– Ты справишься.
– Надеюсь… А ты – когда тебе в следующий раз работать?
– Завтра, – сказала Ванесса. Краем глаза она следила за бурой пенкой, которая уже набухала по краям радужными пузырьками.
– Вот и хорошо. Я утром оставлю тебе бутерброд, только ты, пожалуйста, съешь его.
Так трогательно звучала в ее устах эта напускная строгость, что невозможно было сдержать улыбки. По счастью, заботливость Делии никогда не превращалась в навязчивость. С ней было легко – пожалуй, легче, чем с кем бы то ни было.
Они уселись возле мансардного окна и пили кофе, глядя, как стелется пароходный дым над серой водой в доках. Отсюда, сверху, город казался чужим: попрятались кружева и завитушки, заострились черты – невольно приходили на ум журнальные офорты с видами Нью-Йорка. Костлявые башни, будто остовы на пепелище. В такие моменты она почти готова была согласиться с теми, кто ратовал за пленэр, за буш, за здоровое отшельничество. Морской берег, эвкалиптовые заросли – только они по-настоящему и достойны кисти. В них – сама суть. Но как же, мысленно возражала она, ведь есть и другое. Есть таинственная, как сон, «Старая конюшня»[42]. Есть «Аллегро кон брио» – картина, великая уже тем, что пробудила в ней желание стать художником. Она и прежде любила рисовать, пленившись раз и навсегда волшебным чувством линии в руке, но осознанным, взрослым это желание стало в тот день, когда она переступила порог мастерской на Коллинз-стрит. Все там было диковинно, по-сказочному пёстро: павлиньи перья, бумажные фонарики, и всюду шелка – богатые, яркие, страшно было даже думать прикоснуться к ним. Она приготовилась к чуду – и чудо не замедлило явиться. С небольшого прямоугольного холста дохнуло полуденным жаром и чем-то еще, нестерпимо родным, много раз виденным; и неважно, что она не застала эту улицу такой. В том-то и дело, что картина была не о Бурк-стрит, а о Мельбурне вообще – о том Мельбурне, где она родилась и прожила восемнадцать счастливых лет. О ней самой. Этот художник (она даже не рассмотрела его толком, в первый же миг захваченная остальным) непостижимым образом сумел выразить те ее чувства, которые она сама плохо осознавала.
Вот, пожалуйста, с грустью подумала Ванесса; разбередила душу. Как можно теперь поднять руку на священную белизну листа? Да еще водрузить перед собой – над собой! – геркулесову задачу: написать не конкретное яблоко, а яблоко вообще, первообраз яблока; сделать так, чтобы зритель, вместо того, чтобы думать о его хрусте и сочности, вспомнил бы Еву и Елену. Возможно ли это? Нужно ли? Ведь учат другому: ловить сиюминутное, думать прежде всего о цвете, потому что уже через полчаса он изменится. Но ей претило остановленное, мертвое.
Испугалась, сказала она себе со злостью, силясь выбраться из трясины малодушия. Каждый раз всё по новой: шаг вперед, два назад. Трусиха.
Трусиха, повторила она; отвернулась от пейзажа за окном и заметила на лице Делии беспокойное внимание.
– Я что-то сказала?
Озабоченный кивок.
– Извини. Это я себе.
– Ты не должна так говорить, – тихо, но твердо возразила Делия. – Это неправда. Знаешь… Когда я впервые приехала к вам в гости и увидела тебя с букетом, я подумала, что ты самый смелый человек из всех.
– Вздор, – бросила она, стараясь спрятаться за нарочитой суровостью. Только бы не поддаться искушению, не поверить ей, мягкосердечной. Хватит, нельзя вечно убаюкивать себя. – Хочешь правду? Если бы не ты, я бы так и не нашла в себе духу что-то изменить. Прожила бы жизнь, как тот художник у Мопассана. Помнишь? Он кареты гербами расписывал…
Она усмехнулась, подавив боль, которую сама себе причинила этим признанием. Встала, зябко повела плечами: хотелось запахнуться, прикрыть обнаженную душу. Делия молчала – что тут скажешь? – но выглядела очень взволнованной. Так, в тишине, прерываемой иногда шумом лифта за стеной, одна из них вернулась за работу, а другая вымыла чашки и ушла в соседнюю комнату, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Еще серия быстрых набросков, попытка изменить постановку – лихорадочные действия, бездумные и бесцельные, как хождение по клетке. Надо успокоиться. Нащупать идею. Ванесса вспомнила о книге, купленной пару недель назад у Коула. Тогда, в кутерьме событий, она не успела ее прочесть, а потом был переезд, и книга забылась окончательно. А ведь зря, подумала она, присев на корточки перед ящиком, который так и не удосужилась распаковать. Отыскала книгу, открыла на вкладке с иллюстрациями и вся отдалась неспешному созерцанию, стараясь не анализировать, а просто погружаться в них. Больше всего ее завораживала фигура, составленная из трех одинаковых по размеру, но разных по наполнению кругов: в одном была спираль, в других – круги поменьше. Несколько прямых линий соединяли их между собой. Что это: магический символ? Небесный механизм? В рисунке отчетливо ощущалось движение, но думал ли об этом чернокожий мастер, черкая по стене пещеры заостренным куском угля? Какая, в самом деле, связь между тем, что мы хотим передать, и тем, что видит зритель? Может, он один-единственный на свете, твой зритель – тот, кто созвучен с тобой настолько, чтобы получить твое послание неискаженным, без усилий прочитать его и, в конце концов, ощутить то же, что и ты.
Издалека донесся стук входной двери, а затем приглушенные голоса. Ванесса так и не выбрала, в какой из дней она будет «дома», и друзья приходили, когда хотели. Она была не против.
– Погода ужасная, – весело сообщила Фрэнки, отряхивая зонтик.
Грейс замешкалась в приемной, которую они использовали как холл, и вошла в мастерскую вместе с Делией.
– Вы так и оставили эту комнату пустой? – удивилась она. – Тут же полно места. Или вы собираетесь давать балы?
– Здесь слишком холодно по ночам. – Ванесса сняла незаконченный этюд и убрала его с глаз долой. – Мы спим в кабинете. Но, думаю, летом здесь будет хорошо. Так что, если вас выгонят домовладельцы, приходите к нам.
– Ну а книги? – не унималась Грейс. – В этом углу можно устроить отличную библиотеку. Хочешь, я покажу тебе мебельщиков в Китайском квартале? Там очень дешево, можно заказать любую полку по твоему размеру.
– У нас все равно нет лишних денег.
– Делия, ты разве не устроилась телефонисткой? – Грейс перевела взгляд на нее.
– Я пока учусь. Если все будет хорошо, меня возьмут.
– Со следующего года она сможет получать сорок два шиллинга в неделю, – вставила Ванесса. – Больше, чем я.
При этих словах Делия смущенно улыбнулась и, чтобы сменить тему, начала расспрашивать Грейс о новостях. Фрэнки тем временем склонилась над ящиком с книгами.
– С каких пор ты увлекаешься первобытной культурой? – спросила она.
– Зря смеешься, – сказала Ванесса, разбирая свой злосчастный натюрморт: свободных стульев было явно недостаточно. – Иногда мне кажется, что у них не грех поучиться. Они не окружают себя излишествами и свободны от предрассудков.
– Не бывает общества, свободного от предрассудков. Даже у дикарей их наверняка полно. Женщине там не дадут стать воином, будь она хоть трижды Жанна д'Арк.
– Откуда ты знаешь?
– А вот давай проверим.
Фрэнки полистала «Аборигенов Центральной Австралии»; ощупью, не отрывая глаз от книги, отыскала стул и села.
– О, слушайте, – провозгласила она. – Тут есть про брачные церемонии.
Она начала читать, и Грейс с Делией, до сих пор болтавшие в другом конце мастерской, притихли. Слова отдавались эхом от стен: комната вдруг стала слишком голой, слишком большой. «Чувство половой ревности, – читала Фрэнки, – развито в племенах недостаточно, чтобы предотвратить всеобщие связи или обмен женами во время корробори. Тот факт, что за незаконное сношение виновный может быть предан смерти, не является доказательством наличия ревности».
По ту сторону стекла проплывало большое, грязно-розовое облако; а здесь, внутри, неуклонно темнело, и Фрэнки, горбясь, склонялась над страницами все ниже. «Когда девушка достигает брачного возраста, – продолжала она бесстрастно, как лектор, – то есть четырнадцати или пятнадцати лет, мужчина, которому она предназначется, вместе с двумя родственниками мужского пола, отводит ее в буш и производит операцию с помощью каменного ножа…».
– Простите, – пробормотала Делия и покинула комнату так поспешно, что никто не успел и слова сказать.
Какие мы дурочки, подумала Ванесса с раздражением. Ладно бы Фрэнки – с нее станется: вести себя вызывающе, читать что угодно вслух, не стесняясь; целоваться с Паскалем в их гостиной (Джеффри страшно высмеивал ее потом, когда все разъехались – ее и почему-то Эдвина; был абсолютно невыносим весь вечер). Но она-то сама о чем думала?
– Хватит, Фрэнки. Это чтение не для всех.
– Нельзя же быть такой впечатлительной, – отозвалась та, пожав плечами.
Тут опять хлопнула входная дверь, и спор угас, не успев начаться. Слышно было, как Делия говорит с кем-то; затем шаги приблизились, и вошел Паскаль, а за ним мистер Пирс. Визит последнего ее удивил: этот немногословный джентльмен казался далеким от артистического круга. Старший брат Грейс, интеллектуал, университетский преподаватель, дружил с ним – так, кажется? Как бы то ни было, она сумела не показать удивления и встретила его радушно. Что-то в нем ее привлекало: должно быть, та самая немногословность; строгость; четкость формулировок. Он обвел мастерскую быстрым взглядом и заключил:
– Настоящее орлиное гнездо.
– Эту студию строили для фотографа, – зачем-то объяснила Ванесса, чувствуя в глубине души неловкость за то, что все эти просторы достались ей так легко.
Книги были забыты, откупорена бутылка красного вина, которую принесли с собой мужчины, и все сели в кружок – все, кроме Делии. Пока наполняли чашки (у них не было даже стаканов – так воплотились неосторожные детские грезы о цыганской жизни), Ванесса заглянула в спальню. Эта комната была самой обжитой из всех: здесь стояли две складные кровати с дубовыми спинками, так удачно купленные по объявлению, а между ними – дешевый комод, служивший также умывальным столиком. На комоде, рядом с эмалированны