Вблизи «Олимпия» оказалась похожей на большой склад, окруженный железными пристройками. Эдвин купил билеты, и сырой день сменился пыльным сумраком зала, где играл оркестр – картина уже начиналась. На мерцающем экране появилась надпись: «История бабочки. Роман из жизни насекомых». Делия не смогла сдержать улыбки, до того узнаваем был Эдвин в каждом своем поступке. Едва они уселись, как он принялся шепотом комментировать происходящее, наклоняясь к самому уху; это смущало ее, но в то же время приятно было чувствовать щекой тепло его дыхания. Хотелось, чтобы картина длилась подольше, но вот уже из куколки вылупилась бабочка, трепеща крылышками, и экран погас. Вспыхнули лампы на потолке, зрители начали выходить и заходить, музыканты – подстраивать инструменты; но даже в этой паузе ей чудилась необъяснимая прелесть, какая бывает в концертном антракте, когда половина праздника еще впереди.
Сеанс продолжился картиной «Рамона», с подзаголовком «История о том, как несправедливы белые люди к индейцам». Появилась испанская красавица с длинными темными косами – юная, непосредственная и этим близкая ей самой; и потом уже невозможно было не сочувствовать героям, Рамоне и Алессандро, который, на беду, родился индейцем. Когда влюбленные обнялись под деревом, Делия почувствовала прикосновение неуверенных пальцев к своей руке, лежавшей на подлокотнике. Сердце у нее забилось от волнения и испуга, что кто-то может это увидеть, но Эдвин быстро убрал руку. Сцену разлучения Рамоны с ее возлюбленным Делия пропустила и, к стыду своему, продолжала грезить, в то время как на экране разворачивалась настоящая драма. Музыка – слишком ровная, меланхоличная для такого сюжета – накатывала ленивыми волнами, и хотелось покачиваться на них, наблюдая, будто в полусне, за историей всепобеждающей любви. Вот уже начался новый фильм, а она все ждала, что Эдвин снова попытается взять ее за руку. Но робость, очевидно, была в нем сильна – трогательная робость, дарившая чувство безопасности.
Когда они вышли из кинематографа, туман все еще лежал над городом. Клубы пара валили со станции Принсес-бридж, укутывая ходульные ноги часовой башни, и казалось, что циферблат висит в воздухе. Они остановились на мосту и смотрели, как несет свои воды коричневая река, чтобы совсем скоро, за доками, раствориться в соленых волнах залива. Гребная восьмерка коротко и складно взмахивала веслами. Эдвин молчал: его явно смущало присутствие сестры. Как жаль, что нельзя побыть с ним наедине! Ему ведь наверняка хочется того же. Он стал иначе к ней относиться – это сразу видно. Ищет ее общества, придумывает поводы для встреч… Сколько она мечтала, сидя над книжками, о таком вот добром, мягком человеке, который однажды сделает ее счастливой. Любовь ли это? Наверное, так оно и бывает: ты вдруг испытываешь волнение, когда он берет тебя за руку; думаешь о нем, хочешь поддержать, успокоить… А страсть, горение, безумие любви – бывает ли такое в жизни? Да и счастье ли это? Счастье – тихое, теплое, в нем не может и не должно быть театрального надрыва.
– Мы, пожалуй, пойдем, – сказала Ванесса брату. – Надо заглянуть в один магазин. Ты не жди нас, езжай домой.
«В какой магазин?», – чуть не вырвалось у Делии, но красноречивый взгляд Ванессы заставил ее сдержаться.
– Я могу вас проводить, – вызвался Эдвин.
– Не стоит; это галантерея, тебе будет там скучно. А потом я зайду к нам, и Джеффри отвезет меня домой. Скажи тетке, чтобы не волновалась.
Эдвин помялся и, не найдя достойного возражения, понуро кивнул.
Они проводили его до вокзала и продолжили путь по Свонстон-стрит. Там, наконец, Делия осмелилась спросить, куда они идут.
– Фрэнки сегодня дома[31], – объяснила Ванесса. – Но вам необязательно туда идти, если не хочется.
– Мне хочется, – сказала Делия, и это было чистой правдой.
Студия заметно похорошела с их первой встречи, обжилась и принарядилась: на окне висели яркие, в полоску, шторы, по полу были разбросаны несколько ковриков, появился шкафчик для безделушек и книг. Сама же хозяйка почти не изменилась, разве что ее платье более приличествовало случаю. Она приняла Делию радушно и безо всяких церемоний. Удивительное это было место: здесь словно не знали о строгом этикете визитных карточек, о чаепитиях, на время которых не снимают шляп, о традициях званых ужинов. К этому трудно было привыкнуть сразу, и Делия терялась, не зная, как себя вести и чего ожидают от нее окружающие. Но, кажется, никого здесь не занимали такие вопросы. Её представили молодому человеку по имени Паскаль («Наш канадский гость», – сказала Фрэнки), после чего все вернулись к прежней беседе. Паскаль рассуждал о том, что Австралия – самое прогрессивное место на свете; у него был сильный французский акцент, темные волосы, чересчур длинные для мужчины, и темные же, сросшиеся на переносице брови.
– Лучшие условия для рабочих, – он загибал узловатые пальцы, – пенсии, пособия для инвалидов… И, главное, климат!
– Ну, климат – это едва ли заслуга правительства, – вставила Ванесса, усевшись в плетеное кресло. – Но вы все равно рассуждаете как мужчина, а у них всегда больше свобод.
– А как же право голосовать? У наших-то женщин его нет. Вечно вы всем недовольны!
На таких темах, как политика, Делия никогда не могла сосредоточиться и поэтому стала украдкой озираться. На стене теперь висела еще одна картинка, тоже черно-белая. Она изображала женщину, одетую на манер древних гречанок и державшую в одной руке кувшин, а в другой – топор. Взор ее был устремлен на скульптурное изваяние дамы с осиной талией и в пышной юбке. «Боже правый! – гласила надпись внизу картинки. – Неужели нас когда-то считали такими беспомощными существами?».
Из-за спины донесся уже знакомый скрежет кофейной мельницы: видимо, чай в этом доме не жаловали.
– Что у вас нового? – обратилась к ней Фрэнки, когда прежняя тема иссякла.
Делия охотно рассказала, что они ходили сегодня в кино; что картин было несколько, но больше всего ей понравилась «Рамона».
– Это все сентиментальные истории, – заявил Паскаль, – чтобы выжать слезу. А, между прочим, этот краснокожий мог бы и скальп с нее снять. Они же дикари! Людей в жертву приносят.
– Вы сами видели? – не без сарказма поинтересовалась Ванесса.
– Нет, но это и так все знают. Какие вам нужны доказательства? Скажите лучше, – он снова обратился к Делии, – вы бы сами вышли замуж за индейца?
Этот вопрос погрузил ее в то мучительное состояние, когда понимаешь, что от тебя ждут умного или, на худой конец, остроумного ответа, но не можешь вымолвить не слова, потому что заранее предчувствуешь провал. Разочаровать собеседника, сказав банальность, неприятно; молчать – глупо. В такие моменты она ненавидела себя почти до отчаянья. Что бы сказал Адриан на ее месте? Ах, думай же, думай!
– Я считаю, что в браке должно быть взаимопонимание и любовь, тогда он будет счастливым. Но понимать и любить человека совсем другой культуры очень сложно.
– Ну не знаю, – вмешалась Фрэнки из-за примуса, – мне всегда казалось, что мои родители очень счастливые люди.
– Все равно такие браки – редкое явление, – сказал Паскаль. – Это и понятно: каждая раса стремится сохранять чистоту. Не зря ведь многие страны ограничивают въезд цветных – и ваша тоже, верно ведь? Если ничего не делать, весь мир превратится в огромный Вавилон.
Делия внутренне содрогнулась от его бестактности: как можно говорить такое, когда хозяйка – сама смешанных кровей? Ей захотелось немедленно отвлечь спорщиков от опасной темы, но предательский ум – беспомощный, вялый женский ум (зря Адриан пророчил ей блестящее будущее!) – камнем тянул ее на дно, в то время как наверху собиралась буря.
– Вы плохо читали первоисточник, – заметила Ванесса. – Вавилонскую башню строил один народ, пока Бог не смешал их языки. Позвольте нескромный вопрос: вы христианин?
– Предположим.
– Тогда вас, полагаю, заинтересует тот факт, что по нашим теперешним законам Иисуса не пустили бы в Австралию.
– У вас богатая фантазия, – хмыкнул Паскаль, – раз вы можете себе представить Иисуса на портовой таможне. Если Он захочет сюда войти, Он войдет.
– А вы все-таки напрягитесь и представьте. Он стоит и стучит – и что в ответ? «Вы не англосакс, сдавайте экзамен»?
– И на этих основаниях вы предлагаете отменить закон? Чтобы Мессия, причалив к этим благословенным берегам, не застрял на таможне? Не смешите меня.
– Дело не в этом! Вдумайтесь: люди, принимающие такие законы, называют себя христианами. Абсурд.
Только бы они прекратили, мысленно взмолилась Делия, не на шутку встревоженная этим кощунственным спором. Она попыталась вмешаться, но это было все равно что ловить руками теннисный мячик, бегая по корту между играющими. Аргументы сменяли друг друга с молниеносной быстротой, и Делия сама не заметила, как спорщики оставили в покое религию и перешли на политику. И снова у нее возникло призрачное, как туманная дымка, чувство Адрианова присутствия – чувство необъяснимое, потому что в памяти ее отпечаталось иное: аккуратные стрижки и безупречные манеры тех блестящих молодых людей, что приходили к брату; серебряный чайный сервиз на крахмальной скатерти… Но суть была та же: они спорили, пылко и самозабвенно, и в этом стремлении к истине было что-то героическое. А она – было ли у нее что-нибудь, что она кинулась бы защищать с таким бесстрашием?
На столе появились чашки с кофе, и Паскаль сдался, с притворным отчаяньем махнув рукой: «Да ну вас, в самом деле, с вашей демагогией». Фрэнки рассмеялась в ответ.
– Расскажите же нам, – сказала она с кокетливой непринужденностью, – где вы сегодня были?
– Забрел на лекцию в «Атеней». Потом смотрел картины. Ваша Национальная галерея, конечно, не чета Лувру. Современные течения совсем не представлены.
– Да, старик Барни славится своим консерватизмом, – неохотно согласилась Ванесса.
– Зато какой портрет висит у