– Я так ее люблю, – произнесла она с чуть суховатой, небрежной интонацией человека, не привыкшего говорить о чувствах; затем добавила, обращаясь к брату: – Это ведь твоих рук дело?
Тот не ответил и не изменил выжидающей, со скрещенными на груди руками, позы; лишь улыбнулся в ответ. А Ванесса, помедлив, отделила от своего букета самый большой алый мак и протянула ему. Затем повела взглядом по комнате, взяла цветок из охапки Делии и преподнесла его отцу все с той же торжественностью. Следом пришел черед тетки: ей достался белый мак.
– Как мило! – восхитилась хозяйка из своего кресла. – И Делии очень к лицу эта фиалка. А что ты возьмешь себе, дорогая?
– А мне, – обернулась она уже в дверях, – нимфеи[37].
Длинный обеденный стол в комнате напротив был еще пуст. Они расставили цветы по вазам и задержались, глядя в окно. Высоко в светлом небе висела жемчужинка Луны.
– Он постоянно дарит мне музыку, – сказала Ванесса, не поворачивая головы. – Походы на концерты, в оперу; пластинки. Эти записи Мельбы, по фунту штука – он мне все их готов скупить. Я чувствую себя чудовищем, когда сержусь на него. Но если б можно было взамен всех этих подарков получить один: нашу прежнюю дружбу…
– А я думала, – сказала Делия осторожно, – что вы очень близки. Так со стороны кажется.
– Сухой цветок между страниц – по-прежнему цветок. Но разница между живым и засушенным, думаю, вам очевидна. – Она круто повернулась, прошлась по столовой, тронув на ходу маковый бутон, и сказала: – Давайте поставим еще пластинку. Тишина навевает на меня меланхолию.
Она доверила Делии выбрать самой, и та, преисполнившись важности, долго раскладывала конверты – отдельно легкую музыку, отдельно арии из опер, пока не остановилась на песенке Маргариты из «Фауста». Трудно было угадать, что подойдет под настроение Ванессе, которая, едва вернувшись в гостиную, забилась в угол диванчика в эркере; но сама Делия любила этот веселый вальс еще с детства. У них дома тоже имелся граммофон и несколько записей с оперными ариями. Французский язык был ей непонятен – даже потом, повзрослев, она с трудом разбирала слова сквозь шуршание пластинки; но Адриан объяснил ей, что героиня вертится перед зеркалом и примеряет украшения. Эта картинка чудесно подходила к характеру музыки, и сейчас, опустив иглу на бороздчатый черный ободок, Делия живо увидела прелестную девушку, зачарованную собственной красотой.
«Поставьте еще», – попросила Ванесса, и она, окрыленная, сменяла одну пластинку другой. Музыка наполнила дом, и всякий, кто заглянул бы к ним сейчас, понял бы: здесь царит праздник. Так сопровождал любое событие в Лонсестоне их знаменитый духовой оркестр – тот самый, непременно добавил бы любой житель города, которым руководит сейчас блистательный маэстро Литгоу. За окнами начало смеркаться, и уже задернули шторы, а они все сидели и слушали Мельбу, пока не настало время переодеваться к ужину.
– Знаете, – сказала Ванесса; они стояли в коридоре второго этажа, собираясь разойтись по комнатам, – мне бывало так приятно, когда в Лондоне, в обществе, где я оказывалась, заходил разговор о Мельбе. У нас не много имен, которыми мы могли бы гордиться, это правда. Но тем ценнее каждое из них.
– Какой он, Лондон? – спросила Делия, желая еще чуть-чуть продлить их доверительную, наедине, беседу.
– Лондон… Там свет другой, совсем. Лебеди белые. И столько древнего, настоящего… не передать словами. Но люди все портят. Смотрят на нас, как на дикарей. «Ах, вы из колоний», – будто мы приехали из Индии. «Как мило». И обсуждают за спиной, как ты вульгарна и дурно одета. Роберт, он такой смешной, долго не хотел мириться с этим; все пытался доказать, что он не хуже других. Он учился там – в Лондоне и Вене, как отец; а потом вошел во вкус и уже не захотел возвращаться. Это понятно: там несравнимо больше возможностей. Но вы не представляете, каким нелепым они его считают.
Вот, значит, как оно на самом деле? Адриан не рассказывал ничего подобного – впрочем, она и сама была слишком мала, чтобы присутствовать при разговорах; так, перепадало иногда, по крупицам. Но и без этих рассказов у нее всегда было отчетливое чувство, что Англия – это место, к которому все они привязаны незримой нитью. Там жили многие поколения их предков; там было средоточие культуры, которую никак нельзя было потерять; и сердцем она всегда тянулась на Родину, которой никогда не видала. Это как прийти в старый дом, где родилась твоя мать. Но, выходит, в этом доме тебе могут быть не рады? «Они меня и на порог бы не пустили», – так ведь сказала однажды Ванесса о своих благородных английских дедах? Оценивать твою одежду, смеяться за спиной, лишь потому, что ты приехала из Австралии – какой ужас!
– Зайдите ко мне на минуту, – услышала она. – Я хочу вам кое-что показать.
Спальня Ванессы, выдержанная в белом и голубом, оказалась неожиданно просторной. Кроватей было две – видимо, прежде сёстры делили комнату. Казалось, здесь еще витает дух Дороти, которая вышла замуж четыре года назад. На фотографиях она была похожа на ангела, с безмятежным, чуть сонным взглядом и завитыми по моде светлыми локонами. Легко было представить, как она вырезает и наклеивает на стену эти розовые сердечки, которые выделялись теперь чужеродным пятном в скуповатом убранстве спальни.
– Смотрите.
Ванесса разложила на кровати платье – бархатное, цвета терракоты. Крой был необычным: рукава длинные и широкие, какие носили лет двадцать назад, но талия едва намечена и очень скромна отделка – лишь ворот и пояс искусно расшиты золотой нитью. И все же, при этой скромности, наряд не выглядел повседневным: до того богат был цвет, глубокий и теплый, как у тлеющих угольков.
– Это мамино эстетическое платье. Она носила его, когда ей было столько же лет, сколько мне.
– Очень красивое, – сказала Делия серьезно.
– Я хотела его надеть. Никогда прежде не надевала ее платьев…
– Так это же здорово! Вам будет очень к лицу. И никто вам ничего не скажет! В этом нет дурного…
Она запнулась и поняла вдруг, что произошло: Ванесса просила у нее совета! обращалась к ней как к человеку, чье мнение действительно важно! Что стало тому причиной? Не пластинки же; не ничтожный подарок, который она привезла сегодня. А, с другой стороны, не все ли равно?
Ровно в половине седьмого ударил гонг, и все спустились в столовую, где ярко горели лампы. Ванесса вошла последней. В этом удивительном платье, с косами, уложенными в две улитки по бокам головы, она была более чем когда-либо похожа на героиню старинных баллад. Немудрено, что все притихли и смотрели, как величественно она проходит к своему месту, как, расправив тяжелые юбки, садится – спокойная и прямая. Легко было разрушить чудо – шутливой репликой, неуместным восклицанием; но никто, даже тетка, не проронил ни слова. Лишь после того, как хозяин прочел благодарственную молитву, завязалась беседа. Вслед за супом подали жаркое. Разговор тем временем свернул на кого-то из родственников семьи, который в прошлом году поступил в университет.
– Хорошо, что он одумался и выбрал другое отделение, – сказал мистер Вейр. – Куда бы он пошел с дипломом по искусству? Их десятки выпускают каждый год, этих искусствоведов. А потом они идут работать клерками. А историк, глядишь, и пригодится где-нибудь.
– Он такой умный мальчик! – встряла тетка. – Луиза писала мне, что он делает блестящие успехи. Тебе есть с кого брать пример, Эдди.
– На историческом легко учиться, – отозвался Эдвин тоном знатока. – Если у тебя хорошая память и длинный язык, ты будешь делать успехи. Гуманитарные науки – это одна сплошная говорильня.
– Ты слишком категоричен, – заметила Ванесса. – Впрочем, как всегда.
– Но это правда! Попробуй затеять с ними спор – и тут же поймешь, что они не способны логически мыслить. А еще называют себя учеными. К девушкам это не относится, – добавил он снисходительно. – Им как раз к лицу изучать литературу, искусство… Кстати! Я на днях был в Публичной библиотеке и видел твоего преподавателя из художки, забыл его имя. Он сказал, что все в порядке, твое имя внесено в списки, и ты можешь приходить…
Ванесса, сидевшая напротив, побледнела и сделала страшные глаза, отчаянно сигнализируя брату, чтобы он замолчал; но было поздно: вилка застыла в руке у мистера Вейра, и выражение благодушия на его лице сменилось беспокойным недоумением.
– О чем он говорит, Несса? Что значит «внесено в списки»? Ты подавала просьбу о восстановлении?
В ответ она замкнулась и вся закаменела, плотно сжав губы. Все молчали: Эдвин покаянно, остальные выжидающе.
– Ты слышишь меня? Я задал вопрос.
– Да, я решила вернуться к учебе.
– Ты решила! Ты ни слова не сказала нам об этом! На какие деньги ты собралась учиться?
Делия сжалась, словно это ее подвергали допросу, такому неуместному в разгар праздника. Ах, если бы она знала заранее, можно было бы перебить Эдвина, отвлечь его! Но, увы, решение Ванессы было тайной и для нее.
– Я хотела рассказать. Но ты все равно не дал бы согласия.
– Разумеется, нет! У тебя достаточно образования, чтобы быть полезной семье. И не об учебе надо думать в двадцать пять лет!
Он хотел добавить еще что-то, но вспомнил, видимо, что за столом посторонние, и лишь бессильно потер висок.
– А вот я думаю, – послышалось с другого конца стола, тягуче, с ленцой, – что нет ничего ужасного в том, что девушка хочет заниматься рисованием.
– Да ты с ума сошел! Вы оба сошли с ума! Хочешь, чтобы твоя сестра погрязла в разврате?
– Но мама…
– Замолчи сию минуту, Джеффри! Как ты смеешь тревожить ее память? И ты, – он перевел взгляд на дочь, – зачем ты надела это? Что за маскарад?
– Это моя вина, – быстро сказала Делия. – Я попросила ее надеть это платье, потому что подумала, что оно очень красивое.
Она посмотрела на Ванессу; та едва заметно кивнула, что могло означать и благодарность, и прощение за невольную ложь. Нас трое, подумала Делия, и это придало ей сил. Втроем можно что-нибудь придумать, даже если мистер Вейр будет непреклонен.