– Пожирают только самых слабых, – сказала она тихо. – А остальные вырастают и покидают гнездо. Вот увидите, все будет хорошо.
Она завела разговор о его будущих экзаменах и об университете. Лишь когда лицо его просветлело, она засобиралась домой и, прощаясь, пожала легкую, прохладную руку, словно печатью скрепляя обещание: «Все будет хорошо».
29. Северный Балвин
Сколько он уже не бывал в полях – неделю, две? Жизнь несется, будто карусельная лошадка. Это в детстве между утром и вечером лежит бесконечность, а нынче день кажется мелким, как разменная монета: с полдюжины таких – вещь заметная, а каждый сам по себе – ничто. Лишь иногда карусель замедляется, и ты, покачиваясь в седле, вдруг видишь весеннее небо в хлопьях облаков и белые пахучие цветы на эвкалиптах; и, пока собаки рыщут в поисках зайца, ты понимаешь, что сам-то уже нашел, что хотел.
А тихо как! В ушах звенит от тишины. Только пискнет где-то птица – и опять смолкнет. Это после города-то, который ежедневно ввинчивается в уши грохотом и пылью оседает в легких. А здесь – воздух; простор. На многие мили раскинулись поля, и хоть места эти давно облюбованы охотниками, чувствуешь себя первопроходцем на девственной земле. Когда-нибудь город доползет и сюда, дайте только срок; там, где желтели лютики в траве, проложат улицы, построят дома. Вроде и нет в этом плохого: всё на свете развивается, растет. Но отчего-то греет мысль, что на его век этих просторов хватит.
Бело-рыжая молния метнулась через поле: это Джипси подняла зайца. Кейт бросилась за ней, вытянувшись в струнку, и мистер Вейр, охваченный азартом, пришпорил лошадь. Вот она, мечта мальчишки с Эмеральд-Хилла[34]! Он потерял покой с того самого дня, как мистер Картер, их сосед, впервые выпустил своих борзых; и как славно теперь, десятилетия спустя – этот ветер в лицо, и конский топот, и страстная немая погоня! Вот заяц сделал обманный маневр, кинувшись в сторону, и длинные собачьи лапы взрыхили землю на крутом повороте. Секунда потери – и дальше, стремительно и неумолимо, ритмично выбрасывая вперед остромордую голову. Наконец, обессиленный, заяц сдается – его всегда немного жаль, даже если он едва успевает вскрикнуть, тоненько и пронзительно. Но ничто не омрачает радости оттого, что ты здесь и под тобой – хорошая крепкая лошадка, так удачно купленная пару лет назад. Чайка мало годилась для охоты: слишком пуглива, прыгает скверно. Лошадь для парадных выездов. Одна видимость. Как он ругал тогда Джеффри за эту самовольную сделку. Все-таки город портит людей – город, где слишком многое делалось напоказ. Не только тело губит он своей вонью и шумом; страдает душа – вот что хуже. Стяжательство, разврат и тщеславие – это от них бежит человек в поля и, вдыхая прозрачный воздух, напитанный цветением, исцеляется.
Солнце поднималось все выше и припекало почти по-летнему. Домой совсем не хотелось, хотя сегодня он готов был пожурить себя за это. И ни при чем тут косые взгляды Хильды, которыми она провожала его. Пара часов субботним утром – это его законный отдых, даже если у дочери день рождения. Еще рано, сказал он сестре перед уходом, гости все равно будут после полудня. Он нарочно сказал «гости», словно разумел нескольких, хотя всех гостей-то – одна только мисс Фоссетт. А все почему? Кто воротит нос от соседей, будто они прокаженные? Да еще оставила раскрытым журнал с этой возмутительной статейкой. Нарочно оставила, чтобы, значит, растолковали ему, убогому: лучшая карьера для женщины – быть художником! Да где это слыхано, чтобы женщины делали карьеру?
Мистер Вейр кликнул собак и рванул повод, разворачивая лошадь в сторону дома. Он сам во всем виноват. Сам испортил ее: позволил работать в магазине, терпел ее выходки – всё думал, нервы; жалел. А теперь она воображает невесть что. Думает, родители вечны. А что потом? Остаться старой девой и жить, как Хильда, приживалкой у братьев? Посмотрела бы на Дороти: вот уж кто не тратил времени зря. В двадцать два года – обеспеченный муж, двое детей; что еще нужно для счастья? А эмали… да пропади они пропадом! На беду подвернулись ему эти курсы; на беду размечтался он, как триумфально вернется домой его дочь, ученица мастера, известного на весь мир, и как они всем докажут, что местное искусство может быть не хуже английского. Опасная вещь – тщеславие; жаль, что поздно это понимаешь.
Дом встретил его распахнутыми настежь окнами и бестолковой суетой. Мэгги и Софи, как обычно, ничего не успевали, а Хильда, как обычно же, бранила их дребезжащим от волнения голосом. Мистер Вейр потребовал покоя и, закрывшись в кабинете, занялся текущими делами. Он прервался лишь на обед и успел закончить все к тому моменту, когда в дверь кабинета постучали, сообщив, что гостья прибыла.
Он вышел к ним – и сразу заметил, как преобразилось всё вокруг с появлением мисс Фоссетт. Все улыбались, окружив ее в гостиной, собаки виляли хвостами; она же, растроганная и сияющая, похожая на девочку в этом клетчатом пальтишке, старалась одарить вниманием каждого, не пропуская и четвероногих.
– Похвалите их: они сегодня славно поработали, – сказал мистер Вейр, глядя, как гостья ласкает собак.
– Вы ездили на соревнования?
– Нет, это была просто охота, без номерков и судей. Чистое удовольствие.
– А на кого вы охотитесь? – спросила она, чуть смущаясь.
– Обычно на зайцев. Кроликов здесь тоже полно, но по ним работают другие собаки, помельче. Видите ли, кролики имеют привычку прятаться в норе, и их непросто вытащить оттуда.
Она слушала с неподдельным интересом, таким редким и таким лестным для любого рассказчика, что подумалось некстати: из нее, вероятно, выйдет отличная жена. Милая, бесхитростная девушка, которая не будет забивать себе голову карьерой и прочей ерундой; терпеливая, с любящим сердцем – это видно сразу. Такой спутницы он желал бы для любого из своих сыновей. «Погуляйте в саду: погода отличная», – сказал он им после чая и втайне обрадовался, увидев, с какой готовностью подчинился Эдвин. Ванесса хотела присоединиться к ним, но Хильда по-женски мудро задержала ее, напомнив о делах.
Когда обе они покинули комнату, мистер Вейр встал у окна и долго смотрел, как гуляет по саду юная пара. Кто знает – может, именно сейчас решается их судьба? Эдвин что-то рассказывал, оживленно жестикулируя, а мисс Фоссетт слушала – маленькая, по плечо ему. Наивные, чистые души. Им бы прочь из города: купить дом на окраине поля, завести хозяйство. Эдвин бы выучился на ветеринара, раз так любит животных. Дожить бы, увидеть, как все у них сложится. Подумать только: самый младший из его детей вот-вот обзаведется собственной семьей!
– У нее ангельское терпение, – заметил Джеффри, подойдя к окну. – Слушать научные теории вместо слов любви – непростое испытание для девушки.
– Оставь их в покое. Каким бы он ни был, он еще утрет тебе нос, когда женится первым.
– Бедная, бедная миссис Эдвин Вейр.
Это было сказано издевательски, нараспев, и мистер Вейр нахмурил брови, но тут в саду появилась Ваннесса – и он забыл, что хотел сердиться. Она нырнула меж цветущих вишен, такая же легкая, кипенно-белая; одни лишь золотистые волосы мелькали средь цветов, пока она бродила там. А потом ветки раздвинулись, и она вышла вновь, запрокинув к небу лицо.
– Смотри: она явилась из пены, – засмеялся Джеффри. – Как Афродита.
Присев возле клумбы, Ванесса принялась срезать цветы. Неубранные волосы мешали ей, она перекинула их небрежно через плечо, и Делию этот жест наполнил почти религиозным трепетом. Должно быть, так чувствует себя человек, попавший в райский сад, где все просто, первоначально и нетронуто, где красота – это сама жизнь и нет нужды бахвалиться этой красотой.
Она сказала Эдвину: «Простите», – и устремилась туда, где была сейчас нужнее.
– Давайте я помогу.
На клумбе пестрели анютины глазки: бордовые, желтые, пурпурные. В каждом бутоне запечатлена была, как поцелуй, распятая тень – не то бабочки, не то человека, у которого и руки, и ноги были крылаты. Нарядные и почти лишенные запаха, цветы эти часто украшали родительский дом: отец не терпел сильных ароматов, кроме розмарина. Неудивительно, что сейчас, при взгляде на них, Делии вспомнилась прежняя жизнь – так отчетливо, что она внутренне содрогнулась.
– Это в столовую, – сказала Ванесса, передавая ей охапку срезанных цветов. – Пусть будет там и пища для ума.
Она поднялась, отряхнула юбку и со словами: «Ах, да, маки; чуть не забыла», – направилась в палисадник.
Это зрелище поразило Делию еще час назад, когда она подъехала к воротам: в парадном саду, чью зимнюю невзрачность скрашивали прежде только чахлые розы, стояли в полный рост, навытяжку, огромные маки. Еще никогда ей не доводилось видеть такое изобилие их, такое богатство цветов. Кто придумал посадить здесь это красочное воинство? Она догадывалась и потому боялась спросить. А Ванесса тем временем щелкала садовыми ножницами, бестрепетно, привольно врезаясь в сплоченные ряды, набирая много, всех расцветок: белые с солнечной сердцевиной; кроваво-красные, огненно-желтые, переполненные жизнью так, что едва не выплескивалось из чашечек. Наконец воскликнула: «Довольно! – или слишком много»,[35] – и сделала знак возвращаться. У самого крыльца она порывисто нагнулась, сорвала фиалку и украсила ею волосы Делии, чуть коснувшись кончиками пальцев.
Не успела захлопнуться позади них входная дверь, как из гостиной, словно разбуженная сквозняком, полилась музыка: сначала пианино, похожее в граммофонном потрескивании на арфу, а затем женский голос, чистый и сладкий, как родниковая вода.
Я бы голубем-птицей стал,
И на крыльях умчался вдаль,
Свил гнездо бы себе в глуши
И остался навеки в тиши[36].
В гостиной собрались все, кроме Эдвина; три пары светлых глаз обратились к Ванессе, и она, то ли смущенная, то ли растроганная, окунула лицо в свой букет и не шелохнулась, пока не истаял последний аккорд.