Появилась горничная, неся кипяток и два больших блюда с бутербродами и кексами. Угощение было как нельзя кстати: питались художницы кое-как, нередко ограничиваясь только завтраком и ужином. Поселившись в Темпл-корте, Делия взяла стряпню на себя, но много ли наготовишь на примусе? Когда девушкам надоедали яйца и консервы, они ходили в шестипенсовые забегаловки, которых в городе было видимо-невидимо.
Ванесса, уже без перчаток и шляпки, но по-прежнему в белом теннисном платье, разливала чай. Тем временем мистер Вейр, которому явно приятна была роль хозяина дома, сменил насмешливо-любезный тон на дружелюбный и завел подобающую случаю беседу.
– Чем вы занимаетесь, мистер Пирс? – спросил он.
– Я биограф.
– В самом деле? И о ком же вы пишете?
– О Маркусе Кларке.
За лаконичностью ответов Делии почудилась скорее склонность гостя к четкости формулировок, чем необщительность. Обилие вопросов, казалось, совсем его не раздражало, и так, каплю за каплей роняя, он рассказал о себе. Работал то там, то сям – почтальоном, клерком; по вечерам сидел над книгами в библиотеке, получая таким способом образование – как многие, добавил он с усмешкой. Стал писать статьи в газеты, так и дорос до литературной деятельности.
– Быть биографом, должно быть, непросто, – заметил мистер Вейр. – Это требует самоотречения.
– Не все жаждут славы, – был ответ.
Какое-то время все молчали, впечатленные этой отповедью; а затем Фрэнки сказала: не правда ли, странно, что трое крупнейших австралийских литераторов умерли молодыми и в нищете?
– А сколько это в процентах от общего числа? – поинтересовался Эдвин.
– Общее число не так велико, как тебе кажется, – сказала Ванесса. – Да и дело не в этом: было много писателей, художников с такой судьбой – даже в Англии, где народ культурней, чем здесь. Но есть вещи, которые там вряд ли могли бы случиться. Вот слушайте. Один наш художник – большой художник, поверьте мне, – написал картину. Ее купил какой-то богач, чтобы украсить свое поместье. Как-то раз к нему приехали гости, и от скуки им вздумалось пострелять. А картина, как на грех, изображала пастбище с коровами. Понимаете? Недавно ее снова выставили на продажу – с дырками в холсте. Так вот, – она выдержала паузу и веско подвела итог, – не знаю, как вам, а мне стыдно жить среди людей, которые стреляют в картины.
– Вы требуете невозможного, – сказал Паскаль. – Совсем недавно тут жили одни каторжники, откуда взяться культуре?
– Конечно, – подхватил Эдвин. – Да и вольным поселенцам было не до того. Они думали о том, как выжить.
– Но библиотеку-то они основали, когда еще и города не построили толком, – Фрэнки, забывшись, достала свой маленький портсигар, но тут же спрятала обратно. – В каком году это было, мистер Пирс?
– В пятидесятые. Не помню точно.
– Ну вот. Всего каких-то двадцать лет после прибытия Бэтмена[40].
– Библиотека – другое дело, – не сдавался Эдвин, – как и университет. Инженеры, врачи всегда нужны, в отличие от художников.
– Хорошо, – сказала Ванесса, – тогда объясни нам: для чего рисуют чернокожие? Они ведь дикари. Их должно заботить только то, где взять пищу и чем укрыться на ночь.
– Я не специалист по ним. Может, они так пишут послания друг другу.
– А вы, мистер Вейр? – с веселым вызовом спросила Фрэнки. – Что вы думаете о людях, которые стреляют в картины?
Он отозвался без промедления, ничуть не смутившись.
– Насчет тех людей ничего не могу сказать. Предполагаю, что они были заядлыми спортсменами, людьми практического склада, у которых нет времени на ерунду. Пили много пива, много курили и вообще ценили простые радости. Это все не так интересно, потому что их вы встретите на каждом шагу. Но я скажу вам вот что: если художник сумел изобразить коров так, что подвыпившая компания приняла их за настоящих, – это хороший художник.
Из распахнутых окон сочился душистый ветерок, и это было так приятно после целой недели в городе, что хотелось побыть здесь подольше. Заночевать, как прежде, в уютной голубой спальне с витражным окном, с которого смотрели попугайчики и кукабарры. Спуститься поутру в столовую и наблюдать с улыбкой, как хозяин дома, напустив на себя строгий вид, ругает собак: «А ну уйдите! На место, я кому сказал», – а те виляют хвостами и тянут длинные морды, зная, что им непременно перепадет кусочек со стола. Окажись она на месте Ванессы, ей было бы тяжело расстаться со всем этим.
– Мисс Делия, у вас не найдется для меня пары минут?
Застигнутая врасплох этим вопросом, она сумела только промямлить: «Конечно», – и проследовала за мистером Вейром по коридору, в ту часть дома, где обычно не бывала. Они вошли в комнату, которая, судя по всему, использовалась для завтрака. Размером чуть поменьше гостиной, она была обставлена скромнее, для своих: пара старомодных кресел, у окна – стол для утреннего чая. На стенах, крашенных в палевый цвет, висели живописные виды европейских городов, а в центре, над буфетом – сцена открытия Парламента: в родительском доме была точно такая же. Мистер Вейр предложил Делии сесть и опустился в кресло напротив.
– Я слышал, – начал он, – что вы сбежали из дома? Ваша сестра приходила ко мне на прошлой неделе, искала вас…
Ох, только не это! Она вся сжалась, чувствуя, как стыдом опаляет лицо. Ужасно было узнать об этом от Ванессы, но сейчас, перед ним, пережить все заново…
– Я сказал, что понятия не имею, где вы, но она, видимо, не поверила, потому что сделала вот так.
Делия понурилась: ей было стыдно смотреть ему в глаза.
– Что это означает?
– Лжец, – тихо ответила она.
Это несправедливо. Почему она снова должна расплачиваться за чужие поступки?
– Ваша сестра была права, – спокойно произнес мистер Вейр. – Я ведь знал, где вы.
– Знали? – изумленно повторила Делия, вскинув голову. – Но почему тогда… не выдали меня?
– А потому, что вы все сделали правильно. Вы поступили как человек, который сам хочет решать свою судьбу. И это очень храбрый поступок.
Она не верила своим ушам. Не смеется ли он? Нет, слова звучали искренне, и в глазах светилось то оживленное внимание, которое так льстило ей в самом начале их знакомства.
– Помните, я обещал вам помочь с работой, если наступят тяжелые времена? – продолжал мистер Вейр. – Думаю, этим пора заняться. Или вы уже нашли себе место?
– Нет пока… Ходила по двум объявлениям, набирали продавщиц. Но там столько желающих…
– Никуда не ходите. Продавщицы из вас все равно не получится, – он улыбнулся. – Дайте мне несколько дней.
– Спасибо, – сказала Делия и, не в силах выразить чувств, прижала к груди молитвенно сложенные руки. – Спасибо.
Как мало нужно, чтобы изменить отношение к человеку! Сколько раз она слышала от Ванессы горькие признания и ядовитые упреки в адрес брата – что он буржуазен и корыстен, что не желает ни с кем считаться. А как отзывалась о нем Агата? А Эдвин? Все это постепенно заслонило светлые впечатления от их первых встреч. Она поняла, что совсем не разбиралась в людях и безоглядно поддалась тогда внешнему, наносному. И вот опять все круто повернулось – из-за какой-то мелочи, из-за пары слов.
– Я совсем не храбрая, – выпалила она, ощутив вдруг непреодолимое желание довериться ему. – Мне было очень страшно. Если бы не друзья, не знаю, что бы со мной было…
– Так ведь храбрый не тот, кто не боится, – сказал он просто, – а тот, кто боится, но все равно делает.
С этими словами он поднялся, показывая, что не хочет более задерживать ее. Эта предупредительность и то, как почтительно он отступил, пропуская ее в дверях, совсем не вязались с образом недоброго, опасного человека, и у Делии отлегло от сердца.
В гостиной к тому времени остались только мужчины. Эдвин сказал ей, что Ванесса увела подруг в свою комнату, и Делия поднялась на второй этаж. Из полуоткрытой двери доносился голос Фрэнки, читавшей стихи. Она тихонько заглянула внутрь; на одной из кроватей лежала Грейс, пристроив медноволосую голову на коленях у Ванессы; на другой сидела Фрэнки с книжкой в руках.
– Заходи, – радушно сказала она, прервавшись. – О чем вы там говорили? Он приставал к тебе?
– Господи, нет! – вспыхнула Делия. – Какие глупости.
– Ты все-таки будь осторожней, – подала голос Ванесса. – На всякий случай. Давай дальше, Фрэнки.
Она перелистнула страницу, и в тишине комнаты зазвучало пылко, вдохновенно:
В иной стране я свет увидел Божий;
Я черный, но душа моя бела;
Английский мальчик – ангел белокожий,
Меня же мама черным родила[41].
Никогда прежде Делия не слышала таких стихов: в них говорилось не о любви и не о красоте природы. «Нам черные даны лицо и тело, но это только временный покров».
– Он писал это больше ста лет назад, представляете? – сказала Ванесса. – А люди до сих пор не понимают такой простой мысли.
– А кто это? – спросила Делия.
– Уильям Блейк.
Тот художник, чьи картины так поразили ее тогда, в саду! Значит, он еще и стихи писал? Она стала слушать внимательно, пытаясь уловить общее между тем, что видела на иллюстрациях в книге, и тем, что звучало сейчас в стенах девичьей спальни. Стихотворения были разными: то лирическими, то грустными и даже мрачными, но в каждом чувствовалось присутствие Бога, который протягивает любящую руку тем, кто отчаялся.
– Какие светлые стихи, – произнесла она негромко, боясь разрушить настроение.
– Это только первая часть, – сказала Ванесса. – Потом он разочаровался в своих идеалах и написал новый цикл. Стихи в нем – как темные двойники предыдущих, даже названия повторяются. Он будто спорит с собой-прежним.
– Выходит, он утратил веру? – огорчилась Делия.
– Он всегда верил, но вера у него была своя. Об этом не расскажешь в двух словах.
Разочаровываться, ошибаться – как это было ей знакомо! Она тут же прониклась симпатией к этому художнику и поэту, который не стал стыдливо замарывать то, что писал прежде, а вместо этого ответил сам себе. И теперь он, и юный, и зрелый – здесь, под одной обложкой. В тоненькой книжке – целая жизнь.