– Легче пробить головой стену, – сказала она. – Это стоячее болото, наша академическая живопись. А их выставки коррумпированы без всякой меры.
– Мы можем бороться! – горячо возразила Делия, и его неприятно задело это «мы». – Мне Фрэнки рассказывала про большую женскую выставку, здесь, в Мельбурне. Там были тысячи работ, и ее открывала сама губернаторша. Надо проводить такие снова и снова, тогда на женщин будут обращать внимание.
В ее голосе послышались странные нотки: он словно бы натянулся и раздражающе звенел, словно комар, которого хотелось прихлопнуть.
– Смотрите не переусердствуйте, – сказал Джеффри. – Не то мужчинам будет не на ком жениться.
Он надеялся прекратить этот разговор, обернув его в шутку; но Делия сказала ему со смесью укоризны и обиды:
– Не надо смеяться. Женщина тоже имеет право выбирать, как ей жить.
Да откуда она нахваталась этого? – подумал Джеффри, но тут же ответил себе: разумеется, у Ванессы; у ее компании. Можно вообразить, о чем они там говорят. А Делия впитывает всё, как сигаретный дым. Нет, Несса, мысленно сказал он, вставая из-за стола; ты ее не получишь. Ни к чему ей ваши идеи, которых она и понять-то не может толком.
Расплачиваясь, он разменял полсоверена, а затем, выбрав момент, отозвал Делию в сторону и всё, что осталось, ссыпал ей в ладонь.
– Зачем? – запротестовала она.
– Перестаньте, вам нужны деньги. Я бы дал их Нессе, но она, чего доброго, решит, что я чувствую себя виноватым.
Делия кивнула; однако та чарующая легкость, которая так нравилась ему, не спешила к ней вернуться. Чувствительность натуры, как всякая другая вещь на свете, имела оборотную сторону: теперь Делия сердилась на него из-за ерунды. Ему же, как назло, хотелось поговорить именно сейчас.
– Вам нравится жить с ней? – спросил он, кивнув в сторону Ванессы, которая прогуливалась со своим кавалером вдоль реки.
– Конечно, – Делию словно бы удивил его вопрос. – Мы друзья, мы хорошо ладим… Ну, а мелкие ссоры бывают у всех.
– А знакомые? К ней, наверное, приходит много людей. Они вам нравятся?
– Многие да. Они очень интересные: есть художники, журналисты. Очень умные. Разговаривают, спорят…
– И вы тоже?
– Немножко, – она наконец улыбнулась. – Но обычно я просто слушаю или болтаю с друзьями. Вы их видели, они приезжали к вам в гости…
– Да, помню. Две девушки и забавный малый из Канады. Он еще убеждал нас, что мы живем в раю, которого не заслуживаем.
– Паскаль. Он, на самом деле, хороший, хоть и бывает иногда чересчур резким.
– Он социалист, ваш Паскаль. Вы знаете это?
Делия пожала плечами.
– А господин биограф? С ним вы тоже дружите?
– Да, он очень добрый и много нам помогает.
Какая нелепая пара, подумал Джеффри. Мистер Пирс что-то горячо доказывал, жестикулируя одной рукой, и время от времени бросал на Ванессу короткие взгляды снизу вверх.
– Бьюсь об заклад, он читает ей лекцию. Еще один Винни.
Последние слова сорвались у него с языка необдуманно, и он тут же обругал себя. Но, увы, ничего было уже не исправить.
– За что вы так его ненавидите? – тихо сказала Делия. – Он же ваш брат.
– Вот именно поэтому, – отчеканил Джеффри. – Будь он чужим, мне было бы все равно.
– Но что он такого сделал? Из-за того, что ему неинтересен бизнес, что он хочет стать ученым, вы готовы его уничтожить? Это же чудовищно!
– Вы ничего не знаете о нем. Дело вовсе не в бизнесе, это все ерунда.
– Тогда в чем же? Чем он провинился?
А какая, в сущности, разница, узнает она сейчас или через год, подумал Джеффри. Он чуть повернул голову: негодующее лицо Делии исчезло, и все поле зрения было занято теперь идиллическим пейзажем. Лениво скользили лодки по илистой воде, черные бакланы сушили крылья, растопырив их в стороны. Смеялись дамы за соседним столиком. Как некстати был сейчас этот дурацкий разговор.
– Вы слышали о процессе Оскара Уайлда? – спросил он, не меняя позы.
– Нет.
– А вы спросите у кого-нибудь. Думаю, многие из ваших знакомых об этом знают. Только не жалейте потом, что спросили.
Тут гулко ударил колокол, созывая всех на борт: путешествие подошло к концу.
38. Уилс-стрит
Голоса, голоса – мужские и женские, ясные и с хрипотцой, деликатные, настойчивые – как же они мучали ее! Можно привыкнуть к жесткому сиденью, к чувству голода, которое обостряется в эти самые трудные, последние часы, когда становится трудно концентрироваться и голова тяжелеет, как чугунная; можно терпеть недовольство клиентов, долго ждавших соединения. Но голоса – это самое ужасное. Они даже снились ей, как прежде снились бесконечные перепутанные шнуры. И, снимая наушники в конце рабочего дня, она испытывала невыразимое облегчение, словно ее, метавшуюся в горячке, обернули мокрой простыней.
В комнате было душно – не спасали ни раскрытые окна, ни внушительные размеры самого помещения с его высоким потолком, в котором прорезан был световой колодец. Зимой, говорили девочки, здесь жутко холодно, но они устали жаловаться. Даже в газеты писали – всё без толку. А работы только прибавляется: совсем недавно у каждой телефонистки было семьдесят пять абонентов на доске, а теперь их уже сто! Надо быть автоматом без чувств и нервов, чтобы все это вынести. Но, дай Бог, в будущем году откроют новую станцию, и им станет полегче.
Как обычно, все были такими измотанными, что расходились, почти не прощаясь. Город лежал в сумерках, как в руинах, тревожный и тихий, и фонари тлели угольками пожарища в густом разогретом воздухе. Делия шла по Квин-стрит – так ей казалось ближе – и, минуя перекрестки, всякий раз смотрела направо, где небо еще оставалось светлым. Семь перекрестков, семь окошек в утекающий вечер, а затем поворот. Последний участок пути был самым неприятным: гулкую расщелину Флиндерс-лейн она преодолевала быстрым шагом и только в вестибюле Австралийского дома могла наконец отдышаться. А ведь еще только начало декабря; темнеет поздно. Что будет, когда дни пойдут на убыль?
Она ожидала застать Ванессу за мольбертом, однако уже в дверях услышала голоса и смех. Как странно, ведь сегодня среда, подумала Делия. Ей не очень хотелось общаться, и, пожалуй, никто бы не обиделся, если бы она ушла к себе, сказавшись больной. Но из мастерской головокружительно пахло жареным мясом, и она не смогла устоять.
– Ну наконец-то, – весело сказала Фрэнки. – Долго же ты работаешь.
После темной улицы здесь было так уютно, что даже усталость словно бы отступила. Подруги усадили Делию в плетеное кресло, сунули ей в руки ломоть хлеба с бараниной и чашку кофе, а затем вернулись к разговорам. Компания была сугубо женская; за столом рядом с Грейс сидела незнакомая пухленькая брюнетка с сильным, звучным контральто – должно быть, певица. На Ванессе было коричневое платье, в котором она обычно рисовала, а коса уложена венцом на голове – как в тот день, когда Делия впервые попала к Вейрам. Говорили о правах женщин, о статье в «Вуман Воутер», и лениво поднимался к потолку сигаретный дым – неизменный атрибут их бесед. Делия не вслушивалась: ей хотелось отдохнуть от голосов, да и сами разговоры стали вызывать в ней болезненную неуверенность. Такое случалось и прежде, в самом начале ее дружбы с художницами. То, о чем говорили в Темпл-корте, часто противоречило убеждениям Агаты; но очень скоро Делия поняла – или, скорее, почувствовала – что правы они: Ванесса, Фрэнки. Их пылкие речи пробуждали в душе что-то небывалое: желание бороться, без страха, без оглядки; желание быть с теми, кто впереди. Они правы – так она считала и, не дрогнув, повторила фразу, которая совсем недавно казалась ей кощунственной:
– А вы знаете, что по этому закону Иисуса не пустили бы в Австралию?
– Знаю, – ответил Джеффри. Они сидели на скамейке в оранжерее Выставочного дворца. Был вечер воскресенья. – А еще есть двадцать причин, по которым Австралия никогда не будет белой. Все мы читали в юности одни и те же журналы, только Несса не удосужилась задуматься над всем этим, когда выросла.
Что произошло потом? Как получилось, что прочное вдруг стало зыбким? Она вдруг узнала о том, что значит дешевая рабочая сила; о том, что будет, если сюда приедут тысячи китайцев, готовых работать почти бесплатно от зари и до зари; и на вопрос «Это, по-вашему, справедливо?» она не смогла ответить. Что бы сказала Ванесса? Что бы сказал Адриан? Какая разница. Сама она, хоть и вооруженная идеями, оказалась беспомощной.
Однако сейчас грустить не получалось. Приятно было просто сидеть и отдыхать: ни чисел, ни шнуров, а голоса – всего лишь шум ветра за окном. Покой почти убаюкал ее, и Делия подумала, не перебраться ли в спальню; но после второй чашки кофе голова прояснилась. Подруги обсуждали салон, в котором собираются журналистки и писательницы, а потом начали читать стихи. Фрэнки, декламируя, расхаживала по комнате, отбивала такт рукой, и страстные, пламенные слова поднимались к потолку, бежали по воздухоотводам, заполняя весь огромный дом: «Тигр, тигр!» Ее сменила брюнетка, читавшая негромко и проникновенно. Стихи были незнакомыми; в них говорилось о любви, но любви печальной. Над одним из них Делия почти всплакнула, словно ей и в самом деле знакомо было это страшное чувство – потеря любимого. Хотя – разве не знакомо? Ведь восемь лет назад, когда перестало биться сердце Адриана, ей казалось, что солнце погасло. «Опусти шторы…».
– А можно мне тоже прочесть? – сказала она, и тут же испугалась своей храбрости. Неужели она в самом деле сумеет?..
– Конечно, присоединяйся! – с готовностью отозвалась Фрэнки.
Остальные девушки поддержали ее, и Делия, воодушевленная, вышла на середину комнаты. Какое стихотворение выбрать? Их было много, любимых… Наверное, это: про лилию и шиповник. Адриан часто его читал, и она помнила наизусть все интонации, все паузы. Набрала полную грудь воздуха – и с первого же звука попала в его тональность так чисто, что не поверила собственным ушам. Это было упоительно – выводить слова, как ноты, наслаждаясь одним лишь звучанием их. Он был жив, Адриан – в этот миг, в этой комнате.