Остаток ужина прошел в бесплодных попытках хозяйки возобновить беседу. Все были слишком подавлены сценой, и Делии мучительно хотелось остаться наедине с Ванессой, чтобы утешить ее. Поэтому, когда, выходя из столовой, Эдвин предложил ей выйти в сад, она ответила: «Простите. Не могу сейчас», – и, умоляюще прижав руки к груди, кинулась по лестнице наверх.
30. Бурк-стрит
В мастерских еще снимали фартуки и тщательно, как в операционной, мыли под краном руки, а она уже шла по улице, навылет простреленной закатом. Шла одна, благославленная в дверях коротким кивком (неужто провидение сжалилось над ней, одарив подарком, который она мечтала получить?). Золоченая улица сбегала с пологого холма и далеко впереди снова взбиралась навстречу слепящему диску. Сколько было раньше этих закатов, и гроз, и удушливых летних дней; был даже, помнится, град – вся Бурк-стрит покрылась тонким слоем белой хрустящей крупы, и трамваи, как по линейке, чертили параллельные прямые. А она собирала эту крупу, пересыпала, обжигаясь, из ладони в ладонь и думала о бабушке. То был удивительный год – первый год нового века. Удачливы те, кто рожден у границы; те же, кто пересекает эту границу подростком, удачливы вдвойне: кому, как ни им – уже не детям, еще не взрослым – острее всего ощущать момент перехода?
Этот год впечатался в ее память золочеными цифрами с календаря. Еще накануне, в замшелом викторианском декабре, она мечтала убежать из города: жить в палатке на гейдельбергских холмах, писать днями напролет, набрав полную палитру австралийского солнца (она тогда с ума сходила и от Робертса, и от Стритона). Но пробило полночь – и Австралия стала единым государством, суровая старуха в черном воссоединилась с возлюбленным супругом, и весь январь, не переставая, звонили – то за здравие, то за упокой. Жаркий, дымный, колокольный месяц. А осенью, к приезду герцогской четы, зажгли иллюминацию – и она думать забыла о холмах и палатках, влюбившись в этот новый, столичный теперь уже Мельбурн, где с парламентских ступеней лились потоки жидкого огня, а очертания Выставки сияли в темноте, словно чья-то рука обвела их светящимся карандашом. Гуляя среди толпы, заполонившей улицы, ахавшей и охавшей на все эти триумфальные арки и многотысячные лампочки, она впервые в жизни испытала хмельную гордость оттого, что родилась здесь. Ведь так просто свыкнуться с тем, что тебя окружает, и начать рваться куда-то еще. И она рвалась, не переставая в то же время черпать из всех кладезей, до каких могла дотянуться. Вот, между прочим, аркада Коула, куда сейчас лежал ее путь – сколько там всего было выужено? Последний улов совсем недавно дочитан – удивительный Мэлвилл, завалявшийся на самой дальней полке букинистического отдела. Полувековой давности томик, почти не листанный – это и зацепило ее тогда. Она всегда любила рыться в старых книгах, поэтому назначила сегодня встречу именно там.
Поднявшись на второй этаж, Ванесса прошла в галерею главного зала. Ни Делии, ни Фрэнки пока видно не было, и она обратилась к полкам. Здесь можно было бродить свободно, читать книги хоть целый день, даже если в кошельке у тебя ни гроша. Немудрено, что народ валил сюда валом, и магазин процветал вот уже тридцать с лишним лет.
Как всегда, она начала с отдела по искусству, а дальше двигалась хаотично, наудачу, лавируя между такими же, как она, любителями старья. Проходя мимо сухонького белобородого джентльмена, она заглянула в раскрытую книгу, над которой он склонился, – там была вклейка со множеством цветных рисунков. Ей стало любопытно, и она бросила якорь поблизости, уткнувшись в первый попавшийся томик и краем глаза наблюдая за соседом. Наконец он ушел, вернув книгу на место. Ванесса тут же разыскала ее – это были «Аборигенские племена Центральной Австралии», изданные всего десять лет назад. На иллюстрациях изображались наскальные рисунки, сделанные в черном и жженой сиене: силуэты зверей, растений, какие-то загадочные символы. Неведомый художник творил уверенно и вдохновенно, и ему не мешало ни его невежество, ни отсутствие штанов. Несмотря на простоту, рисунки завораживали; в них, казалось, заключено было некое тайное знание. Ванесса долго рассматривала их, пытаясь разгадать, пока Делия не окликнула ее.
– Вот вы где. Мы не опаздываем?
– Еще полно времени. Смотрите, что я нашла.
– Похоже на детские рисунки, – не очень уверенно сказала Делия, приглядевшись.
– Совсем нет. Ребенок, когда рисует, копирует то, что видит; художник же всегда выражает некую идею. Мы не знаем, что именно он хотел здесь сказать, но нет сомнений, что все эти круги и спирали – больше, чем просто линии.
Делия покладисто согласилась, хотя некоторые из рисунков и в самом деле были не сложнее того, что могла нацарапать Тави. Гораздо больше ее волновали новости. Сможет ли теперь Ванесса учиться? Неужели отец так и остался непреклонен?
– Я же вам говорила, – ответила Ванесса, помрачнев, – если ему что-то взбредет в голову, он будет упрямиться до скончания веков. Это ужасно. Я заходила недавно в школу, видела своего прежнего учителя – он большой художник, из тех, кому я когда-то мечтала подражать. Ездил в Англию в тот же год, что и я; потом в Париж. До сих пор выглядит так, будто совершил паломничество. Писать стал иначе. Я могла бы многому научиться сейчас… У вас случайно нет с собой денег взаймы?
Делия, сбитая с толку резкой сменой темы, обескураженно покачала головой. Новости огорчили ее, и не придумывалось ничего путного в утешение. Ванессе нужно вырваться из дома, чтобы обрести самостоятельность, но как это сделать, если не с помощью брака? А потом, в браке, она едва ли сможет учиться: это занятие не для замужних женщин. Выхода нет, разве что взять и уйти от родителей, как сделала Фрэнки. Но страшно даже представить, каких скандалов, каких страданий – и своих, и чужих – стоило ей это решение.
Наконец появилась сама Фрэнки – в своей неизменной темной юбке, кургузом жакете и маленькой шляпке, которая придавала ей задиристый вид.
– У тебя нет денег? – спросила Ванесса.
– Разумеется, нет! Ведь сегодня платит Паскаль, – отозвалась та с обезоруживающей простотой. – А что, ты хотела купить книжку?
– Хотела… Что ж, будем надеяться, что она пролежит здесь до завтра. А нам в самом деле пора.
У выхода из аркады они встретились с Паскалем и все вместе направились в ресторан «Фазолис». Итальянская кухня, сообщила Фрэнки, подтвердив догадку: от названия повеяло оперой. Воображение мигом нарисовало роскошный зал с сияющим серебром и хрустальными графинами, как в том кафе, куда они ходили однажды с Ванессой и мистером Вейром. Но, вопреки ожиданиям, взору предстало совершенно иное зрелище.
Керосиновые лампы, свисавшие с потолка, скупо освещали один-единственный длинный стол, за которым уже сидели несколько человек. Обстановка, хоть и скромная, была не лишена грубоватого уюта: простая деревянная мебель, на белой скатерти – вазы с искусственными цветами. Пахло чесноком и сигаретным дымом. Публика всё прибывала; многие, как видно, были знакомы друг с другом. Вокруг стола сновали две девушки с тарелками, полными нарезанной салями.
– Смотрите, – шепнула ей Ванесса, когда все четверо, найдя себе места, уселись. – Видите вон того джентльмена в больших очках? Это карикатурист из «Панча». А слева от него – виолончелист из оркестра маэстро Зельмана. Он умеет показывать карточные фокусы.
– Вот это да! А что за дама напротив них?
– О, это гроза местного общества. Забьет в споре любого мужчину. Представьте себе, в шахматы играет, знает четыре языка. А юноша рядом с ней – поэт.
Боже милостивый – поэты! музыканты! Ах, думала ли она когда-нибудь, что окажется среди таких людей? От волнения она чуть не забыла о еде – всё рассматривала собравшихся, гадая, кем бы мог быть тот грузный джентльмен или суровый бородач напротив, похожий на капитана дальнего плавания. За общим столом не смолкала беседа и непринужденно переходили из рук в руки графины с оливковым маслом. Вслед за салатами появились спагетти с пармезаном и тушеное мясо в большом медном горшке. Все, включая Ванессу и Фрэнки, пили вино, которого было в избытке, и Делия, чуть подумав, присоединилась к ним. Еда и кофе должны заглушить запах спиртного, к тому же Агата не имеет привычки целовать ее при встрече.
Между тем за столом становилось всё оживленней. Спор, разгоревшийся на дальнем его конце, быстро охватил сидевших рядом и перекинулся дальше с такой легкостью, словно всё происходило на званом ужине, а не в ресторане, где каждый сам по себе. Что за дивная атмосфера здесь! И до чего все милы – она каждого была готова обнять. Комната чуть плыла, как во сне; сплетались над столом голоса – высокие и низкие, сиплые и звонкие; кто-то говорил по-итальянски, кто-то – с сильным немецким акцентом, а у другого был правильный, но нездешний выговор – может быть, американский? Нить разговора оказалось непросто поймать: говорили сначала о реставрации Стоунхенджа, потом перешли к язычникам, к индусам с их многорукими богами. Грозная дама, способная переиграть в шахматы любого мужчину, заявила, что нигде не встречала столько высокодуховных людей, сколько в Индии.
– Мы проезжали через Тричи, – она говорила неторопливо, с интонациями человека, привыкшего ко всеобщему вниманию, – это город на юге Индии. Тамилы зовут его иначе, но нашему языку это название не по силам.
– Тиручираппалли, – вырвалось у Делии.
Шахматная дама вскинула лорнетку и выдержала паузу, которой раньше было бы достаточно, чтобы тут же, на месте, погибнуть.
– Благодарю, – сказала она наконец. – У вас, судя по всему, редкий талант. Однако к делу это отношения не имеет.
Почему ей до сих пор спокойно? Ни страха, ни мучительного чувства, будто каждый думает: «До чего нелепа эта девушка!» Вот, значит, каково это – быть защищенной от мира? Стоять в полный рост, как Хлоя… Она вдруг почувствовала, что может всё: вмешаться в разговор, высказать свое мнение; даже, может быть, поспорить. Но Делия, маленькая благоразумная Делия, скорчившаяся внутри Адрианы, молила: не надо, ты пожалеешь об этом; и Адриана уступила ей, снисходительно, как ребенку.