Уже остался позади Ист-Ричмонд, а он так ничего и не придумал, лишь раздул внутри тлевшее раздражение. Как могла его сестра, которой он всегда гордился, опуститься до такого? Это всё друзья, не иначе – те самые, с кем она теперь встречается под любым предлогом. Надо выяснить, что там за друзья. Пожалуй, даже хорошо, что он сдержался и не раскрыл карты сейчас.
Замедлив ход, они въехали под мост, и десятки пассажиров взялись за ручки дверей, чтобы распахнуть их еще на ходу и ринуться очертя голову в свои конторы и приемные. Ванесса поднялась, стряхнув задумчивость, и легко подхватила свой преступный сверток. На платформе и на лестнице она молчала; лишь потом, выйдя на гудящую, звенящую, затопленную солнцем улицу, бросила небрежно:
– Ты иди, а мне надо забежать к Мюллену[38]. Я ненадолго, только книги поменяю.
Джеффри подавил порыв навязать ей свое общество и посмотреть, как она будет выкручиваться. Для отвода глаз он перешел на другую сторону дороги, но едва Ванесса свернула на Коллинз-стрит, последовал за ней, стараясь не выпускать из вида ее голубой широкополой шляпы.
Разумеется, ни к какому Мюллену она не пошла. Миновала Квартал, нигде не задерживаясь, и через сотню ярдов после Квин-стрит скрылась в одном из домов. Он приблизился и, запрокинув голову, прочел название, написанное на самом верху, под карнизом: Темпл-корт. Хотелось заглянуть внутрь, но, поразмыслив, Джеффри счел за благо не рисковать и пустился в обратный путь.
На первом же перекрестке он свернул налево, чтобы пройти через конский рынок. Торги еще не начались, но седельные лавки и зернохранилища были уже открыты. Через распахнутые двери каретных мастерских виднелись высокие колеса фаэтонов, выкрашенные в черный и желтый, а в переулке орудовал молотком кузнец, закусив пару гвоздей и зажав лошадиную ногу между колен. В детстве это всегда было праздником – приходить сюда и, не смущаясь серьезной, грубоватой толпы, смотреть аукционы. Здесь продавали рослых битюгов с огромными копытами, опушенными белым волосом; неказистых кляч, на каких возили свой товар молочники и торговцы льдом; продавали статных рысаков и надежных – и под воду, и под воеводу – уэйлеров. Но больше всех ему нравились грациозные английские хакнэ, которые не бежали – летели, высоко вскидывая ноги. Таких лошадей брали для самых модных и дорогих экипажей, и он был уверен, что отец, как раз тогда присматривавший выезд, купит именно хакнэ. До чего же горьким было разочарование, когда вместо элегантного красавца с длинным хвостом он увидел невзрачного бурого пони. «На таких только уголь возить!» – дорого ему обошелся тогда этот дерзкий, в глаза, протест. Но обиднее всего было не наказание, а то, что мама, не шевельнув бровью, начала на этом пони выезжать. Она правила сама и держалась так, словно сидела в роскошном ландо, запряженном парой. Так он обнаружил, что взрослые способны притворяться, будто вещи вовсе не такие, какими видятся. Открытие было малоприятным; он не мог до конца объяснить себе, почему, но с той поры наивный самообман стал ему казаться чем-то нездоровым. А что до пони – на следующий год его продали, и стыду пришел конец.
Магазин был уже открыт, и Фредди стоял за прилавком в отделе часов.
– Сэр, – сказал он, поздоровавшись, – тут вас искала какая-то дама.
– Так рано? Просила что-нибудь передать?
– Нет… Мне показалось, что она немая: все писала на бумажке.
С чего бы это? – гадал он, раздеваясь в каморке позади прилавка; что могло заставить Агату прийти сюда после того ультиматума, который она предъявила в последнюю их встречу? Хотя, возможно, это была вовсе не она, а всего лишь певичка из мюзик-холла, сорвавшая накануне голос. Тут сквозь неплотно прикрытую дверь послышался звук колокольчика. Девять против одного, подумал Джеффри; вышел в зал – и понял, что не ошибся.
На Агате был темно-серый жакет, отделанный крепом, и маленькая шляпка в тон. Серый цвет ее портил: кожа казалась бледнее, а усталость – заметнее. В выражении глаз и в том, как угловато, неуверенно она приблизилась, было что-то странное. Она достала из сумочки клочок бумаги и карандаш, положила на прилавок и застыла в ожидании ответа.
На листке было написано всего два слова: «Где Делия?»
Он хотел сказать: что за глупые шутки? – но сбился с мысли, встретив ее взгляд, полный страха и мольбы. Вот что было ему незнакомо: Агата боялась. Агата пришла сюда, прождав сестру всю ночь и обезумев от каких-то абсурдных подозрений. Пришла сама, забыв про гордость, про недавнее свое торжество над ним, и теперь не требует даже, а просит. Голову кладет на плаху. А ведь Делия – он вмиг это понял – сидит сейчас в Темпл-корте.
При этой мысли ему стало жарко. Он обвел взглядом безупречное Агатино лицо, всегда обманчивое в своей мягкости, всегда закрытое. Полшага отделяло его от знания: так ли безнадежно нерастопима она внутри? Полшага, которые она, вне всякого сомнения, готова была сейчас стерпеть.
– Ах, милая Агата, – произнес он вслух. – Не я ли говорил вам, что судьба непредсказуема?
Ее лицо напряглось в попытке прочитать слова, и Джеффри ощутил странное удовольствие от того, что она смотрела на его губы, боясь упустить каждое движение.
– Говорил. Но вы не слушали – не потому, что глухи, а потому, что упрямы.
Она в отчаяньи придвинула к нему карандаш, и столько было бессилия в этом жесте, что невольно пришла на ум Гертруда с ее позорным бенефисом в саду. Обе они считали себя неуязвимыми – до поры до времени. А Делия, которая всегда была слабой и пугалась каждой тени, вдруг не пришла домой ночевать; и схлестнулась с ним на лестнице Выставки; и написала подложное письмо, чтобы помочь Ванессе.
Джеффри отодвинул карандаш и, не убирая руки, глянул в самую глубину тяжелых темных глаз. На целый миг она, Агата, стала всемогущей. Только она могла отменить решение, которое он уже принял. Достаточно было накрыть его ладонь своей.
Ну же.
Нет ответа.
Он поднял руку, тронул пальцами правую сторону лба и покачал головой: «Я ничего не знаю».
Агата отшатнулась; зло, шумно выдохнув, полоснула себя указательным пальцем чуть ниже губ, ударила кулаки друг о друга и захлебнулась потоком жестов. Он едва не пожалел о своем безрассудном блефе, но тут звякнул колокольчик, и Агата, перехватив его взгляд, обернулась и опустила руки. Снова на ум пришли беспомощные крылья – это был альбатрос, он вспомнил: подружка Ванессы, забавный китайский болванчик, декламировала стихи в их гостиной.
– Всего доброго, – произнес он с суховатой, формальной любезностью.
Слова, разумеется, предназначались вошедшим, но взгляд его оставался прикован к Агате еще долгих несколько секунд. Несокрушимо прямая, она проследовала к двери, потянула ее рукой в светло-серой перчатке и, в последний раз явив ему свой мягкий профиль, исчезла.
Потекло привычное: череда лиц, поклевки и подсечки, визиты знакомых, приносивших новости и сплетни, – но сегодня это не могло удержать его внимания. Мелькнула на заднем плане Ванесса, опоздав на целых полчаса, и он посетовал, что не может сию минуту узнать у нее, что случилось. Мысли раз за разом возвращались к утренним событиям. Прав ли он был, отказавшись от того, чего так долго желал? Но ведь Агата безнадежна. Вставить в рамку – вот и все, на что она годится. Такие люди подобны стеклу, которое проще разбить, чем, растопив, изменить форму.
Настало обеденное время, но Ванесса, как обычно, не спешила спускаться. В мастерских ее не оказалось, и Джеффри заглянул в литейный цех. Здесь было жарко и пахло маслом, которым смазывали чугунные изложницы[39]. Гудели насосы, поддувающие воздух в печи. Черноусый мастер в кожаном фартуке взвешивал готовый слиток, чтобы потом вписать его вес в гроссбух; другой мастер подбрасывал уголь в топку. У третьей, самой маленькой печи сидела на табуретке Ванесса и, часто смаргивая от яркого пламени, смотрела внутрь. Трогать ее сейчас было нельзя: момент ответственный, чуть передержишь – и вся работа насмарку. Он думал об этом всякий раз, когда держал в руках сделанные ею подвески и броши: как много труда стоит за этой красотой; сколько долгих часов надо просидеть за верстаком, закрепляя щипцами крошечные проволочки сканого рисунка или выписывая узоры резцом. Сам он не отличался терпением во время своего ученичества и лишь потом, чуть повзрослев, стал получать удовольствие от работы. Но и тогда уже он чувствовал, что люди – куда более интересный материал, чем металл и камень.
Тут Ванесса, таинственным образом уловив нужный момент, распахнула дверцу печи и ухватом достала плашку, на которой покоилась почерневшая от огня овальная пластинка.
– Это последний обжиг? – спросил Джеффри.
– Нет еще, – она скинула рукавицу и вытерла лоб тыльной стороной ладони. Глаза у нее покраснели. – Ты идешь обедать?
– Хотелось бы.
– Подожди меня, я сейчас.
Он вышел во двор, чтобы чуть остыть, пока сестра снимает фартук, умывается и придирчиво инспектирует свое творение. Из окон кирпичной пристройки, где когда-то стоял злополучный пони, доносились удары штамповочных молотков и шум моторов, приводивших в движение станки. Там царствовал Петер, инженер-голландец, которого Джеффри называл Бульдогом за небольшой рост, агрессивность и поразительную выносливость. Когда на ежегодном пикнике для сотрудников затевались футбольные матчи, с ним было трудно тягаться. Мастера всегда играли против продавцов и конторских, и команда Петера нередко выигрывала. Но в этом году магазин обыграл мануфактуру в крикет с таким разгромным счетом, что приятно было вспомнить.
– Чему ты улыбаешься? – Ванесса появилась на пороге, натягивая перчатки.
– Да так, просто. Куда идем?
– В «Кристалл».
Ответ был предсказуемым, но сегодня Джеффри обрадовался ему. Не прошло и пяти минут, как они уже сидели за столом, и можно было задать наконец вопрос, мучивший его с самого утра: