– Я никогда еще не видела лирохвоста, – восхищенно призналась Делия. – Только павлинов у нас в ущелье. Павлины, конечно, наряднее, но они совсем не дикие. А встретить животное в лесу – это как чудо.
– Вы, значит, решили забраться на самый верх? – с улыбкой спросил мистер Вейр.
– Решила, – сказала она, радуясь, что не придется больше идти по лесу одной. – Это далеко?
– Теперь уже нет.
И действительно, не прошло и десяти минут, как они достигли вершины. Она оказалась плоской и довольно пустынной – лишь несколько эвкалиптов росли на ней; остальную же часть занимала поляна, посреди которой торчало высокое деревянное сооружение с обзорной площадкой наверху. Народу там толпилось немало, и мистер Вейр сказал, что надо подождать, пока все уйдут. Однако вид, который открывался с горы, был и без того захватывающим: во все стороны, насколько хватало глаз, стелились поля, сады и пастбища, и все это пестрело, как лоскутное одеяло. А далеко-далеко, у самого горизонта, угадывался Мельбурн, подернутый кисеей дыма.
– Они ведь тоже могут нас видеть, там, в городе? – спросила Делия. – Не нас, конечно, а нашу гору вдалеке…
– Наверное, – отозвался мистер Вейр. – Если залезут повыше.
Делия вспомнила смотровую площадку под куполом Выставки; вспомнила ссору на лестнице и всё, что было потом, по ту сторону обморока. Какой он странный человек; весь, кажется, соткан из противоречий: то искренний, то скрытный; сердечный – и вдруг бессмысленно, несправедливо жестокий. Не будь этой темной стороны – ах, как бы она была рада ему! Так приятно было, рассказывая что-то, встречать его живой, заинтересованный, присутствующий взгляд. Нелегко удерживать внимание собеседника, если ты не прирожденный оратор: кто-то начинает подгонять, желая поскорей добраться до сути твоего сообщения; кто-то вежливостью маскирует безразличие и скуку, а кто-то спешит высказаться сам, зацепив, как крючком, несущественную деталь в твоем рассказе. Пожалуй, один только мистер Вейр умел слушать так, что хотелось соловьем разливаться. И рядом с ним было спокойно: ни одной нескромной реплики, никакой развязности, которая была свойственна иным гостям Орлиного гнезда. Даже сегодня, в лесу, она не опасалась его, даром что наедине.
А иногда случалось, что на краткий миг – как-то вдруг поворачиваясь к ней, загораясь летящим, беззаботным весельем – он становился замечательно красив, и это смущало ее, заставляя опускать глаза.
О чем же завести разговор? – силилась она придумать, рассеянно глядя вдаль. Давно обсуждены все новости: ее учеба, житье с Ванессой, вчерашний речной карнавал… Беседовать же светски, ни о чем, Делия не умела.
– Вы скучаете по сестре? – нарушил тишину мистер Вейр.
Скучает ли она? Ах, если б можно было объяснить так просто! Изо дня в день, ложась спать, она думала об Агате и терзалась одним и тем же вопросом: простит ли она когда-нибудь этот побег? Смогут ли они снова обнять друг друга, как сестры?
– Конечно, скучаю, – вздохнула она. – И по Тави… Знаете, это ужасно, когда приходится выбирать из двух зол. Не представляю, как ей сейчас тяжело, Агате…
– Но она знает, что у вас все в порядке? Вы пытались с ней связаться?
– Я оставила записку, когда уходила. А потом еще открытку послала, без обратного адреса. Написала, что у меня все хорошо, чтобы не беспокоилась. Но разве можно этим унять боль?
Делия так печально поникла, что он пожалел о своем необдуманном вопросе и попытался увести разговор в сторону.
– А с родными вы переписываетесь? У вас ведь на Тасмании отец, мама…
– Мачеха, – поправила она. Без тени горечи, без досады. Просто поправила.
– Мне очень жаль.
– Ничего… Я маму совсем не помню: мне было два года, когда она умерла. И как мачеха появилась в доме, не помню тоже. Она меня никогда не обижала. Правда, и не любила по-настоящему. Но нельзя ведь требовать любви от чужих, в сущности, людей.
Она хорошо это сказала: вроде бы и кротко, со свойственным ей невозможным всепрощением, но это была не та кротость, какой нередко маскируют жажду сочувствия. Трудно жалеть тех, кто держится с достоинством, а в Делии, в ее спокойном приятии мачехиной нелюбви, было в тот миг столько достоинства, что Джеффри не выдержал и заглянул ей в лицо. Однако чуда не случилось: она была такой же, какой впервые переступила порог их магазина.
– Но ведь рядом с вами были не только чужие… У вас большая семья?
– Не очень большая. У мамы нас было трое, но мой старший брат погиб. У мачехи есть сын, он сейчас учится в Европе; и еще двое младших, которые уже при мне родились. Но я не могу сказать, что у нас дружная семья, к сожалению. Других родственников почти нет, только тетка, мамина сестра, в Хобарте. Родители приехали из Англии, там остались все деды… Их я никогда не знала. А вы, откуда родом ваша семья?
Вопрос звучал искренне, но та поспешность, с которой он был задан, выдавала Делию с головой. Ей не хотелось говорить о своей семье, это было видно. Однако Джеффри не стал упорствовать и охотно ей подыграл. Рассказал про деда, абердинского часовщика, чудака и франта, до самой смерти разъезжавшего на велосипеде-пауке; про то, как на приисках дед познакомился с другим старателем, норвежцем. Они ведь тысячами стекались сюда во время золотой лихорадки: из Европы, Китая, Америки… Норвежец приехал с дочерью, и, пока он пытал счастье, она стирала и готовила. А через полгода дед женился на ней. Это была суровая северная красавица, выше деда на голову; Ванесса на нее похожа. Жизнь тогда была нелегкой: воду приходилось покупать втридорога у разносчиков, железных дорог еще толком не построили. Но бабушка была не робкого десятка и вырастила в этой неприветливой стране четырех детей – тех, что остались в живых. Почему она не уехала на родину, к своим снегам? Никто не знает: она не отличалась словоохотливостью. Дот считала, что виной тому была несчастная любовь, что будто бы в Норвегии остался человек, отвергнувший ее. Но, возможно, это лишь красивая легенда.
Пока они разговаривали, смотровая площадка опустела, и Джеффри сказал:
– Подождете меня? Я хочу подняться туда.
– Я тоже хочу, – с живостью откликнулась Делия.
– А не боитесь?
Она помотала головой, радостно, как ребенок.
Ступеньки, грубо прибитые к узкому деревянному полотну, вели вверх почти отвесно; вдобавок вся эта конструкция выглядела довольно хлипкой, и он протянул Делии руку, за которую она с готовностью уцепилась. Вдвоем на лестнице было тесновато, но она мало смущалась этой близостью и лишь сосредоточенно смотрела перед собой, чтобы не упасть, в то время как он раз за разом ощущал прикосновение ее бедра. В крови ли у них, Фоссеттов, эта странная невосприимчивость? Душевно Делия была гораздо гибче и податливей Агаты, но в остальном – что это: неведение, наивность?
И отчего она кричала тогда в библиотеке?
«Я всего лишь обнял ее», – сознался Эдвин, красный, как рак. Что ж, положим, ему нет резона врать. Но ведь люди не кричат от объятий.
Быть может, она боится пьяных?
Кто-то однажды испугал ее – это было ясно. Так испугал, что отбил в ней ту природную телесную чуткость, которая, рядясь любовью, одних заставляет терять голову, а другим дарит наслаждение и радость. Быть бесчувственным – не меньшее проклятие, чем быть глухим или незрячим. А некоторым, вроде Агаты, не повезло вдвойне.
Оказавшись на верхней площадке, Делия тут же порхнула к перилам и стала вглядываться вдаль. Она носила теперь, как и Ванесса, аскетическую одежду «передовых женщин»: простые блузки из белого хлопка и темные шерстяные юбки без отделки. Это, пожалуй, даже шло ей. К тому же теперь она стала совсем непохожей на Агату, и можно было оставить тщетные поиски знакомых черт.
Как странно, думал Джеффри, глядя на смутные очертания Мельбурна, окруженного мозаикой из зеленых и коричневых полей; ведь когда-то он сравнивал Делию с азуритом. Тогда он считал, что стоит только захотеть – и она сдастся быстрее, чем Гертруда.
Выходит, он ошибался?
– Пойдемте, мисс Делия. Нехорошо оставлять Нессу так надолго одну.
Она встрепенулась, с раскаяньем сказала: «Ох, что же мы…», и, ступив на лестницу, доверчиво сунула ему ладонь.
Делия, Делия. Как там было у Бернса?
– Прекрасен утренний рассвет, прекрасно роз цветение, но ничего прекрасней нет…
Он взглянул на нее – и осекся. В желтоватых глазах мелькнул испуг, но одновременно с этим щеки вспыхнули и порозовели губы. Джеффри чуть заметным движением перехватил ее руку, прижал палец к запястью поверх тонкой перчатки и ощутил бешеное биение пульса. Он спросил: «Вам нехорошо?» – но слишком заметно было обратное, и через худенькую руку его, словно током, ударило волнением.
– Я… нет. Очень жарко, – нетвердо произнесла Делия и, на глазах овладевая собой, добавила: – А откуда вы знаете Бернса?
– Ну как же, – протянул он, шутливой укоризной маскируя собственные чувства. – Я все-таки на добрую четверть шотландец.
Спускаясь к полянке с озером, они почти не разговаривали, стесненные общей неловкостью. По пути им встретились несколько молодых мужчин, идущих наверх, и Джеффри снова подумал о Ванессе. Но беспокойство оказалось напрасным: она отдыхала, сидя на пледе и лениво отмахиваясь от комаров, а картина сохла на этюднике.
– Мы видели лирохвоста, – весело сообщил он, желая поддразнить сестру. – И Мельбурн издалека. Ты еще можешь сходить туда, если хочешь.
Ванесса смерила их обоих внимательным взглядом и чуть нахмурилась.
– А ты проводишь меня?
Он пожал плечами.
– Ну, если тебе так хочется… Но вы, мисс Делия, ведь не полезете туда снова?
– Здесь должен кто-то остаться, – ответила за нее Ванесса. – Из-за вещей.
– Она думает, что вомбаты съедят ее картину, – объяснил Джеффри, улыбнувшись Делии. – Не бойтесь, мы скоро. А потом пойдем пить чай.
Идти наверх все той же дорогой было скучновато, но он хотел как следует устать. Ему не хватало этого в нынешней жизни – физической усталости. Дед каждый день ходил пешком из Южного Мельбурна в свою лавку на Бурк-стрит. Пока не было трамваев и поездов, люди были крепче, а теперь все экономят время, да и расстояния стали большими. Он сам позволял себе не спешить только по воскресеньям, добираясь в церковь на своих двоих, пока остальное семейство катило в коляске. Даже отец не мог одолеть этих двух миль – говорил, из-за сердца.