Он провел Делию к черному ходу, но прежде чем выпустить ее за дверь, наклонился и, скользнув по щеке душистыми усами, шепнул в самое ухо: «Килликранки».
36. Орлиное гнездо
«Мне приснилось сейчас удивительное чувство», – написала она и задумалась, поглаживая пальцем карандаш. Что значит – приснилось чувство? Разве так говорят? Ведь сон – это, в первую очередь, картинка. «Мне снилась белая арка, а в ней двор, похожий на тот, что я видела в детстве, но в то же время другой». Глупость какая-то. Да, она видела двор, своей жутковатой, нечеловеческой пустотой напоминавший «Старую конюшню». Но главным было именно чувство, испытанное ею во сне. Тишина и чуть тревожное ожидание. Истечение; переход. Проклятье, до чего неуклюжи слова! Вот если бы это нарисовать…
Прямо здесь, под недописанной строчкой, Ванесса отчеркнула нижнюю границу арки и стала делать набросок, стараясь как можно точнее вспомнить детали. Вот здесь валялось колесо (тележное? А может, колесо от прялки? Она не успела рассмотреть). Белая сорочка висела на веревке. Окна во дворик распахнуты. Колорит землистый, яркий, но не дневной, а скорее закатный. Густые, будто бы масляные тени. Надо попробовать повторить все это; лучше завтра, чтобы можно было работать, не прерываясь.
Ванесса убрала тетрадь в тумбочку и спустила ноги на прохладный паркет. Умывшись, она уложила заплетенные на ночь косы по бокам головы, чтобы лишний раз не возиться с прической, и после недолгого раздумья решила надеть синее шелковое кимоно, купленное два года назад в «Либерти». Это была затея Мюриель: она выбирала себе индийскую пижаму («Роберту понравится»), а Ванессу больше влекли экзотические мелочи вроде японских вееров. Но кимоно и в самом деле было красивое. Надеть его, правда, довелось всего пару раз, в Лондоне: дома отец запретил носить такое, как он выразился, «бесстыдство».
С тех пор, как она поселилась здесь, суббота стала ее любимым днем недели. Джеффри легко отдал ей целый выходной плюс несколько свободных часов по утрам, так что можно было оставаться дома и в ожидании гостей заполнять день неспешными делами, наслаждаясь тем, как полновесно каждое чувство. Войти в мастерскую, захлебнувшись светом. Намазать на кусок хлеба покупной апельсиновый джем и пить чай, стоя у окна, – без ножей, без салфеток, без церемоний. Потом час-другой рисовать натюрморты: кувшин, шахматные фигуры – стараясь избавиться от постылой декоративности, которая змеей вползала в каждую ее картину. А после полудня начинали приходить друзья.
На сей раз первой появилась Фрэнки и с порога взяла ее в оборот.
– Будет выставка, – возбужденно сообщила она, бросив шляпку на стул.
– Как, еще одна? Вы же устраивали в сентябре…
– Нет, эта будет домашней. Нас пока пятеро, Нелли – хозяйка. Ты участвуешь?
– Не знаю, – нахмурилась Ванесса. – У меня и работ хороших нет толком…
Новость, однако же, разбудила в ней волнение. Захотелось окунуться в радостную подготовительную кутерьму: отбирать, развешивать, пусть даже и не свое; обмениваться мнениями и ревниво наблюдать за реакцией гостей.
– А когда выставка?
– В следующие выходные.
Пришла Грейс и, мигом оценив обстановку, принялась мягко убеждать ее не спешить с отказом. Попросила показать работы («Я точно помню, у тебя было что-то интересное»); рассматривала долго, с пристрастием. Наконец вынесла вердикт:
– Вот эти я бы точно взяла.
Это были два пейзажа, сделанные в Фернтри-Галли: один с прудом, другой с эвкалиптами. Технически они казались ей неплохими, но не хватало чего-то еще. Она и сама не могла понять, в чем тут дело, однако, подумав, согласилась выставить их: чужое мнение бывает полезным.
Пока Ванесса разбирала свой спонтанный вернисаж, Грейс высыпала на тарелку принесенное печенье. Субботние чаи в Орлином гнезде нередко проводились в складчину: настоящее спасение при их теперешней гордой нищете. Снова загудел лифт за стеной, щелкнула входная дверь, и Делия воскликнула, забыв даже поздороваться:
– Какая ты красивая!
– Ну что за глупости, – сказала Ванесса; она возилась с посудой. – Это всего лишь кимоно.
– Оно похоже на старинное платье, – не унималась та. – Тебе очень идет.
– Кстати, о платьях, – вмешалась Грейс с другого конца мастерской. – Я ведь все-таки съездила в Праран.
Вся беспечность Делии вмиг улетучилась, и она застыла на месте, смяв в руке перчатку. Потом спросила вполголоса:
– И как?
– Мне показалось, дела у них идут хорошо. Ателье выглядит прилично, клиенток хватает – при мне приходило несколько. Принимает молодая дама, очень приятная.
– Она… слышит?
– Ну разумеется. Как бы она иначе работала?
– А еще кто-нибудь был?
– Кажется, видела твою сестру, мельком. Темные волосы, глаза большие, как ты описывала. Она дала записку приемщице и сразу ушла куда-то наверх.
– Да, – сказала Делия рассеянно, – очень трудно найти хорошую переводчицу. Если бы я осталась…
– Хватит, – Ванесса подошла к ней и отняла измятую перчатку. – Если бы ты осталась, то сидела бы сейчас в Лонсестоне. У твоей сестры все хорошо, слышала ведь.
Это возымело действие, и Делия, пробормотав: «Да, конечно» и стряхнув оцепенение, кинулась переодеваться: вот-вот должен был прийти мистер Пирс. Нинни, как его называла Фрэнки, не только сделался завсегдатаем их субботних пикников, но вдобавок приводил с собой интереснейших людей, большей частью мужчин. Публика была пестрая, но всех объединяло одно: салонным любезностям они предпочитали горячие обсуждения и споры, которые в этой поднебесной студии вспыхивали от малейшей искры. И каждый раз, приветствуя гостей, Ванесса благодарно думала о Нинни, хотя совсем недавно – стыдно вспомнить – считала его занудным моралистом.
Он явился с предсказуемой точностью и протянул ей связку тоненьких эвкалиптовых веток, перетянутую суровой нитью. От длинных листьев цвета разбеленного хрома запахло лесом.
– Я подумал, что вам должно этого не хватать здесь, в городе, – скороговоркой объяснил он, не дав ей раскрыть рта.
Избавившись от этого эксцентрического букета, мистер Пирс с независимым видом заложил руки за спину и отрекомендовал своего очередного спутника. Им оказался джентльмен, давно переступивший порог среднего возраста, но лишенный какой бы то ни было важности и солидности. Лысая, как бильярдный шар, голова казалась маленькой на высоком и чуть полноватом туловище, облаченном в свободный шерстяной костюм, а глаза за стеклами очков смотрели выжидательно и хитро. Услышав имя визитера, Ванесса на миг лишилась дара речи: оно было чересчур громким для ее кружка. Иллюстратор, художник и критик, известный своими новаторскими взглядами – могла ли она надеяться, что он придет к ней сам? Скованная волнением, Ванесса поздоровалась и отступила, пропуская обоих мужчин в мастерскую. На столе уже стояли чашки, примус гудел, и все было, на самом деле, замечательно. Когда новый гость с несвойственной его возрасту прытью подскочил к мансардному окну и восхищенно сказал: «Вот это да!», она рассмеялась и почувствовала облегчение.
Народ тем временем продолжал прибывать. Ванесса с радостью отметила, что белокурый молодой англичанин, с которым они в прошлый раз взахлеб обсуждали Блейка, пришел снова и что заглянул ее навестить Паскаль, несмотря на его ссору с Фрэнки. Забежали на минутку Пим и Нелли, да так и остались, увидев именитого гостя. Говорил в основном он: о бессилии европейского подхода к изображению австралийской природы, о проблемах реализма вообще – и удивительно было слышать все это именно сейчас, когда она сама начала задумываться о чем-то подобном.
– Скажите, пожалуйста, – раздался вдруг девичий голос, такой непривычно звонкий и уверенный, что Ванесса не сразу узнала его, – если живопись перестанет быть реалистичной, как же она сможет выполнять свое главное предназначение?
– А какое главное предназначение живописи? – лукаво поинтересовался художник, сделавшись похожим на коварного экзаменатора.
– Ну как же, – ответила Делия. – Отражать действительность, разве нет?
Какая муха ее укусила? – удивленно подумала Ванесса. Хорошо еще, что он, этот человек, не похож на сноба и едва ли способен обидеть собеседника, каким бы неискушенным и наивным тот ни был.
– Как вам сказать… Мнение это, видите ли, немножко устарело. Да; сейчас – спросите любого, и вам назовут дюжину предназначений и целей. Нести красоту, учить морали и прочая. На самом же деле никакого универсального предназначения попросту нет. Понимаете? Есть человек с кистью или, там, с комом глины в руках. У этого человека есть некие идеи, мысли, ощущения, которые он хочет донести до других. Вот это-то и есть главное в искусстве: личность его творца. Если он внутренне свободен и ничего не боится, он сможет создать что-то настоящее. Остальное – шелуха.
«Да, так и есть», – отозвалось что-то внутри: так глаз отмечает точность найденного оттенка. Славная маленькая Делия; как хорошо, что она все-таки не утратила непосредственности, которая позволяет детям, не страшась, задавать вопросы, какими глупыми бы они ни казались.
Минут через сорок художник откланялся, оставив после себя запах крепких сигар и ощущение чего-то значительного. Какое-то время все молчали, а затем Фрэнки завела разговор о японской живописи, цитируя прочитанную недавно статью. Раскол между традиционным и современным, поиски путей – все это было понятно и знакомо, и странно даже, какими близкими, на поверку, могут оказаться совершенно разные народы. Очень быстро, впрочем, тема изменила направление и прибилась к другим берегам, но никого это не беспокоило. В разгар беседы Ванесса почувствовала на себе чей-то взгляд, повернула голову, и мистер Пирс сконфуженно потупился. Она машинально провела рукой по волосам – не растрепалась ли? – и вновь обратилась в слух: белокурый оксфордский выпускник говорил о смысле искажения пропорций в картинах Блейка. И снова ей казалось, что все это она давно подозревала и предчувствовала, а теперь лишь находит подтверждения своей правоты. Самообман? Ах, если бы знать.