Вопреки ожиданиям, народу у Фрэнки было немного: Ванесса, Пим и еще одна соседка – сумрачная молодая женщина по имени Нелли; говорила она тихо, смотрела пристально и имела за плечами собственную персональную выставку. Все трое сидели на разномастных стульях, склонив головы над журналом. Полосатые шторы за их спиной то наполнялись ветром, то опадали – ритмично, словно от дыхания.
– Как ваше позирование? – спросила Фрэнки, поприветствовав ее тепло и по-свойски. – Когда ждать парадного портрета?
– Это была бы слишком большая честь для меня. Но этюды у Грейс замечательные!
– Вы позируете для Грейс? – поинтересовалась Пим. – Обнаженной?
– Нет! – негодующе воскликнула Делия. – С чего вы так решили?
– Да это же ее любимая тема. Когда мы учились, она лучше всех писала обнаженную натуру. Бьюсь об заклад, даже лучше, чем мужчины.
На мгновение ей стало ужасно неловко, но вспомнилась Хлоя – и жар отступил от щек, не успев опалить. А разговор уже свернул в безопасную колею, будто кто-то незримый затеял его с единственной целью: испытать ее, а испытав, отпустить с миром – до следующего раза.
– Никогда не любила писать натурщиков, – подала голос Ванесса. – Вещи казались гораздо интересней, чем люди. Не знаю, почему я выбрала тогда художественное отделение, а не прикладное.
– Бес противоречия, – Фрэнки достала чистую чашку. – Это как с детьми: если сказать им, чтоб не лезли в грязь, они обязательно туда влезут. Но ведь ты не жалеешь?
– Я жалею, что так и не успела ничему толком научиться.
Почему «в грязь»? – хотела спросить Делия, удивленная такой метафорой; чем плохо отделение живописи? Но ответ пришел сам: конечно, ведь Ванесса пошла учиться, чтобы рисовать эскизы к украшениям. Это так естественно для женщины – создавать уют и красоту: вышивать салфетки, расписывать посуду; гораздо более естественно, чем рисовать картины, подобные «Хлое». Но что делать, если у Грейс особенный талант? Если такие портреты удаются ей лучше, чем мужчинам? Пусть это не совсем нормально, но ведь Бог дал ей этот талант. Разве можно отказываться от него? Все так запутанно… Агата наверняка бы нашла ответ. У нее всегда хорошо получалось – стройно и ясно. Есть порядок вещей – стержень, на который нанизываются наши поступки; и этот порядок нельзя нарушать, иначе мир превратится в хаос. Все остальное вторично. Но, оказывается, на свете полно людей – замечательных, достойных людей, – которые считают иначе; и каждое столкновение двух этих взглядов вызывало в душе не всегда болезненный, но всегда ощутимый разлад. Агата была бы расстроена, – шепнула совесть, разбуженная потоком мыслей; она бы осудила их, этих художниц, ведь многим из них под тридцать, а ни одна даже не была замужем!
У меня есть своя голова, – возразила Адриана и тряхнула этой головой так резко, что хрустнула шея. Разве Ванесса не любит своего отца? Разумеется, любит, и тоже не хочет его огорчать. Но, тем не менее, она здесь – а значит, все правильно.
– А я купила «Кодак», я вам не говорила? – Фрэнки сняла джезву с огня. – Складной. Буду фотографировать все подряд.
– Вот здорово! Но он же, наверное, стоит уйму денег?
– Пока у меня есть работа и жилье, надо пользоваться, – она наливала кофе, придерживая свободной рукой длинную прядь, спадавшую на лицо.
– Плесни мне тоже, – сказала Ванесса.
Она выглядела утомленной, и по мучительному подергиванию бровей Делия догадалась, что ее снова одолевает мигрень. А ведь ей сейчас возвращаться в магазин: она нередко жертвует обеденным перерывом, чтобы ходить сюда. Это еще больше сближало их и превращало еженедельные встречи у Фрэнки в некое подобие тайного общества. А чем занимаются в тайных обществах? Она напрягла память и выудила оттуда темное, пахнущее грозой слово «заговор». Покрутила его и так и этак – нет, оно мало вязалось с мирным и беззаботным духом, царившим здесь. Лишь однажды замелькали в беседе слова, родственные ему: «манифест», «революция». В тот день подруги обсуждали статью из французской газеты. Делии трудно было все понять: слишком скуден оказался ее словарный запас; но почему-то запомнились слова, сказанные Ванессой: «Здесь много глупости и пафоса. Но в одном они правы: что-то должно измениться». Она добавила еще, что пока не видит пути; что ей не очень нравятся работы художников, которые привезла Фрэнки из Германии. Делии они тоже не нравились: слишком ярко, неуклюже… и некрасиво. Что-то гротескное было в этих портретах, обведенных черным по контуру, как рисуют дети. Никаких мелких деталей, никакой фактуры, которой так любовалась Ванесса, глядя на Хлою, – ничего, что делает изображенных на картине людей по-настоящему реальными.
Допив кофе, Ванесса поднялась, чтобы уходить, и Делия последовала ее примеру. Как ни приятна была компания, ей всегда хотелось побыть немножко вдвоем.
По дороге они молчали; лишь когда миновали Свонстон-стрит, Делия услышала удивленное: «Разве вам не нужно домой?»
– Я провожу вас, – она постаралась, чтобы голос звучал твердо. – Вы плохо себя чувствуете.
Ванесса не ответила, но было видно, что она пытается скрыть смущение. Они обогнули Шотландскую церковь, и теперь прямо в спину им дышала ледяная Антарктика. После нескольких теплых дней, когда казалось, что с зимой покончено, ветер переменился, и вновь стало холодно и дождливо.
У самого магазина Ванесса остановилась и, бросив мельком взгляд на окна, заговорила торопливо и сбивчиво:
– Знаете, у меня на следующей неделе день рождения. Он попадает на субботу, и я подумала, что вы, может быть, приедете к нам… если сестра вас отпустит.
С трудом поборов в себе желание прямо тут, на улице, обнять ее, Делия сказала:
– Я приеду. Отпустят меня или нет – неважно.
Она дождалась, пока за Ванессой закроется дверь, и пустилась в обратный путь. Что за чудесный день! Пусть в небе не видно солнца, но в душе было светло. Тут же подошел трамвай – «зеленый» – и покатил через мост, неся ее, умиротворенную и полную грез о завтрашнем дне. И не страшно, что это бесконечное «завтра» разбивается на мелкие отрезки делами и заботами; главное – оно все-таки есть. Нет ничего хуже, чем жить, зная, что впереди у тебя – непроглядная мгла.
Она вышла на остановку позже обычного. Вернее сказать, теперь она всегда выходила здесь, когда ехала в это время дня. В жизни иногда случаются удивительные совпадения, и она даже не поверила сперва, когда узнала, что именно тут, по соседству с Агатиной школой, учится Эдвин. После уроков он часто прогуливался вдоль бульвара, и если Делии случалось оказаться поблизости, они проводили немножко времени вместе. Эдвин говорил, что ему не хочется ехать домой, но она втайне подозревала, что все это – только повод для встречи. Думать об этом было приятно, и, еще подъезжая к остановке, Делия начинала высматривать его в окно.
Сегодня он опять был здесь, на этот раз в компании кого-то из учеников. Тот первым завидел Делию и, кивнув в ее сторону, что-то сказал. Она смешалась и хотела уже пойти домой, но Эдвин, коротко простившись с товарищем, направился к ней.
– Я вам помешала?
– Совсем нет, – он даже запыхался от быстрой ходьбы. – Ездили в город?
Делия ответила уклончиво, не желая выдавать Ванессу и не умея делиться тем сокровенным, что было связано с братом. К счастью, Эдвин не отличался излишним любопытством, как и излишней откровенностью, так что их разговоры, повращавшись вокруг общих тем, часто сворачивали в научную область. Делия не протестовала; она стала замечать, что сама смотрит на мир по-новому, задумывается о том, что стоит за привычными явлениями природы. Почему майны любят петь чужими голосами и что означают жутковатые звуки, которые издает поссум – полурычание-полухрап, от которого иногда посыпаешься в ночи? Она была убеждена, что Эдвин знает все, и не только о животных. Вопросы явно доставляли ему удовольствие, хотя талантом просто объяснять сложные вещи он не владел. Но когда ей не под силу становилось угнаться за смыслом, она ловила другую нить: интонации собеседника, выражение его глаз – этого хватало, чтобы поддерживать разговор.
Они постояли у дороги, глядя на проезжающие экипажи. Было уже, наверное, около пяти, но Делия тянула, как могла, последние минуты призрачной свободы.
– Смотрите, – она с улыбкой показала на голубя, который, надувшись, церемонно кивал голубке – раз за разом, как заведенный. – Он хочет ей понравиться, так ведь?
– Вовсе необязательно. По человеческим меркам они могут быть давно женаты.
Эдвин начал рассказывать о том, что многие птицы образуют пары на несколько сезонов и совместно выводят птенцов. А некоторые, говорил он, хранят верность друг другу всю жизнь. Было что-то ужасно милое в том, что он заговорил на эту тему, и даже обилие терминов, которыми он щедро пересыпал свой рассказ, не могло сгубить романтики. Когда его красноречие иссякло, Делия тихонько вздохнула и, чтобы не молчать, как истукан, заметила:
– Все-таки животные во многом лучше людей. Я хочу сказать, если бы люди всегда были так верны друг другу…
– Это все иллюзия, – ответил Эдвин, и в его голосе Делии послышалась досада. – Нельзя подходить к природе с человеческими мерками. В ней нет морали, одни только механизмы, и не все они так привлекательно выглядят. Вот, к примеру, орлы: они тоже живут постоянными парами; но знаете, что часто делают их птенцы, которые вылупились первыми? Пожирают своих младших братьев!
Он помолчал и добавил совсем другим тоном:
– Хотя такое и среди людей встречается.
Горькая усмешка, с которой он произнес эти слова, вмиг изменила его лицо: оно сделалось старше и жестче. Это так поразило Делию, что она не успела даже огорчиться из-за того, что в очередной раз ляпнула глупость. Что, если он и в самом деле не хочет ехать домой? Ей представилось, как он ежедневно стоит тут, у бульвара, и считает проходящие трамваи, загадав, что поедет на восьмом. И никто не знает об этом, никто не спросит, что он на самом деле чувствует.