщине и принял христианскую веру, а все дети его учились в частных школах. Убаюканная рассказом, Делия стала ожидать встречи без опаски. Но девушка оказалась более необычной, чем думалось раньше: остриженные волосы, развязные манеры, мешковатая хламида вместо платья… Это и настораживало, и смущало. Холостяцкое ее обиталище вызывало похожие чувства; полупустое, неуютное, оно сошло бы за монастырскую келью, если бы не мольберт и странная, почти кощунственная репродукция на стене: дюжина обнаженных фигур с вытянутыми вперед руками, а в углу – распятый на кресте человек.
Что-то звякнуло: Фрэнсис разливала дымящуюся бурую жидкость в маленькие, словно из кукольного сервиза, чашечки.
– Никто не против, если я буду курить? – спросила она. Голос у нее был высокий и матовый, с рассеянными, обманчиво-мягкими интонациями.
Разумеется, никто не возражал: лучше потерпеть, чем выставить себя в такой компании салонной барышней. Вид длинной сигареты в миниатюрной девичьей ручке был непривычен, но, наверное, есть некий предел, за которым притупляется способность удивляться; да и сама комната как-то сглаживала любую эксцентричность, делая ее почти естественной. Делия отпила из чашки – напиток сильно кислил, но был не лишен приятности.
– Кофе, сваренный по-турецки, нужно и пить по-турецки, – изрекла Ванесса.
Она кинула на пол прямоугольную подушку, лежавшую на стуле, и уселась, скрестив ноги. От этого Делии почему-то стало весело и захотелось дурачиться, как в детстве.
– А есть еще подушки? – спросила она, расхрабрившись.
– Ловите, – хозяйка щедрым жестом бросила ей другую, лежавшую на кровати. – Помнишь, Несса, как мы устраивали в школе вечеринку в восточном стиле? Вот смеху было! У кого нашлись блумеры, надевали их вместо шаровар. Накрасили глаза, намотали на голову покрывала и изображали ханский гарем. Жаль, ни одного подходящего хана не было в округе.
– Вот здорово! А я думала, в школе не так весело…
– Праздники случаются не каждый день, – резонно заметила Ванесса. – И вообще, методистский колледж – не самое веселое место на свете. Да еще этот снобизм… «Кто твой отец?» – это первый вопрос, который тебе задают. Если он банкир, юрист или доктор, тебя примут за свою. Крупные промышленники тоже ценятся высоко. Мне не повезло, – она усмехнулась.
– Тупицы, – вмешалась Фрэнсис. – Знали бы правду – умерли бы от зависти.
– Какую правду? – спросила Делия.
– Ты ей не рассказывала?..
Ванесса покачала головой. Повисла пауза, на протяжение которой Делии чудилось, будто ее взвешивают и оценивают, примериваясь так и этак: достойна ли она?..
– Мамины родители, – заговорила наконец Ванесса, медленно подбирая слова, – были английскими аристократами. Она от них сбежала, чтобы выйти замуж за нашего отца. Мы раньше думали, что это семейная легенда: вокруг мамы всегда был такой ореол, знаете, артистический. Она в юности была знакома с художниками из братства Прерафаэлитов, представляете?
– И что же родители, простили ее?
– Какое там! Они и прежде не очень с ней ладили… Я ни разу не видела, чтобы они присылали ей письма, даже спустя столько лет.
То ли кофе так подействовал с непривычки, то ли ребячливое сидение на полу, но, едва чашка опустела, Делию охватила безудержная радость. Беседа тем временем свернула от меланхолического, деликатного к вещам более безопасным. Принялись гадать на кофейной гуще, смеяться и болтать наперебой, и в какой-то момент Делия, отступив на позицию стороннего наблюдателя, с изумлением обнаружила себя будто бы озаренной Адриановым сиянием. Ведь именно так виделись ей, маленькой, те веселые сборища, которые он устраивал, приезжая на каникулы. И это яркое детское воспоминание, и название имперской столицы, мелькнувшее сегодня в разговоре, и чувство свободы, в которое ухаешь, как в колодец, со смесью страха и восторга – все это враз примирило Делию со спартанской обстановкой комнаты, с сигаретами и даже с пугающей картинкой на стене.
Они так увлеклись, что не замечали часов, и лишь когда Фрэнки встала, чтобы зажечь лампу, Делия спохватилась:
– Я обещала сестре, что вернусь не поздно…
При мысли о том, как будет недовольна Агата, вся ее беспечность улетучилась. Накануне она сказала сестре, будто приглашена к Вейрам: необъяснимое упрямство, с которым Агата отказывалась от их общества, давало надежное прикрытие. Но как стыдно, как отвратительно было лгать!
– А я надеялась, что вы останетесь на ночь… Ну что ж, в другой раз. Я все равно собираюсь устраивать большую вечеринку. Приходите!
Фрэнсис тряхнула ее кисть с энергичностью, неожиданной для такой маленькой ручки. Ванесса чуть заметно улыбалась, прислонившись к дверному косяку; волосы ее были распущены. Эту картинку Делия унесла с собой в сизый дождливый вечер: теплая, пахнущая кофе желтизна прямоугольного проема, водопад светло-русых волос леди из Шалота и миндальные глаза китаянки с задорной мальчишеской улыбкой.
23. Армадейл
Высокие кованые ворота были гостеприимно распахнуты. Не сбавляя шага, Чайка ступила на дорожку, и под колесами захрустел коричневый гравий. Сад здесь занимал не меньше двух акров, так что подъездная аллея долго петляла меж елок, прежде чем упереться в дом – каменный, двухэтажный, с верандой на весь фасад. У парадного входа стоял элегантный фаэтон, запряженный парой, а за ним – автомобиль Марвудов. Все-таки Мельбурн – маленький город: в чей бы дом тебя ни пригласили, всегда можно быть уверенным, что добрых три четверти гостей будут тебе знакомы.
В огромном холле с мраморными статуями по обе стороны двери пахло цветами, густо и навязчиво, как весной в саду. Цветы были повсюду: в горшках, подвешенных к стенам, в высоких китайских вазах, которые тянулись вдоль коридора. Из гостиной доносились голоса; он узнал – пока отдавал горничной пальто, пока называл себя дворецкому – обольстительный баритон советника губернатора и козлиный тенорок судьи. Недурная компания для музыкального вечера в кругу друзей.
Дворецкий в этом доме был отменный: каждое имя он провозглашал с такой торжественностью, что легко было, закрыв глаза, вообразить себя на приеме в Букингемском дворце. А ведь, если подумать, чья это заслуга, что их редкая, овеянная легендами фамилия звучит в стенах этого дома наряду с фамилиями мельбурнской элиты? Что для этого сделал отец? Он всегда был слишком увлечен своим ремеслом, чтобы стремиться к чему-то еще. Ему достаточно его поста в гильдии, его охотничьего клуба, его Каледонского общества. С другой стороны, у него было не так много возможностей, как у деда. Вот уж кто ни черта не сделал. Если бы тогда, в начале пятидесятых, дед сумел оценить обстановку и приспособиться к новой жизни, все сложилось бы совсем иначе. Но он, городской до мозга костей, не желал связываться с землей, как делали другие. Открыть лавку, выписать из Англии партию товара – это было несложно. Но даже потом, разбогатев на приисках, он не купил ни овцы. Другие высаживались на австралийскую землю без гроша в кармане, а потом становились членами Парламента и задолго до земельного бума строили себе дворцы за городом. Ведь тогда, на заре колонии, не надо было иметь аристократической крови, чтобы попасть на самый верх. Теперь же башня заперта. Остаются только лазейки. А на тех, кто поднимается не по парадной лестнице, всегда будут смотреть иначе.
– Я так рада, что вы пришли! – сказала хозяйка дома, подавая ему руку. – Что за музыкальный вечер без вас? Нет-нет, не спорьте. Вы собираетесь на «Мадам Баттерфляй»? Мы взяли билеты в партер, на субботу.
Как бы то ни было, хотя бы один человек в этом доме ни словом, ни взглядом не даст понять, что ты чем-то отличаешься от других гостей. Недаром «Тейбл ток» называет ее одной из лучших хозяек Мельбурна.
– Какое совпадение: мы тоже идем в субботу, – сказал Джеффри. – На Эми Каслс[30].
Его представили маленькой женщине, молодой, но прискорбно некрасивой: остроносой, щуплой, с реденькими бесцветными бровями и ярко-красными серьгами в виде капель. Одень ее в серое платье – и будет вылитая птица-медосос. Мисс Филлис Грин, сказала хозяйка. Он сразу вспомнил это имя: оно значилось в приглашении. Значит, это она будет сегодня играть – и, хотелось надеяться, не сильно разочарует.
Остальные гости были ему так или иначе знакомы: известный театральный критик с женой, университетский профессор, молодая пара артистического вида. Гертруда чопорно кивнула в ответ на приветствие, но жест, которым она за миг до этого поправила темный локон у виска, выдал ее с головой. В отличие от дочери, миссис Марвуд никогда не отличалась сдержанностью и за несколько минут чуть не утопила его в своей бессмысленной болтовне, пока спасательным кругом не выплыло громогласное: «Мистер Джон Паркер!».
Вот новость так новость! Мир и вправду тесен. Паркер вошел в гостиную, чуть робея, – гладко выбритый молодой джентльмен с открытым лицом из тех, что нравятся женщинам. Был он каким-то финансистом, большую часть времени проводил на Тасмании, где обитали его родители, а в столицу наезжал, по собственным словам, «почувствовать жизнь». В последний раз они виделись в театре, больше года назад.
– И ты здесь! – Рукопожатие у него было хорошее, более уверенное, чем выражение лица. – А я вчера вспоминал тебя, когда проезжал мимо вашего магазина. Что дома, все здоровы?
Сам он только два дня как приехал. Море опять штормило. А в Мельбурне отличная погода – уже почти весенняя, особенно после Хобарта.
– Суровое место вы выбрали для жизни, – заметила советница, наливая ему чай. – Хобарт – это же почти Антарктида.
Её супруг добродушно рассмеялся, будто она сказала что-то забавное. Однако Паркер на полном серьезе принялся уверять ее, что нет особой разницы между югом Тасмании и ее севером. Везде, сказал он, холодно одинаково. Раньше они жили в Лонсестоне, так вот там… Но как оно «там», было уже неважно, потому что в голове зазвучал знакомый девичий голосок, произносящий название родного города со смесью теплоты и смущения.